Nataraja

Лондон, эстуарий Темзы, морской порт, конец ноября. 1875 год.       Вечерело.       Ульвбьерн Соррен деловито надкусил кончик сигары и сплюнул за борт в тёмную пресную воду. Насмешливые голубые глаза оглядели оживленную пристань, к которой «Сантьяго» менее часа назад причалил с грузом какао из Гватемалы. Бронзовые от загара кулаки с хрустом сжались и разжались, не от злого умысла, а просто из потребности в движении. Уле улыбнулся, вспомнив, какой шикарный расчет он получил в Лондоне за это плавание. Пожалуй, вписаться на следующий рейс «Сантьяго» в Касабланку было замечательной мыслью, и принятое решение грело его душу.       Он любил морскую жизнь и странствия, радовался каждому новому городу, каждому новому плаванию, и, каким бы изматывающим оно ни оказывалось, всегда вспоминал с теплотой все свои злоключения. Он был молод, не так горяч, как еще, пожалуй, пять лет назад, когда вся матросня от носа до кормы боялась перечить забияке Соррену, но и в свои двадцать семь, умудренный колоссальным морским опытом, он не утратил ни жажду приключений, ни юношеский пыл, ни остроту ума. Он оказывался в порту Лондона уже четвертый или пятый раз, и всегда поражался величию этого мрачного города и его грязных, переполненных улиц. Он напоминал Уле Иерусалимского короля, пораженного проказой, обезображенного, но могущественного. Дым от сигары обвивал грубые пальцы, Соррен с наслаждением сделал ещё затяжку, праздно созерцая перепалку грузчиков на пристани. С борта корабля они казались ему голодными судовыми крысами — такие же озлобленные от лишений и скотской жизни, но все же отчаянно цепляющиеся и за свою ненавистную работу, и за свою ненавистную жизнь. Это было поразительное проявление любви к одним ближним и ненависти к другим.       Так один из грузчиков, огромный нахрапистый мужик схватил за воротник другого и плевал ему в лицо оскорбления, перемежающиеся увещеваниями, что ему нечем кормить детей. Второй, чернявый, долговязый и совсем молодой, также вцепившийся в воротник обидчика, ощерившись, как собака, заявлял, что сейчас его очередь разгружать тюки с какао, и он никому не отдаст своего куска жизни. Ульвбьерну, судя по заварушке, предстояло увидеть неравный бой стенка на стенку. Со стороны крепко сбитого человека стояли и галдели на молодого еще человек пять таких же суровых ребят, а за спиной долговязого с мрачными лицами стояли трое юнцов едва ли старше него самого. Видимо, старшая смена решила подвинуть младшую в отгрузке и заработать побольше деньжат. Такое частенько случалось в Лондонском порту, и матрос Соррен был уверен, что молодые грузчики уступят свою очередь старшим без особого приглашения. Но в этот раз все пошло иначе. Долговязый парень оказался не из робких. — Пошел к чертям, молокосос! — бушевал грузчик постарше. Его товарищи смеялись и поддакивали. — Ты тут без году неделю работаешь, а места своего не знаешь! — Это ты своего места не знаешь! Сейчас наша очередь, Сэм! А что до семьи, то она и у меня есть! — Да какая у тебя семья, щенок! Мамке своей иди в подол поплачь, может, и накормит тебя! — злился Сэм. — Пошел прочь, Сэм! Если привык по любому поводу к мамке бегать, вот и беги себе, пока по морде не получил! — Это ты кому сказал? — зверел Сэм. «Ого, сейчас начнется бенджо¹», — подумал Ульвбьерн, потирая нос и чувствуя, как воздух накалился от агрессии.       При виде драки, даже сторонней, он каждый раз испытывал привычное возбуждение, воодушевление и подъем, словно бы драться предстояло ему самому. А драка намечалась роскошная. Поблагодарив бога за такое зрелище, Соррен подошел к краю трапа, чтобы видеть всю картинку целиком. Однако его ждало разочарование. Те юнцы, которые состояли в одной бригаде с чернявым, пользуясь суматохой, предпочли скрыться, и недотепа остался один против шестерых дюжих противников. Все еще удерживаемый грузчиком Сэмом за воротник, он бегло осмотрелся и понял, что поддержки не будет. Но это не умалило его решимость выяснить отношения с обидчиком, и Уле изумленно вскинул брови, когда парень ловким движением подставил Сэму подножку и отправил его лицом в пристань. Но товарищи Сэма не дремали, и один из них ударом кулака в лицо опрокинул парня. Грузчики вшестером набросились на него, и парню пришлось бы совсем несладко, если бы у Ульвбьерна в тот вечер были неотложные дела в Лондоне или на корабле. Но вечер выдался свободным и довольно скучным. Молодой моряк, всем сердцем влюбленный во французский сава́т², в свое время совершенствовал его приемы не только в марсельских уличных стычках, но и в клубе на парижской улице Турнон у известного борца Лекура. Кроме того, Ульвбьерн при любой возможности ввязывался в кулачные бои за деньги и частенько оставался с хорошим гонораром. Потому он был совсем не против развлечь себя случайным спаррингом. Ульвбьерн прикинул, что уже несколько месяцев не махал кулаками и ботинками, и они порядком зудели проехаться по чужим рылам. Кто много дерется, тому знакомо это щемящее беспокойное чувство, а Уле всегда одобрял милый душевный мордобой и старался удовлетворять свою страсть при любом удобном случае.       Он насадил Сэма на кулак даже прежде, чем успел ступить с трапа на причал, и тот, как белка, взлетел в воздух, открыв для обзора остальные вожделенные мишени. Мельком, в куче рук, ног и беснующихся рыл Соррен разглядел хорошо сгруппировавшегося парня и тут же своротил челюсть одному из его противников. Второго он нокаутировал прямым ударом в переносицу, ещё одного отправил в полет, отвесив ему тумак ботинком с разворота в подбородок. Этот грузчик приземлился на пристань прежде, чем дотуда долетели его передние зубы и сшиб своим телом поднявшегося было для атаки Сэма. Ульвбьерн тряхнул кистью, снимая напряжение от произведенного удара, с таким видом, словно перезарядил ружье, и блокировал ногой удар, с которым на него несся еще один громила. Он схватил его за куртку и, не отпуская, лягнул в область колена. Раздался характерный хруст выворачиваемого сустава, здоровенный мужчина взвыл от боли, как девица, и Ульвбьерн, доселе не проделывавший ничего подобного, понял, что этот прием возымел эффективность.       А ведь было время, брат дразнил его Мелким Гномом, таскал на мальчишеские бои и пророчествовал, что Ульвбьерна ждет судьба великого бойца... Как в воду глядел! Все это промелькнуло в мозгу Уле за долю секунды, пока он смотрел, как человек со сломанной ногой нелепо корчится у его грубых ботинок.       Он хотел было отразить очередную атаку, но тут быстрый и сильный удар чьего-то кулака сбоку опередил его действия и привел летевшего на него противника в замешательство, секундное замешательство, которое помогло Уле быстро расправиться с ним. Он обернулся и над собой увидел чернявого парня, которого пытался спасти. Жертва превратилась в бойца, не такого умелого, как бывалый забияка Соррен, но все же весьма полезного для этой схватки. Уле мельком встретился взглядом с горящими азартом зелёными глазами парня до того, как тот набросился с градом ударов на одного из обидчиков, и про себя, непонятно почему, порадовался, что он заодно с ним, а не против него. Чувство было странное, Уле не осознал его до конца, да и некогда было. Его кулаки были заняты хрустом носа Сэма, а в ногах путался парень, восседающий верхом на товарище Сэма, и превращающий этого товарища в отбивную. Наконец, он устал, и в последний раз вяло пнув скулящего мужика, поднялся на ноги. В это самое время Уле, облокотившись о колени, холодно посверкивая светлыми глазами, созерцал корчащихся от боли грузчиков, разбросанных по пристани, как слепые котята. Парень тронул его за плечо, Соррен выпрямился и уперся взглядом в ходящий ходуном кадык черноволосого, под которым красовался синеватый старый шрам. «Ну и мачта!» — подняв глаза, подумал Ульвбьерн.       Сверху вниз его смерили все еще злые гордые глаза, и с удивлением моряк Соррен подметил, что их зеленый огонь начал затухать, превратившись в два черных жгучих уголька. Под одним из угольков наплывал большой фингал, губа парня была рассечена, на скуле красовалась ссадина, но других повреждений не наблюдалось. Должно быть, и это подтвердило догадку Уле, лопоухий смутьян привык держать бой и беречь в нем свое тело. — Ты кто? — бесцеремонно осведомился новый знакомый, словно весь порт, да что там, вся акватория Темзы была его бесспорным владением. — Твой ангел-хранитель, не узнаешь? — отшутился Соррен. В ответ на это парень обнажил окровавленные зубы в преобразившей его грозное лицо благодарной улыбке. — Тогда где тебя раньше носило? Оба засмеялись. Парень протянул моряку разбитую о чужую физиономию руку. Ульвбьерн с улыбкой обернул ее широкой теплой ладонью. — Спасибо. — Пустяки. — Ты с этого судна? — парень кивнул головой в сторону «Сантьяго». — Да с него, старший матрос Соррен. — А имя у тебя есть? Моряк улыбнулся. — Ульвбьерн. — Швед, что ли? — ухмыльнулся парень. — Датчанин. — Понятно. Окончив сей краткий допрос, парень огляделся, уперев руки в боки. — Да, помощники мои разбежались. С кем мне теперь разгружать какао, а, Сэм? Ты всех моих молодцев разогнал! — Соррен чуть хохотом не подавился, когда понял, что черноволосый обращается к лежащему на земле сопернику. — Пошел к черту, Джим, — прохрипел тот. — Я тебе еще покажу, помяни мое слово. — Но, но, — осадил его черноволосый. — Один раз видели, может, достаточно показов? Да, однако же, и разгружать не с кем. Полный трюм какао, и я с ним один на один. Вот она, цена победы, да, Ульвбьерн? — он скорбно воздел тощие руки к небу. Моряк в очередной раз рассмеялся. Парень, определенно, нравился ему. — Эй, Джим, — сказал он. — Ты же хотел то, что получил? — О, да, я хотел, — буркнул парень. — Это как в том старом анекдоте, когда монах пытался запрыгнуть на лошадь и призывал по очереди святых, а потом, когда перелетел через нее, сердился, что все разом помогли.       Ульвбьерн такого фольклорного юмора не знал и окончательно развеселился. И, пользуясь расположением этого здоровяка, Джим решил пойти ва-банк. — Может, хочешь разгрузить со мной? — поступило предложение. — Плату пополам! — О, нет, нет, Джим, я не грузчик. Я старший матрос, — Соррен выставил вперед ладони, показывая, что он в грязной работе принимать участия не собирается. В ответ его чуть ли не с презрением смерили сверлящим взглядом от ног до головы, и он услышал в свой адрес: — Но так и не капитан же ты, а, белоручка?       Это была неслыханная дерзость, и при всей симпатии к парню, Уле подумал, не всыпать ли еще и ему лично. Впрочем, он не успел ничего ответить, так как Джим сделал предложение, от которого он никак не мог отказаться. — Половину платы, горячий ужин и ночлег в мягкой постели, как тебе такой вариант?       Бывалый моряк, семь месяцев до этого проведший на жесткой койке в тесном кубрике, открыл было рот, чтобы поёрничать, но соблазн комфорта был слишком велик, и, так ничего и не возразив Джиму, он махнул рукой и пошел за первыми тюками какао. Джим весело кивнул, хмыкнул что-то нечленораздельное и поскакал за ним вприпрыжку. Пока неудачливые бойцы разбредались с пристани кто куда, два приятеля отгружали какао. Трюм у «Сантьяго» был большой, так что процесс затянулся на многие часы, несмотря на то что Уле взваливал на себя по три тюка за раз. Видя это, Джим присвистывал. Он впервые встречал такого силача и думал, все ли скандинавы столь дюжие ребята. Моряк работал за всю отсутствующую часть его бригады, и дело спорилось. К ночи какао не осталось, трудяги получили свои деньги и пошли, чуть ли не в обнимку, домой к Джиму. — Я живу тут неподалеку, в Уайтчепеле. Нам повезло, когда мы сюда приехали, оказалось, у доков съём дешевле, и за гроши можно найти отличный чердак! — объяснил их путешествие Джим. — А сколько тебе лет, парень? — поинтересовался Уле, раскуривая сигару, от затяжки которой Джим с благодарностью отказался. — Девятнадцать или около того. Точно я не знаю, — отозвался долговязый юнец. «У неграмотных бедняков случается, что им неизвестен их возраст, ничего необычного», — подумал Уле, а вслух сказал: — Родители живы? — Дамфино³, — грубо хмыкнул Джим, кутаясь в воротник старого обтрепанного пальто. — Один, как перст, значит? — с сочувствием предположил Уле. — Зачем же один? — весело хмыкнул Джим. — Я женат, дружок, и я отец! А еще у меня есть большой пёс, коза в сарае, и даже цилиндр из преотличнейшего шелка! — и он важно постучал себя пальцем по сильно истертому головному убору.       Как из разговора мог понять Ульвбьерн, они направлялись в злачный Ист-Энд, к югу от реки, где обитали самые незажиточные люди города, впрочем, при любом раскладе этот ночлег был лучше всего, на что матрос Соррен мог бы рассчитывать. Они дошли до темного, обветшалого дома, одного из многих на этой грязной улице, стоявших почти вплотную друг к другу, так, что между ними были натянуты во множестве бельевые веревки. Из верхнего окна этого неказистого здания высунулись старушечьи руки с большим тазом, и на головы парням полилась грязная вода с пеной. — Миссис Потс, аккуратней там! — потрясая кулаком в воздухе, огрызнулся Джим. — Поучи меня еще, мокрица! — донесся сверху истеричный голос, и в окно высунулась седая и растрепанная голова. — Ты принес деньги за прошлый месяц? — Конечно, миссис Потс! — судя по всему, это была хозяйка дома, использовавшая его в качестве арендного жилья для бедных. — Ну тыц-пиздыц, тогда милости просим! — Старуха исчезла в ярком оконном проеме, Уле услышал на лестнице дома стук ее шагов и лай какой-то большой собаки. — Соусник свой запахни, огрызок! — рявкнула старая ведьма, и собака отозвалась виноватым поскуливанием. Джим зажмурился. — Славная женщина, — сказал он тихо, комментируя увиденное моряком. — Поистине ангельский нрав.       И, пока Ульвбьерн гадал, что же ангельского может быть в надрывистом блажании этой престарелой фурии, ключ в двери повернулся, и фурия возникла перед ними собственной персоной, косматая, морщинистая, с жутко свирепым лицом и смотрящим куда-то в сторону глазом. — О-о, — протянула старуха, оценивающе глядя на Джима. — Уже где-то мышь словил, образина! — она без всякой жалости ткнула его пальцем в синяк под глазом. — А это что за тупой топор? — она, несомненно, имела в виду улыбающегося Ульвбьерна и его широкое лицо. — Что лыбишься, кашрук? — Это мой друг Улли, — с большим почтением сказал Джим. — Ну-ну, друг, морда как утюг, — скривилась миссис Потс и отошла от двери, пропуская парней. — Смотрите мне, чтобы чертей не гоняли тут. Увижу с бутылью — глаз на жопу натяну. — Миссис Потс, а Салли дома? — спросил Джим. — Ты видишь, чтоб на мне твой высерок висел, нет? Значит, приперлась, курица. Ты ебало вычисти и тащи деньги, пока я вас не выставила. И гуся обещал мне, помнишь? — Как же, помню, есть и гусь, миссис Потс. — Не ебу, откуда ты их берешь, да мне и насрать. И с этими словами старуха важно скрылась за дверью в одну из комнат. — Святая женщина, — едва слышным шепотом еще раз сказал Джим. — Как мы сюда въехали, выгнала с чердака одного пьяницу и предоставила нам лучшие условия в доме. Целый месяц нас тут держит бесплатно, на честном слове, что я устроюсь на работу и принесу деньги. Смотрит за сыном, пока Салли подрабатывает у молочника. Слов нет, золотое сердце. Только не любит спиртное, говорят, ее муж и старшие сыновья спились вусмерть. С тех пор она немножко не в себе. — Немножко? — Ульвбьерн в это время поднимался за ним по лестнице и давился со смеху.       Джим открыл дверь в маленькую уютную комнату, навстречу ему с радостным рыком выскочил огромный, песочного цвета пес, и тут же ощерился, почуяв запах чужака. — Дункан, свои, свои, — Джим ласково потрепал пса по поднявшемуся, было, загривку, и Уле по морской традиции, снял кепку, чтобы поприветствовать домочадцев Джима — светловолосую, совсем юную девушку, с удивительно красивым, добрым и усталым лицом, и розовощекого карапуза, такого же черноволосого и черноглазого, как Джим. Девушка подошла и обняла супруга. — У нас гости, детка, — ласково сказал Джим. — Ты опять подрался, — сказала девушка. — Надеюсь, тебя не уволили? — Нет, не уволили, — передразнил ее Джим. — Благодаря этому джентльмену. Позволь представить — Ульвбьерн Соррен, моряк и боец. Улли, это моя жена Салли, пес Дункан и сын Майк. Уле засмеялся. Салли посмотрела на него и сказала: — Добрый вечер, сэр. Джим, миссис Потс спасла сегодня наши наволочки от грабителей. — Да что ты? — не поверил Джим. — А кто же их повесил сушиться без присмотра? — Я повесила. Прости, — призналась Салли. — Ты представляешь, она распугала воров, стреляя по ним из своего мушкета! — Мушкета? — уточнил Джим. — Да, резного такого мушкета, старого, как этот дом, с порохом, с зарядкой через ствол, она пришла с ним и угрожала пристрелить и нас, если будем приманивать воров на свое исподнее. Честное слово, Джим! — Салли закрыла рот руками и хохотала. Джим воздел глаза к небу. — Роскошная женщина, — оценил он. — Ты согласен, Улли? — Тебе лучше сходить отдать ей деньги, пока она не разобралась с тобой, — посоветовал тот.       И пока Джим ходил к миссис Потс избавляться от долгов, Салли предоставила гостю тазик с водой, кусочек потрескавшегося мыла и грубое суконное полотенце. Моряк деловито оглядел комнату, в которой оказался. Она едва ли была больше матросского кубрика на «Сантьяго» и могла бы служить каким-нибудь курятником или кладовкой, если бы в ней не царили чистота и уют благородной бедности. Салли, по всей видимости, была отличной хозяйкой. Она бегло извинилась и, оставив Уле умываться и спасаться от маленьких ручонок карапуза, беспрестанно пытавшегося развязать шнурки на его ботинках, пошла вниз на кухню за ужином.       Вскоре вернулся Джим и, посадив гогочущее чадо к себе на колени, стукнул вилкой о стол. — Хозяйка! Где моя добыча? — было требование. — Вот она, сэр, — бойко отозвалась Салли и поставила на стол тарелку с жареным гусем. — Ничего себе! — присвистнул от изумления Ульвбьерн и запустил пятерню в каштановые вихры на макушке. — Да, это тебе не гавкающая баранина³, — похвалился Джим. — Но откуда? Он же стоит как обед в ресторане! — воскликнул датчанин. Джим и Салли при этой фразе как-то воровато переглянулись, и Джим сказал: — Тебе какая разница, раз он на столе? Ешь, давай!       Ульвбьерн понял, что гусь добыт не совсем обычным образом, впрочем, внутренне он был согласен с Джимом о неважности явления гусей на столах, если они предлагаются к бесплатному употреблению, и с тем собравшиеся приступили к трапезе.       После еды Салли постелила чистые наволочки на две старые скрипящие кровати, в одну положила ребенка, а вторую предложила гостю. Но Ульвбьерн и Джим, начав чесать языками еще за ужином, никак не могли угомониться. Возможно, живой темперамент, присущий обоим молодым людям, наконец-то нашёл должную отдачу друг в друге. — Как уютно у вас тут, — облизываясь с чувством приятной сытости, признался моряк. Глаза его, суровые, голубые, сузились теперь в узкие теплые щелки и пытливо разглядывали Джима. — Никогда бы не подумал, что в Ист-Энде можно найти уютное местечко. — Еще два месяца назад его тут не было, и нас вместе с ним, — промурлыкал Джим. — Я ведь до того, как устроился в порт, работал полгода на кожевенном изготовлении в Бермондси, выделывал замшу для кавалерии. — Вот как, — поморщился Ульвбьерн, представляя себе всю прелесть этого пахучего производства.       Пару лет назад они как раз забирали из Бермондси груз свежевыделанных, крайне ароматных кож, и его тогда немало удивило объяснение старших моряков по поводу вони. Оказалось, бедняки со всего Лондона собирают фекалии от бродячих собак, чтобы продать их в Бермондси на процесс дубления кожи. — А что же ты оставил это дело? — Да так, — Джим поджал губы. — Набил морду управляющему и окунул его головой в чан. Датчанин залился хохотом. — Славно! И за что же ты его так? — Он слишком любил нас обсчитывать и штрафовать ни за что. Вот я и решил, что хоть за дело получу штраф. — Любишь, значит, кулаками помахать? — Не то, чтобы люблю, но приходится. — А как же любовь к ближнему, Джим? И как там сказано у Матфея — «ударил кто по правой щеке, обрати к нему другую»? Так, кажется? Джим посмотрел на него с недоумением. — Ты не матрос, я гляжу, а проповедник? — Я? Боже упаси. Но мне интересно, что люди из себя представляют. Откуда они? Откуда все мы и куда идем. Как устроен мир. В чем смысл существования. Вот смысл твоего существования, Джим, как, по-твоему, в чем он? Не смотри на меня так, я просто вижу в тебе парня неглупого, хотелось бы полюбопытствовать, если ты не возражаешь. Джим был немало огорошен таким вопросом. Он, пожалуй, никогда особо не задумывался о смысле своего существования. — Смысл? Разве в существовании обязательно есть какой-то смысл? — повел он плечами. — Я живу и все. Солнце светит без особого смысла, трава зеленая, гусь жареный. Они есть, и все. Если все, что видишь, наделять смыслом, так и поехать крышей недолго. — То есть, все, что ты видишь, не задумывалось для чего-то, не выполняет свое какое-нибудь предназначение, а просто является объектом бытия? — Да. Почему нет? — напрягся Джим. — Но вот посмотри на тело человеческое. Оно, как утверждается, создано по образу и подобию божьему. И в теле все исполняет свою функцию. Сердце перекачивает кровь. Глаза видят, уши слышат. Руки берут, — моряк с силой сжал широкий кулак. — Ничего лишнего в теле нет, ничто не работает просто так. Все нужно для чего-то. А люди? Для чего они созданы по образу и подобию божьему? Для жизни в грязи? Для постоянной грызни за кусок хлеба? Вот ты, Джим, пойми меня правильно, почему мне интересно узнать твое мнение. Сегодня я видел тебя с борта. Ты пребывал в праведном гневе. Ты без колебаний полез в драку с шестью крупными мужчинами, тогда как твои друзья предпочли отступить. Ты понимал, что живым и здоровым из этой схватки ты не выйдешь. Но все же, ты ударил первым. Что тобой двигало в тот момент? Какая высшая истина заставила тебя пренебречь благополучием своей семьи, жены, ребенка? Неужели те двадцать шиллингов, которые тебе заплатили за работу? — О, нет, конечно, — фыркнул Джим. — Но я не люблю, когда кто-то встает мне поперек дороги, да еще так нагло. — Значит, ты уверен, что твоя истина высшая, и ты готов стоять за нее до смерти? — Да, — тут же ответил Джим. — Именно так, мой друг. — Но почему же, скажи на милость? — расхохотался моряк и развел руками. — Какой прок был бы Салли, если бы тебя растерли по набережной? — Но не растерли же! — зашипел на него черноволосый парень. — Моя истина стала доказано высшей! — А если бы меня не оказалось рядом, что тогда? — Но ты оказался! Все случилось, и случилось так, как надо. Что тут еще обсуждать? — вспылил Джим. — То есть, ты хочешь сказать, что знал о том, что победишь? — Я был уверен на все сто! — Но почему? Шансы были неравны! Почему ты знал, что победишь? Или тебя вели ангелы, как Орлеанскую деву?       Джим задумался. Он на самом деле не знал ответа. Этот лукавый словоохотливый моряк задавал ему такие вопросы, на которые он никогда не пытался искать ответы. И он решил атаковать выскочку. — Ну а ты? Почему полез меня защищать? Углядел в моих действиях высшую истину? Голубые и веселые глаза моряка смерили его любопытным взглядом. — Может и так. А может быть, мне просто было скучно. — Впервые вижу такого занудливого моряка, — буркнул Джим. — Смысл жизни. Предназначение человечества. Откуда ты вообще этого понабрался, здоровяк? — Я много читал. — Неужели у твоего отца была большая библиотека с трудами философов прошлых веков? — продолжал атаку возбужденный перепалкой Джим. — Мой отец едва умел читать и писать. Я всегда хотел стать другим, не таким, как он, или мой брат. Я не хочу просто просадить свою жизнь, как он, в запоях и беспросветной бедности, я хочу понять, кто я такой и стать великим. — Великим кем? — Пока не знаю, — задумчиво покачал головой моряк. — Ты даже не знаешь, кем ты хочешь стать! А что, если твое пресловутое предназначение в том, чтобы до конца дней кормить клопов на койке в кубрике?       Тотчас две жилистые руки схватили его за ворот рубашки и притянули на уровень с глазами, неожиданно сменившими цвет с ласкового голубого на угрожающий золотистый. — Что ты хочешь этим сказать? — прорычал моряк. Джим понял, что обидел своего спасителя до глубины души. «Надо же, какие мы ранимые!» — подумал он про себя, и сказал, нагло улыбнувшись: — Ну вот ты, Улли, утверждаешь, что в теле все приспособлено для совершения определенных функций. Руки, там, для крикета, ноги для футбола и прочее. — Продолжай, — процедил с каменным лицом моряк. — А вот жопа, жопа, она предназначена для того, чтобы срать. И засунь ты ее хоть на место головы, она не сможет рождать светлые мысли, а только лишь одно дерьмо. Так, по-твоему, выглядит предназначение? — Ты что меня сейчас… с жопой сравнил? — взорвался датчанин, и Джим, все еще пытающийся ухмыляться, несмотря на то что ему уже было не по себе, увидел, как на его лбу вздулись гневные жилки. Глаза из голубых становились желтыми, как эль, такими, какими долговязый увидел их впервые, тогда, когда Уле пролетал мимо него в прыжке, вынося кулак в лицо негодяя Сэма. Никому не позволялось безнаказанно трепать Джима за воротник. Ни Сэму, ни забияке датчанину, ни самому дьяволу. И он уже хотел было объяснить это Ульвбьерну, как Салли подошла к ним и с безопасного расстояния тихо сказала: — Джентльмены, все, что вы говорите, очень здорово, но, может, вы пойдете это все обсуждать куда-нибудь еще? Я битый час не могу уложить ребенка, а мне завтра рано вставать на работу. Вам, мистер Соррен, кстати, завтра тоже предстоит плавание. Оба спорщика воззрились на нее, и Джим сказал Уле: — Слушай, ты спать хочешь? — Вот уж нет! — раздул тот ноздри. — Сна ни в глазу. — Тогда, может, пойдем на крышу? Вон, видишь, лестница. Там можно поболтать еще. Если ты, конечно, не устал. — Пойдем, выйдем, — сухо сказал Ульвбьерн, которому очень хотелось выяснить, с чего это долговязый черт считает его жопой на теле мироздания. Джим накинул свое старое пальто, поднялся по деревянной лестнице, отодвинул щеколду окошка и мягко ступил на крышу. — Брр, холодно, — поморщился он. Уле последовал за ним с твердым намерением подполировать кулачки второй раз за вечер, но ступив на крутой скат крыши, очарованно замер. — Ты чего? Давай руку, тут все крепко держится, — Джим твердо стоял на самом краю крыши и улыбался, полагая, что Уле испугался высоты. Но тот был сражен другим чувством. От вида ночного Лондона, этого спящего колосса, у простого моряка сперло дыхание. Он завороженно разглядывал крыши, огоньки, мерцающие кое-где в домах, и над всем этим верфи порта и, местами свободный от тумана, искрящийся рябью волн эстуарий. Недоросшая конопатая луна мягкой кошкой кралась по небу, воздух звенел от холода, из печных труб вздымался в темное небо серебристый дым. — Красиво, — любуясь видом, мечтательно сказал Ульвбьерн. — Сколько бывал в Лондоне, а таким его не видел. — Рад тебе его показать, — хмыкнул Джим. Но благостный настрой сошел с лица скандинава, как только он вспомнил о той миссии, которая привела его на крышу. — Так вернемся к беседе, Джим. Ты изволил меня тут жопой назвать? — он присел на черепицу и вперил в чернявого льдинки светлых глаз. — Я? Тебя? — возмущенно фыркнул Джим, устраиваясь рядом. — Тьфу ты! Да я не это имел в виду, совсем не это! — А что же тогда? — Это был пример того, что человека нельзя рассматривать, как изделие, предназначенное для одной цели! Ты можешь быть уверен, что ты создан для одного, но потом твоя жизнь так круто меняется, что ты уже не знаешь, куда деваться! Так было со мной. Я ведь вовсе не Джим, да что там, я даже не англичанин. Я тибетец. Да, дружище, я тибетец, причем не просто тибетец, а бывший в предназначении для какой-то великой цели. Какой, мне так и не успели объяснить. Надо мной проводились обряды, мне рассказывались мириады лекций о всеобщей любви, ненасилии, о карме, дхарме, сансаре, махаяне и хинаяне, я подвергался аскезе, практикам, многочасовым медитациям. И где это все сейчас? Где мои наставники, которые обучали меня как жить, как умирать, как вести себя во имя всеобщей благости? Они же мертвы! Где монастырь, в котором я провел детство? Он на Тибете, дорогой мой, а я в трущобах лондонского дна. Вот и все о моем предназначении и смысле жизни. И ты знаешь что? Мне нравится моя жизнь. — Нравится? — изумился Ульвбьерн. — Очень нравится. Я люблю этот город, я люблю то, каким я стал в нем. Мне ведь совсем мало лет, и Салли тоже, но у нас настоящая семья, мы взрослые люди, у нас есть ребенок. Мало кто из моих сверстников, заканчивающих колледжи, может похвастаться независимостью, а я могу. И еще, мы очень дружны. Я смотрю на другие семьи, и бедные, и богатые. Мало кто из пар живет в теплоте и согласии. Англичане не любят проявлять чувства, ласкать своих детей и женщин. Я не такой. Я прихожу домой, где меня ждут, и я готов зацеловать их до смерти за то, что они у меня есть. — Семья — это здорово, — Ульвбьерн почесал затылок. — Я заметил, как у вас уютно и тепло. Я вот тоже думаю, еще один рейс и заведу семью. Глядя на вас, решил. — А что, есть с кем? — прищурился Джим. Ульвбьерн достал сигару и закурил. — Есть, — сказал он, пуская густой белый дым ноздрями, словно какой-нибудь средневековый дракон. — Есть одна. Парижанка. Ее зовут Эстер. — О-ля-ля! — поддразнил его Джим. — Работает в борделе. Лицо Джима мигом вытянулось. Он нахмурился. — Проститутка, что ли? Уле вздохнул. — Самая чистая девушка из всех, кого я знал. И очень мудрая. Я там оказался по воле случая, думал развеяться после плавания. Год назад это было, сразу перед уходом в Гватемалу. Заказал девочку в номер, захожу, а там она. Худая, как бабочка, ножки, как спички и огромные глаза. Бездонные, как море. Полные жизни, надежды, не то, что безразличные, уставшие от жизни глаза прожженных шлюх. Совсем иная. Таким нельзя попадать в бордели. Представляешь, мать её сдала туда, чтобы рассчитаться с долгами. Мы с ней болтали всю ночь, рассказывали друг другу всякое. Она пела мне. Я ей тоже пел. Ничем больше не занимались. Не думал, что могу, кроме моей матушки, испытывать к кому-то подобное. Желание защитить. Нежность. Доверие. Следующим днем я пригласил ее погулять, и мы носились с ней по весеннему Парижу, целовались на Монмартре, ели фруктовый лед, катались на лодке вдоль Сены. А вечером опять болтали так же, как сейчас с тобой, о смысле жизни, о мироустройстве, о предназначении человеческом. Это она мне сказала, что люди, как звезды, должны сиять. И в каждом можно разжечь звезду, если знать, какое место на небе для нее уготовано. — Не хочу тебя огорчать, но звезды движутся, — напомнил Джим. — Они беспрестанно движутся, не стоят на одном месте. — Я знаю, — раздраженно буркнул Уле, для которого навигация была ясна, как азбука. — Это была аллегория. Она говорила о том, что нужно найти свое место в жизни, вот о чем. — Короче, ты мало того, что не дал ей заработать себе на платьишко, еще и мозг вынес, как мне сейчас? — засмеялся Джим. — Зануда. — Слушай ты, невозможный человек, я вернусь за ней и женюсь на ней, вот увидишь! — вспылил Ульвбьерн. — Так женись, я против, что ли?! — Эй, два остолопа! Что за кошачьи посиделки? Ночь полночь, — раздался из нижнего окна сердитый оклик миссис Потс. — Простите, миссис Потс, — в два голоса повинились парни. — Ты спать не хочешь? — спросил моряк. — Я никогда не сплю, — ответил лондонец. — Как это никогда? — уточнил Соррен. — Совсем никогда. Не имею такой привычки, отключаться от жизни, — пожал плечами Джим. — Я словно вечно бдящий бог. Да, кстати, о боге. Ты же веришь в бога, Ульвбьерн?       Моряк посмотрел на него серьезно и внимательно, словно решая, как сказать ему об этом важном для него вопросе. — Я не то, чтобы слепо верю, я ищу бога, — признался он, наконец. — Хочу познать его. Раскусить и прищучить. Понять, кто он такой, и, если он есть, прижать к стенке и спросить, почему он допускает все то, что происходит в мире? Всю эту ложь, насилие, кровь, смерть. И остался ли еще хоть кто-то в его раю, когда люди на земле так грешны? — А если ты сейчас сидишь с ним на одной крыше и болтаешь ногами, что бы ты сказал ему? — испытующе и на полном серьезе спросил черноволосый парень. Ульвбьерн поднял густые брови. — Ты что, себя имеешь в виду? На это Джим залился смехом, и отсмеявшись, видя, что датчанин все еще ждет объяснений, утер слезы и сказал: — Видишь полосы у меня на руках? Знаешь, что это? — он засучил рукав и показал моряку витиеватые сиреневые узоры на коже. — И что это? — спросил Ульвбьерн. — Шрамы от удара молнии. Два года назад меня ударила молния, и я чуть не умер. — Вот как? То есть, ты лично встречался с богом? — изумился моряк. — Не совсем… Амадеус, который находился рядом в тот момент, утверждал, что я около пяти минут не подавал признаков жизни. Не было пульса, дыхания, я был фактически мертв. Но в то же самое время я пережил нечто невероятное. Я не могу передать это словами в точности, настолько ощущения были острыми, но я постараюсь. Слыша это, молодой матрос замер и превратился в слух. — Я был не на небе, и не на земле, и не в раю даже, а везде, проникал каждым импульсом сознания во все грани бытия. Я был везде и нигде одновременно, существовал и оставался неприсутствующим. Но я все слышал, все понимал. И словно бы, так я понимал происходящее, все голоса мира взывали ко мне, и я был в ответе за них, я слышал и различал каждый призыв, я внимал их голосам, как своему собственному. Тысячи, миллионы, миллиарды голосов, как один единственный голос. Я был всем, я не имел глаз, но видел, не имел ушей, но слышал, я был непроявленным, бесконечным, и бесконечно малым и бесконечно большим одновременно. Я был всем, я был неразрывно связан со всем, я не имел личности, но был как все лица сразу. Это было потрясающее чувство. Затем я проявился, я танцевал, но не так, как танцуют парни и девушки на площадях. Я танцевал жизнь Вселенной, я выбивал ее каждым ударом стоп, каждым жестом рук из небытия, врезая пятнами, сгустками материи, в проявленные структуры, я ткал ее, как ткут полотно. А потом я видел себя летящим среди грозовых туч и разрядов на прекрасном белом быке, я все еще был всемогущим, я веселился, у меня была синяя кожа, длинные волосы, четыре руки и большой трезубец. Звон колокольчиков того быка до сих пор стоит у меня в ушах, так было волшебно носиться на нем среди облаков и быть молнией, началом, концом, основополагающим знаком, краеугольным камнем. Вот так вот, Ульвбьерн. А Амадеус утверждал, что я лежал и бился в конвульсиях, пока на мне догорали ботинки. Но с тех пор я не спал ни дня, и я не могу забыть ничего из того, что вижу и переживаю. С чего бы так могло быть?       Рассказ этого долговязого парня потряс Ульвбьерна Соррена до глубины души. Он смотрел на собеседника так, будто видел его впервые, этакую заморскую диковину, неожиданный дар судьбы. Вытянутый вверх, беспокойный, тощий, с черными, слегка вьющимися волосами, пребывающими в совершеннейшем беспорядке, оттопыренными обезьяньими ушами, жгучими глазами из-под густых бровей, в затасканном пальто, которое ему было мало в рукавах, в износившихся ботинках, с большими шрамами на шее и подбородке. Обычный представитель лондонских кокни. «Боги, определенно, так не выглядят», — подумал Ульвбьерн и улыбнулся. — Ну, знаешь, — протянул он. — Я слышал несколько историй от вернувшихся с того света. Один переживший апоплексический удар шкипер рассказывал, как он видел, что его тело лежит на палубе, а вокруг столпились его матросы, он видел, что они говорят, как пытаются ему помочь. А другой, получивший в драке бутылкой по голове, летел через длинный темный лаз к ослепительному свету и испытывал блаженство, пока не очнулся на больничной койке. Доктора объясняют это тем, что мозг не умирает сразу, а постепенно, и, угасая, сознание рисует причудливые образы. Возможно, от поражения молнией те клетки твоего мозга, что отвечали за сон, умерли, поэтому ты и уснуть больше не можешь. — Да, Амадеус так же говорил, когда я рассказал ему о своих переживаниях, — вздохнул Джим. — Он уже, наверное, отучился на архивариуса, а может, стал историком, или искателем древностей, как хотел. — Амадеус, кто это? Твой брат? — спросил Ульвбьерн. — Брат? Можно и так сказать, — хмыкнул парень. — Они с дядей Тобиасом взяли меня в семью, когда мне было десять лет, дали образование, кров, приняли как родного. — Ну а ты что же? Не использовал шанс преуспеть? — А я встретил Салли, потом она забеременела от меня, ну и… — И тебя выставили пинком под зад? — хохотнул моряк. — Эй, я сам ушел! — возмутился Джим. — Чтобы не пятнать честь семьи! — Поступок, достойный бога! — продолжал иронизировать Ульвбьерн. — Ну ты, закрой рот! — было вскипел лондонец. — Да защелкните хлебала вы оба! — донеслось с нижнего этажа. — Пять утра! Совсем сдурели! Катитесь вон с моей крыши!       В окошко высунулось дуло старинного мушкета, крепко зажатого в сухих старушечьих руках, за ним седая растрепанная голова, злобно поблескивающий здоровый глаз нацелил оружие вверх, так, что скандалисты, подобрав ноги, прильнули к черепице. — Простите, миссис Потс! — хором пропели они. Но это не убавило решимости старой женщины. Грянувший выстрел снес кусок черепицы и заставил парней спешно устремиться к лестнице. — Миссис Потс, вы же калечите собственную крышу! — воззвал к ее благоразумию Джим. — Кто покроет вам ущерб? — Вон, вон! Слышать ничего не хочу! Щенки ссаные! Нашли место ворковать. Джим поставил ногу на лестничную перекладину и прижал палец к губам: — Тсс!       Впрочем, в этом не было необходимости. Если бы гром мушкета и злобные выкрики старухи могли разбудить Салли и Майка, они бы уже не спали. Но такова была особенность девушки, которую она с удовольствием передала своему отпрыску. Стоило им смежить веки и погрузиться в сон, их ничто не могло потревожить до самого утра. А Дункан было поднял большую голову, но, увидев хозяина, завилял хвостом и продолжил мирно дремать. Так что, Джим и его новый друг без особых забот покинули жилище. Ульвбьерн заметил, что Джим прихватил с собой полотняный мешочек и тростниковую полую палку. — Это тебе зачем? — полюбопытствовал моряк. — Да так, — Джим махнул мешочком. — Там горох. Из-за моей перманентной бессонницы я устроился подрабатывать будильщиком на весь Ист-Энд. — Будильщиком? — хохотнул Уле. — Никогда не слышал о такой работе! — Ах, не слышал? Идем, продемонстрирую! — Джим потянул его за рукав куртки. — Как раз в пять десять надо поднимать истопника Коула!       Они устремились через улицу к такому же старому и обветшалому дому, в каком ночевал Ульвбьерн. Джим встал под окном, набил полую тростину горохом и выдул его в цель. Горошины издали громкий стук о стекло и подоконник. Спустя пару минут в окне показался заспанный седобородый человек. Он открыл форточку, приветливо махнул Джиму, и парень ответил ему тем же жестом. — Доброго дня, мистер Коул! — И тебе доброго дня, Джимми! — Вот, — лондонец заткнул трубку за пояс. — Плёвое дело, а лишних пару шиллингов в неделю приносит. У меня точный хронометр в голове работает, Улли. Биг Бен бы позавидовал. Но остальных надо будет расшевелить на часок попозже. Так что, решай, куда теперь двинемся. — Особо и некуда. Мне к шести в порт, — тихо сказал, раскуривая очередную сигару, Ульвбьерн. — В семь отплываем. — Ах, черт, как жаль, — поджал губы Джим и помрачнел. — Послушай, Ульвбьерн! Обязательно тебе плыть? Может, останешься с нами, вдвоем нам будет легче работать, да и Париж от Лондона через пролив? Тот усмехнулся и помотал головой. — Нет уж, приятель. Я сделаю один рейс в Касабланку и заработаю столько, сколько ты за пару лет не скопишь, таская мешки с какао. А потом посмотрим. Вернусь за Эстер, женюсь на ней, осядем где-нибудь в Париже. А может, свезу ее к себе на родину. — В Данию? — В Норвегию. Я родился в Норвегии, в маленьком селе Юльнесет, неподалеку от Молде. Жаль, матери уже нет, Эстер бы ей понравилась. — Мать, отец, брат, — повезло тебе иметь полноценную семью, а? — Повезло, — кивнул головой Ульвбьерн в знак согласия. — Как утопленнику. Из всех моих родных мать была единственным человеком. Остальные скоты. — Да ладно тебе, так уж и скоты, — не поверил ему Джим. — Скоты и есть. Что отец, что брат, одного хлева рыжие свиньи. Ненавижу их. Лет пять назад дошли до меня слухи, что отец давно издох, это был хороший день, я тогда нарезался на радостях, как животное. Вот бы еще о брате кто-нибудь такую же весть принес. — О родном брате? Что же он тебе такого сделал? — ужаснулся Джим. — Ничего особенного. Только выбросил меня в тринадцать лет в открытое море, как щенка, а так он отличный парень, мой брат Каспар! — В море? Одного? — Зачем одного? Мне выдали лодку, весла, мешок сухарей и бочонок воды. Компаса, правда, не дали. Мы, как покинули родину, вместе ведь скитались по судам. А почему мы покинули родину, лучше не спрашивай. Вспоминать тошно. Так вот. Мы мотались от рейса к рейсу, устраивались юнгами, вместе сносили все прелести морской жизни, и побои, и червей в стряпне, вместе учились навигации, такелажным работам. Потом Каспара стали брать матросом, поскольку он был старше меня на четыре года, и его нрав становился все более невыносим. Он весь в отца. Такая же лживая, беспринципная и охочая... до выгоды тварь. — Уле красноречиво сжал и разжал кулаки. — Пару раз я пытался отделаться от него и устроиться на другие суда, да только он всякий раз ухитрялся убедить меня, что братьям надо держаться вместе, и я думал, несмотря на все его фокусы, что мы по-прежнему семья. А потом, в одну прекрасную штормовую ночь мой прекрасный старший брат просто посадил меня в шлюпку, спустил в Атлантику близ мыса Доброй Надежды и велел грести, куда глаза глядят. Сказал, что больше не может таскать меня с собой, что я слишком хорош для их семьи, и теперь имею право распоряжаться своей судьбой, как пожелаю. Повторюсь, мне было тринадцать. — Как же ты выжил? Один в океане… это невероятно! Бр-р... — Не так уж и невероятно. Океан не пустыня, он полон жизни и надежды. Это я уяснил себе на вторую неделю существования в шлюпке, когда кончились вода и сухари. Пришлось мне прыгнуть в воду, чтобы отыскать себе пропитание. Голод не тётка! — Ты по собственной воле выбросился за борт? — ахнул Джим, не в силах поверить услышанному. — Я уже не боялся к тому времени. Шторма были нещадными. Меня опрокидывало раз пять, я догонял шлюпку вплавь, вычерпывал воду, плакал от бессилия и молил, беспрестанно молил бога о помощи. Надеяться было больше не на что, лишь на себя. Потому я и приноровился ловить рыбу в воде. Иной раз и летучие рыбы прыгали мне в шлюпку. Я ел их сырыми. Так и выжил. Вскоре после этого меня подобрал английский торговый клипер, идущий в Аделаиду. С ним же я впоследствии впервые оказался в Лондоне, и, заодно, упрочил свою веру в бога. Ульвбьерн улыбнулся, глядя на приоткрытый в изумлении рот Джима. — Здорово, — впечатленный рассказом задумчиво протянул Джим. — А мои отношения с англиканским богом немного не сложились. — Как это? — хохотнул Ульвбьерн. — Да было дело, — Джим замялся, раздумывая, рассказывать ему или нет. — Хотя, ты ведь все равно уплывешь отсюда и никому не растреплешь. А так посмеяться можно. Веселая история. — Ну? — Давай зайдем позавтракаем в одно место, съедим рыбки, выпьем джина с молочком? Там и расскажу. Матрос Соррен рассмеялся. — Что, нищеброд, деньги завелись меня угощать? Джим злобно зыркнул на него. — Ну ты и скотина, Улли! Неужели ты думаешь, что стал бы я угощать каждого встречного-поперечного? — А что со мной такие нежности? — Нравишься ты мне, болван! — свирепо огрызнулся Джим. — Пользуйся, пока я добрый. И без того широкий блаженный оскал на морде моряка стал еще шире. Он почесал вихрастый затылок. — Что ж, тогда я приму предложение и жду историю, — напомнил датчанин. — Будет тебе история, умрешь — не встанешь, — пообещал лондонец.       И когда они сели уплетать горячий завтрак в одной прибрежной забегаловке, Джим, не выпуская вилку с куском рыбы из рук, продолжил повествование: — Когда мы с Салли сбежали из дома, я раздумывал, как нам дальше жить. Первое время мы с ней и с Дунканом околачивались по лесам соседнего графства, пока было тепло и осень окончательно не установилась, слякотная, холодная. Да, кроме того, растительность сильно поредела, и мы уже больше не могли скрываться в ней от охотников. За нами же охотились, поскольку мы частенько разживались мясом на окрестных фермах по… э-э-э… Джим понял, что болтает лишнее, глядя, как лицо Ульвбьерна от рассказанного им вытягивается и становится все более недоуменным. — Джим, погоди, что ты несешь? Какие охотники? — нахмурился моряк. — То есть ты хочешь сказать, что тот гусь… Джим доверительно положил ему руку на запястье. — Не суть. Салли была на сносях, и ей становилось все труднее охо… в общем, надо было искать приют. И меня посетила поистине гениальная идея. Видишь ли, моя девочка довольно-таки набожна, воспитывалась в пуританской семье, у них была привычка по воскресеньям посещать церковь. Эта привычка так с ней и осталась. Несмотря на… да, неважно, в общем, она продолжала посещать местную церковь и меня с собой таскала на службы. Там то я и услышал, как настоятель спорит с одним из послушников и при этом вскользь упоминает, что если ему не нравится его помпезный и католицированный стиль ведения службы, то он с удовольствием спровадит нечестивца к соседнему священнику, строгому англиканцу. Конечно же, недолго думая, я написал рекомендательное письмо этому самому пастору от его противника в плане богословия, и мы с Салли отправились в соседний приход. Представились там настоятелю, как брат и беременная сестра, муж которой, а также наши родители, умерли от холеры. Мы ведь тогда были почти детьми, выглядели этакими сиротками, оставленными в жестоком мире по воле божией. Меня взяли послушником, а Салли на место недавно умершей хозяюшки, а уж с ее то даром вкусно стряпать, она быстро полюбилась всем. Я же исполнял любую работу в церкви и приходе, носил воду, чистил и кормил лошадей, исполнял поручения настоятеля в селе и в городе, помогал в ведении служб. — Ох, Джим, — смеясь, прервал его Соррен. — Что-то с трудом представляю я тебя в одеянии послушника! — Представь себе, мне шло. Нас кормили, одевали, предоставили жилье. Мы с Салли ни в чем не нуждались, а когда пришло ее время рожать, повитуху также вызвали за счет прихода. Так что наш Майкл появился на свет в чистоте и уюте. Вероятно, я стал бы отцом Джеймсом со временем, но спустя год выдалась на редкость лютая зима. — Я слыхал, в прошлом году Темза замерзла до самого Вулиджа, — припомнил Ульвбьерн. — Именно. И надо же было такому случиться, что престарелый лорд Вудчестер, восьмой граф Балморал, герой Крымской войны, подхватил жестокую пневмонию по пути в Лондон, и изволил скончаться аккурат в нашем приходе. Тело его было решено поместить к нам в церковь до приезда его супруги, поскольку он был, как и наш настоятель, строгим пуританином, и, кроме того, регулярно выделял приходу пожертвования. А охранять гроб было поручено мне, стоя снаружи у дверей церкви. И, дабы я не искушался сном или обшариванием карманов покойного (как они могли такое подумать!) настоятель предупредил меня, что врата церковные прекрасно видны из окна его домика, и он будет всю ночь проверять, как я несу службу. Ты знаешь, Улли, все бы прошло гладко, если бы не те лютые морозы. Я оделся во все теплое, во что только было можно, и приступил к вахте. Но я переоценил свои возможности, и уже через несколько часов дежурства у церковных врат не попадал зубом на зуб. Я весь окоченел, у меня иней выступил на ресницах, пальцы не гнулись. Я пытался молить бога, чтобы он дал мне силы выстоять эту ночь, но, вместо того, бог подал мне светлую идею. Я подумал, что проку, если я, как и бедный старичок, умру от пневмонии? Ведь я совсем молод, у меня семья, младенец, я полон любви к жизни! А сколько славных дел я еще могу совершить во славу господню! Тогда как старому лорду будет совсем нетрудно на одну единственную ночку подменить меня на посту, так сказать, совершить еще одно благое посмертное деяние. Ну и, короче говоря, после очередного пристального взгляда настоятеля из-за занавески, я прошмыгнул в церковь, стащил с себя тулуп, вытащил старичка из его гроба и переодел его в мою одежду. Он замечательно устроился у дверей на моем месте, а я что есть сил побежал греться домой. И, опять же, все сложилось бы наилучшим образом, если бы безутешная супруга лорда Вудчестера не сподобилась приехать за телом мужа на час раньше обещанного. Я едва могу представить, каково было ее удивление, когда покойный лично приветствовал ее с моего места. Должно быть, эмоции были слишком сильными для старой женщины, и она одним моментом соединилась с благоверным на небесах. Это мне впоследствии очень доходчиво объяснил настоятель, когда выгнал нас с Салли и Майком на мороз пинком под зад. Хорошо, что к тому моменту мне удалось скопить кое-какие деньги на жизнь. Я ведь, помимо прихода, еще и в деревне подрабатывал. Меня там знали и любили, так что, благодаря всеобщей симпатии, обошлось без полиции. Дело решили замять, ну а мы отправились в Лондон. И ведь, в конце концов я волей-неволей соединил души почтенных супругов, а что может быть прекраснее, верно?       Ульвбьерн не мог ничего ответить на этот рассказ. Он был красный от смеха, прикрывался ладонью и слезы текли у него по щекам. Наконец, отсмеявшись и утерев лицо, он сказал: — Джим, это потрясающе. Ты мне чем-то напоминаешь брата. Он бы тоже оказался способен на такое, не сомневаюсь. — Не думаю, что я был бы способен оставить тебя ребёнком в океане, мой друг, — напомнил ему Джим. — То есть, будь ты богом, как ты утверждаешь, ты был бы милосердным? — голубые глаза моряка искрились теплом и иронией. Джим поднял одну бровь и скривил губы в размышлениях. — Возможно. Думаю, я открыл бы рай для всех. — Для всех? И для плохих парней, вроде моего брата или Сэма? — Почему нет? Я смотрю на людей и вижу, как зло порождает только зло. Ну вот, к примеру, казни. Я задумываюсь об этом. Разве они чему-то учат людей? Чему? Тому, что им запрещают убивать друг друга и при этом сами убивают? Учат бояться бога, государства. Вы все слишком много боитесь. В монастыре на Тибете меня учили тому, что бог дремлет в каждом человеке, и лишь страх не дает ему проявиться. Так-то. А еще я бы разрешил людям быть с теми, кого они любят, и чтобы это не считалось преступлением или чем-то порочным. Разве любовь может быть преступлением? Любовь спасет мир. Так говорили монахи. Ульвбьерн допил последний глоток джина и сказал собеседнику: — Мне пора. Джим погрустнел. — Жаль все же, что ты уплываешь. Раз в жизни встретишь родственную душу, и тут же приходится расставаться. Я бы хотел, чтобы ты остался. — Я не могу, Джим, — сказал Ульвбьерн и встал из-за стола. — Ты пойдешь на пристань? — Да, провожу тебя. Заодно узнаю, есть ли работа на сегодня.       Они молча, погруженные каждый в свои размышления, шли до порта, где, подернутый дымкой тумана, над водой возвышался мирно спящий фрегат «Сантьяго». Напоследок Ульвбьерн пожал парню теплую и жилистую руку. Парень потряс ладонь моряка, заглянул ему в глаза блестящими черными скважинами и вдруг, неожиданно для Ульвбьерна, крепко обнял его. — Прощай, Улли, — сказал Джим. — До встречи, Джим! — отозвался тот и уверенно пошел по трапу на корабль.       Он ступил на палубу, и она ответила ему привычным скрипом. Обернувшись, моряк еще некоторое время видел, как удаляется от причала долговязая фигура в потертом пальто, пока зловонный туман Лондона не поглотил ее.       Тем же утром они отплывали в Касабланку. Все основные работы по судну были сделаны, Ульвбьерн Соррен прислонился к грот-мачте и с любованием смотрел, как рассветное солнце расстилается по глади эстуария, пока их корабль скользил на своих раскинутых крыльях, покидая порт. Его отвлек от раздумий матрос Джек Барри, ткнув в плечо пальцем. Ульвбьерн нахмурился. — Ты где пропадал ночью? Мы так напились! Вот была потеха! — С богом общался, — загадочно отозвался датчанин. — Неужто с богом? — весело присвистнул набожный Джек. — И каков он, бог? — Как ты и я, Джек, — улыбнулся Ульвбьерн, стараясь получше припомнить лицо Джима. — По образу и подобию нашему.

***

      «Какой необычный, чудесный человек! — думал Джим, чувствуя необыкновенный душевный подъем, чеканя шаг по пристани. — Какой замечательный человек! Может, мир небезнадежен, пока в нем есть такие люди. Ульвбьерн, миссис Потс, Амадеус, Салли. Моя Салли. Какое счастье жить и верить в людей. Верить в себя! Ведь я, возможно, могу быть больше, чем грузчиком, да что там, больше, чем простым парнем с Ист-энда! Я же все, черт возьми, могу! Я же, черт возьми…»       Но его радостным мыслям не дали продолжиться. Все, что успел увидеть и услышать Джим, это темный силуэт, выросший прямо перед ним из тумана, блеснувшую совсем рядом металлическую штуковину, резкую боль в груди и злорадный шепот: — Получай за свои дела, щенок! И красную пелену перед глазами.