Nataraja

Начало июня 1873 года, Западный Суссекс, Англия. «Дружище Искатель! От души поздравляю твою хитрую, но скромную зад особу с окончанием очередного круга ада! Ты справился! Не сдался, не поник духом (и, смею надеяться, телесно), значит, заслужил отдых! Скоро и твой преданный сыскной пёс отмается в стенах альма-матер, чтобы забыть её, проклятую, как страшный сон, найти себе дельце по нюху и в очередной раз разочаровать отца! Джордж Браун уже икает, верь мне. Смею ли надеяться, что ты вырвешься хоть на недельку ко мне в злачный и тлетворный Лондон? Всячески лобызаю, дружище, и шлю самые горячие приветы Джимми! P. S. По сумме оценок я уже вас опередил. Р. Р. S. Я также всё подсчитал, можете не затрудняться пересчётами. P. P. P. S. Считал два дня. Вместе до конца! Люблю. Твой Лерой».       Амадеус Картер закончил читать захваченное со станции письмо, отсмеялся и задумчиво всмотрелся в даль зеленеющих полей родины. Да, он, подобно дорогому Смиту, был счастлив с отличием закончить второй учебный год в университете и теперь качаться в вагоне поезда, везущего его домой. Неделю назад он получил письмо и от Джима, завершившего учебу в колледже немного раньше Амадеуса.       Итон, Лондон, Оксфорд. Три столпа образования Империи, и три разных угла, в которые разметала друзей жизнь. Но они, вопреки судьбе, находили пути сближения. Как хорошо, что в мире есть почта и телеграф, а также воображение! Джим писал, что ждёт его с нетерпением, и Амадеус, разумеется, уже представлял себе сухопарую фигурку, вытянувшуюся на перроне станции Богнор-Реджис в ожидании поезда. В том, что Джим приедет его встречать лично, Амадеус тоже не сомневался. Это добавляло поездке радостных предвкушений. Поезд прибывал через тридцать три минуты. Время, за которое состав преодолел расстояние между вокзалом Виктория в Лондоне и Чичестером, которое Амадеус знал достаточно точно, помогло ему легко вычислить и скорость поезда, и оставшееся время пути. Интересно, где Лерой добыл сведения о том, как они с Джимом закончили год? Пользуясь связями в департаменте, залез в табели? Или взял за шею Тоби? Амадеус опять про себя улыбнулся. Лерой, Лерой. У нас с тобой и предметов больше, чем у Джима. Не стыдно соперничать с ребёнком?       Впрочем, Джим всячески напрашивался на соперничество. Капитан футбольной команды Итонского колледжа, превосходный спортсмен и отличник, он всегда удивлял Амадеуса тем, что ухитрялся успевать всё, и участвовать в серьёзных математических конференциях, и носиться по полю, уводя мяч, как заговоренный, и продолжать хулиганить, нещадно хулиганить, словно он без этого жить не мог. Амадеус вспоминал, как Джим обогнал своих сверстников в учебе на целых два года, сдавая школьные экзамены экстерном, исключительно по причине того, что сильно скучал по своему «Деви». Не без содействия Тобиаса он поступил в тот же колледж, что и Картер, но на два года позже. Только-только зачисленный на первый год, он сразу же очаровал весь преподавательский состав, и профессора моментально сгребли себе под крыло юное дарование с целью повышения престижа заведения за счет его выдающихся умственных способностей. Джим не возражал. На второй год обучения он с готовностью взялся за проект, посвященный Абелевым группам, и взялся добросовестно. Но в то же самое время Джим попросился в состав футбольной команды, поскольку вдруг влюбился в этот спорт. Быстрота и изворотливость на поле, блестящие атаки, общительность и дружелюбие быстро завоевали сердца тренеров и друзей по команде. Решение сделать Джима капитаном было принято единогласно.       И тогда на пятнадцатилетнего мальчишку свалилась непомерная нагрузка. Ведь ему приходилось еще и учиться, а учиться в престижном колледже нужно прилежно. Амадеус также занимался факультативно, изучая египтологию и криптографию, а кроме того, всерьез увлекся снукером. Он вполне понимал, как трудно приходится Джиму. В конце дня, когда, казалось, что Амадеус был способен лишь на то, чтобы лечь на кровать и забыться до утра, Джим садился за проект и до ночи вел вычисления. Утром он был бодр и весел и вновь кипел энергией. И все же он жаловался на то, что не успевает по учебе. Амадеус предложил ему отпроситься с занятий до сдачи проекта, но директор колледжа был неумолим. Учеба стояла на первом месте, и Джиму было предложено отказаться от проекта. На это он пойти никак не мог. Амадеус видел, как на лбу мальчишки вздулись жилки и покраснели от возмущения уши, но он сдержал эмоции и обещал директору подумать. Надо сказать, что думание это ни к чему хорошему не привело. Досуха вытертый стояк в аудитории химии, плотно набитый карбидом кальция, привычка профессора перед занятием мыть руки, открытый кран, взрыв, зловонный газ, и вот уже Джима выводят за ухо под арест. Амадеус знал, на что рассчитывал хитрец. Под его одеждой были спрятаны записи и литература и, конечно, свеча для темного чулана. Там ему никто не мешал готовиться. Когда на следующий день его выпустили, он изобразил мелом на доске в классе литературы чудесную белую розу. Молоденький учитель философии принялся стирать мел и обнаружил под ней несмываемое ничем изображение некоторых частей тела, которые он, возможно, видел впервые в жизни помимо собственных. И снова Джим отправился под арест. Ежедневные хулиганства и ежедневные жалобы, предложение исключить его из колледжа и в итоге под новый год на конференции в Лондонском университете его проект удостоился высшей награды. Ему рукоплескала и восхищалась им вся тамошняя профессура, а разговоры об его отчислении тут же были пресечены, равно как закончились и хулиганства. Впрочем, в тот вечер, когда преподаватели колледжа дружно праздновали его победу, Джим уже вовсю гонял по полю, радуясь, что наконец сможет начать готовиться к матчу с соседним колледжем. Команда, сплотившаяся благодаря ему, разносила всех на стадионе в пух и прах. Ни одного поражения за все время, лишь четыре ничьи и победы, одна за другой, победы.       Один матч хорошо запомнился Амадеусу. Это был финал юниорского чемпионата, к которому Джим вел свою команду с тем же рвением, с каким он до того готовил научный проект. Амадеус был приглашен на него в качестве почетного зрителя и, хоть он и не увлекался футболом, с азартом следил, как Джим ловко обводит соперников, как пасует, как делает едва заметные жесты, понятные лишь игрокам его команды. Он и играл, и дирижировал остальными игроками, у команды был четкий план, в котором каждый исполнял свою роль, и наблюдать за этим было очень интересно. Но в тот день моросил мелкий дождь, и трава на поле была слишком мокрой.       Во время одной стремительной атаки Джим не заметил скользкое место, его ноги разъехались, и он потерял равновесие, тогда как шипованная бутса противника вместо мяча со всего размаха ударила его прямиком в лицо. Джим отлетел и свернулся калачиком на газоне, закрыв лицо ладонями. Когда он перевернулся на колени, Амадеус увидел, что сквозь его пальцы капает кровь. Не теряя времени, он стремглав выскочил на поле и ринулся к Джиму. Около пострадавшего тут же собрались судья и игроки. Игру остановили. Когда Амадеус был рядом, он увидел, как на вороте белой спортивной рубашки Джима расплывается ярко алое пятно. — Джим, покажи лицо, — попросил мальчишку доктор команды. Джим убрал руки. Из его носа хлестала кровь, губы и подбородок были разбиты, слезы градом текли из глаз. Игроки стояли с мрачными лицами, пока их капитана обследовали, и потом доктор сказал: — Ушиблен нос, рассечен подбородок и, возможно, вывихнута челюсть. Ничего серьезного, но кровотечение сильное. Нужен запасной игрок.       Среди команды раздались печальные возгласы. Судя по ним, Амадеус, державший Джима в объятиях, мог понять, что у ребят все было просчитано от и до. Но Джим не собирался отступать от намеченного плана. Он поднялся с колен и, все так же зажимая нос рукой, невнятно буркнул: — Играем, — а после, как ни в чем не бывало, побежал по полю.       Он подпрыгивал и хлопал в ладоши, подбадривая изумленных игроков, а кровь все текла по его губам, и он смачно сморкался алыми соплями на зеленый газон. Игроки потянулись за ним, Джим поднял палец вверх, и судья, который тоже был весьма впечатлен происходящим, дал свисток к продолжению игры. Джим никогда не играл так яростно и никогда не был столь страшен. Когда противник оказывался с ним лицом к лицу, и видел перед собой это исчадье ада с кровавыми потеками и горящими глазами, он уже был деморализован до такой степени, что расправиться с ним не составляло труда. К тому же, воодушевленные мужеством капитана игроки делали для него все, на что были способны. Когда они забили победный мяч в ворота противников, зрители обезумели от восторга. Амадеус не успел прорваться к Джиму, как того подхватили на руки и начали дружно качать. Таким он и был запечатлен на фотографии в местной газете: лес рук, а над ними — зависший в воздухе Джим в перепачканной кровью одежде и с широченной улыбкой на разбитом лице. Что до травм, то челюсть ему в тот же день вправили, подбородок зашили, нос зажил быстро. Напоминанием о том матче остался лишь большой шрам, который Джима ничуть не портил.       Амадеус улыбнулся, когда этот шрам вместе с лицом его обладателя замаячил перед ним в окне поезда. Джим бежал по перрону, догоняя вагон с «Деви», подпрыгивал от радости и весело показывал ему язык. Амадеус прижал руку к стеклу и смеялся. Наконец, двери вагона открылись, Джим обнял его, приподнял в воздух, и Амадеус изумился тому, как он вымахал за год. Щуплый озорной мальчонка, к которому он так привык, оказался выше его на полголовы в свои семнадцать и продолжал расти, тогда как Амадеус уже остановился. Слушая бойкую болтовню хриплого голоса Джима, Амадеус улыбался от души. Джим взрослел и превращался в мужчину, высокого, статного красавца, жгучего брюнета с густыми, сросшимися на переносице бровями и ослепительной улыбкой. Взгляд его оставался таким же острым, а уши такими же лихо оттопыренными.       Джим сразу же схватил чемодан Амадеуса и не отдавал, несмотря на увещевания и попытки отнять. Он шел, размахивая им, и делился новостями. — Ты помнишь Салли Бэрроуз? Она стала такой хорошенькой, просто загляденье! А я тут увлекся электромеханикой, — Джим повел бровями. — Ты знаешь, что в разряде одной молнии до миллиарда вольт? Представляешь, сколько энергии пропадает даром? — Ты решил заделаться повелителем молний? — шутливо предположил Амадеус. — Смейся, смейся, — беззлобно проворчал Джим и помахал рукой. — Уверен, это будет сенсация, если получится. Я как раз две недели до твоего приезда занимался конструированием молниевого накопителя, и мы с тобой его запустим! Если ты не возражаешь против участия в испытании, конечно. — А если возражаю, то ты сам его запустишь? — догадался Картер. Джим почесал голову. — Не берусь исключить такую вероятность. Кстати, ты получил письмо от Тоби? — Насчет помолвки? — Получил, — насупившись, ответил Амадеус. — Свадьба зимой, — улыбнулся Джим. — Ты будешь шафером, а мы с Лероем — разбрасывать лепесточки. Он как никто другой умел поднять настроение. — Ты не слишком похож на маленькую милую девочку, — усмехнулся Амадеус. — О, я буду стараться. Хотя, — он шутливо прищурился, будто впервые изучая приятные черты друга, — если мы поменяемся ролями, выйдет гораздо лучше.       Амадеус покраснел, не найдя достойного ответного укола и опасаясь заикания. Разумеется, Джим не взял повозку. Его удивительный мозг при всех неоспоримых достоинствах имел один большой недостаток. Мальчишку нещадно укачивало в любом транспорте, исключая тот, который он вел лично. Верховая езда и велосипеды не доставляли ему неудобств, но вот все прочее... В качестве пассажира экипажа он бы непременно страдал, а управляться с повозкой еще не научился. Потому сейчас они шли с Амадеусом по дороге в Багхэм пешком более семи миль, обсуждая все, что накопили друг для друга за год. Амадеус делился впечатлениями о жизни в Оксфорде и учебе в лучшем университете страны, а Джим с энтузиазмом рассказывал о том, что не на шутку увлекся теорией бесконечных рядов и даже наметил какой-то грандиозный труд по этой весьма сложной теме. Однако, не понимая и половины того, что Джим рассказывал, Амадеус был уверен, у него получится. Джим то и дело останавливался и наконечником зонта Картера чертил в пыли дороги формулы, объясняя то, во что Амадеус старался вникнуть, но не запомнить. Эти знания были лишними для молодого археолога, а Амадеус никем иным себя не видел, с детства вынашивая мечту о выборе профессии. Теперь же профессор Гальтон, изредка приезжавший в Оксфорд с выступлениями, выделил Амадеуса среди прочих студентов. Он собирался взять юного Картера под свое крылышко и прочил ему славу многих экспедиционных открытий. И Амадеус прервал лекцию по математике, сказав: — Джим, как ты считаешь, я бы мог стать знаменитым археологом или этнографом? Тот прекратил чертить в пыли и, в привычном Амадеусу недоуменном жесте склонив голову набок, воззрился на него. — Археологом? Таким, как Нортон? — по мнению Джима, все до единого археологи были априори сумасшедшими фанатиками. — Нет, не как Нортон, — мягко возразил Амадеус. — Я хотел бы изучать народности и исследовать пласты истории на благо человечества. Хотел бы открыть людям многие страницы их прошлого, и, может быть, написать пару книг. — Я думал, Лерой уговорил тебя пойти работать в полицию, — недовольно поджал губы Джим. — Прошлым летом, когда выкрал у меня на целых два месяца! — Потому этим летом ради восстановления справедливости я с тобой.       Амадеус улыбнулся. К сожалению, отец Смита, будучи очень рад привечать в своем доме отличника Картера, решил, что присутствие его приёмного брата с Тибета негативно отразится на моральном состоянии и поведении Лероя. Поэтому Амадеус и гостил у Смитов в одиночку. Лерой все каникулы только и трещал с ним о сыске и о том, как прославится, став инспектором Скотланд-Ярда. Он даже занялся спортом, чтобы быть готовым преследовать негодяев: бег, бокс и атлетика превратили совсем недавнего неуклюжего толстячка в статного Геркулеса. — Абигейл совершенно не разделяет восторги сына по поводу выбора жизненной стези, — заметил Амадеус. — Еще бы! — фыркнул Джим. — Что сыск, что археология — занятия совсем неприбыльные. Чтобы добиться мало-мальских успехов в них, нужно обладать крупицей таланта, а также хваткой, интуицией, энтузиазмом. Пока я вижу только энтузиазм. Амадеусу стало очень неприятно. Уж от кого, а от Джима он такого не ожидал. — Т-ты д-думаешь, что у меня нет т-таланта к археологии? — спросил он. — А ты думаешь, есть? Амадеус покраснел от обиды. — Ми-милый мой Д-джим, я определенно не стал бы браться за то, к чему я неп-пригоден! И мне оч-чень грустно, что ты не замечаешь моей редкой вним-мательности и аккурат-тности! Впрочем, п-позволь мне указать тебе на некоторые неоспоримые доводы, до-доказывающие, что и у меня, и у Лероя есть все необходимое для каких угод-дно свершений! Буд-дучи детьми, мы раскрыли убийство твоих наставников и почти поймали преступников! Тогда к-как полиция тык-калась куда ни попадя и разводила руками! Кто спас тебе жизнь? Не мы ли с Лероем? — Деви, не обижайся, — беззлобно протянул Джим. — Но твои «неоспоримые доводы» — скорее гипотеза, чем аксиома. Она требует доказательств. И вот тебе факты против нее. Если бы туги убили и меня, вы вряд ли смогли бы докопаться до истины. И если бы полиция не помогла нам, мы были бы мертвы, все трое. — Я наде-деюсь, мне представится возможность продемонстрировать тебе силу моего таланта! За себя и за Лероя! — кипятился Амадеус. — И для этого мне не п-понадобятся ни удач-ча, ни сч-частливые совпадения, только мой интеллект и внимательность! — Хорошо, хорошо, — Джим с хохотом закинул зонт на плечо. — Я верю в твои запредельные таланты, и ты их обязательно проявишь. И Лерой обязательно будет тобой гордиться. Только Тоби пока не говори о своем решении, он-то прочит тебе карьеру в архивах. А что до меня, то я и подавно буду скучать по тебе, если ты сбежишь в экспедицию! Видишь, я спорю с тобой вовсе не со зла, а потому, что не хочу расставаться надолго. И засмеявшись еще громче, потрепал опекуна по плечу, продолжая путь.       Этот разговор оставил неприятный осадок в душе Амадеуса. У Джима складывался совершенно невозможный характер, к тому же успехи вскружили ему голову. Раньше он не позволял себе так язвительно задевать близких. И Амадеус воспылал желанием поставить на место это заносчивое юное создание.       После завтрака они собрали удочки и отправились на море на рыбалку. И, когда они сидели на камнях у берега и смотрели на поплавки, Амадеус решил показать Джиму свою наблюдательность. — Как дела у Фрэнки Периккла? И когда теперь ждать ваше очередное состязание в чечетке? — спросил он. Джим прожег его удивленным взглядом. — Откуда ты знаешь, что мы помирились? Я еще никому не говорил. Видя это озадаченное выражение на лице мальчишки, Амадеус словно бы елеем истек. Он улыбнулся и сказал уже заранее продуманную фразу: — Я только что узнал об этом. Ну, давай же, Джим. — И каким образом? Да! В душе Амадеуса хор древних греков запел эпиникий. Однако внешне стоило остаться невозмутимым. — Еще на станции я заметил, что ты не приехал на велосипеде, который мы с Тобиасом подарили тебе на прошлый день рождения. А ведь, помнится, все прошлое лето ты с ним не расставался. У дома я также его не увидел. Зато у тебя появилась прекрасная новая удочка. Судя по марке на основании удилища, эта удочка сделана в Баварии, куда так любят выезжать Перикклы на отдых. Но откуда она могла взяться у тебя, если после прошлогодней драки вы с Фрэнки не общаетесь? Значит, вы снова подружились, и даже обменялись ценными для вас вещами в знак примирения. А, поскольку, вы до того были соперниками в местных танцах, я предположил, что вы непременно договорились схлестнуться в очередном соревновании чечеточников. Ну что, дорогой мой Фома, теперь ты веришь, что я могу стать великим первооткрывателем тайнописей? В глазах Джима промелькнуло секундное бешенство, но он улыбнулся во весь рот. — Эти выводы мог бы сделать и я, — пожал он плечами. — Но не сделал? — возразил Амадеус. Джим поджал губы и уставился на поплавок. — Послушай, Деви, что ты хочешь от меня? — с недоброй улыбкой произнес он. — Хочу, чтоб ты признал меня великим археологом, — приобняв его за спину и водрузив голову на острое плечо, сказал Картер. — Великим археологом, хо-хо! Не рановато ли? — Джим толкнул его в бок, и учинил возню.       Мальчик и его опекун сцепились в траве в шутливой схватке, забыв про рыбалку. Амадеус с содроганием отметил, насколько Джим возмужал и стал крепче него. Некогда худенький монашек валял Амадеуса по берегу как хотел, и, несмотря на растущую боязнь покалечиться, эта грубая игра доставляла обоим радость. Наконец Джим насел на Амадеуса всем жилистым телом, сжав его тонкие запястья. Тому только и оставалось, что, улыбаясь и не показывая робости, смотреть прямо в черные и зоркие глаза. — Признай, что я великий археолог! — назло Джиму манифестировал он, ощущая на своем лице жаркое и свежее дыхание мальчишки. Тот оскалился еще шире. — Раз так, сделай парочку потрясающих открытий! Нахрапом и возней ты этого не добьешься! Я сильнее, Картер, и не надо мне строить свои премилые глазки! — парировал Джим, сдвинув смоляные, чересчур грозные для него брови.       Прижатый к сырой земле Амадеус на краткий миг залюбовался им. Джим и сам никогда не сдавался, даже когда положение казалось безвыходным. Так зачем ему уступать? Он был чудесным и в детстве, а сейчас, взрослея, становился лишь прекраснее. Он оставался естественным, природным, как юный Дионис, а его лучезарная, широкая улыбка на заметно обросшем лице добавляла ему очарования. И его отвратительный характер ему очень шел. Амадеус понял, что его клонит в сентиментальную сторону, и отвернулся от Джима. Тот сразу ослабил захват, очевидно, поняв некоторую неловкость ситуации. Во время возни оба не заметили, как одна из удочек зашевелилась, леска натянулась, поплавок ушел под воду. — Рыба! — взревел Джим и кинулся к удилищу.       Рыба попалась крупная, водила и билась на крючке. Боясь, что она сорвётся, Джим без раздумий прыгнул в воду и поймал ее сюртуком. Амадеус, которого с ног до головы окатило брызгами, от неожиданности происходящего засмеялся. Он во все глаза смотрел на вымокшего и довольного Джима. Тот замер по пояс в воде с блестящей рыбиной в обнимку, и заливался громким, грубым, заразительным хохотом. Картер понимал, что ему нигде в жизни не было и не будет так хорошо, как здесь.       Вечером они возвращались домой, и на просёлочной дороге их обогнал на блестящем, донельзя знакомом велосипеде Фрэнки Периккл. Он приветственно махнул обоим рукой, Джим ответил ему тем же знаком, и крикнул вдогонку: — Пятница, Фрэнки, помнишь? — Стало быть, пятница, — осведомился Амадеус. — Пятница, — подтвердил Джим. — Придешь посмотреть? — Можешь на меня рассчитывать, — улыбнулся Картер.       И тут случилось то, что их обоих заставило подпрыгнуть. Из-за шестифутового забора, мимо которого они чинно проходили, высунулась огромная рыжая собачья голова и издала оглушительный резкий звук, один из самых впечатляющих звуков, на которые только способна сторожевая псина. Амадеус почувствовал, как его сердце чуть не вылетело вон из груди и не смог сдержать взвизг. Да, так недолго и заикание заработать! Либо излечиться от него. — Дункан, черт тебя дери! — огрызнулся на это Джим, машинально отталкивая Амадеуса за спину. — Мистер Бэрроуз, он опять за свое! — Дункан, фу! — по ступенькам домика выбежал фермер, Чарльз Бэрроуз. — Извините, ради бога, мальчики, он такой охранник! Чужих не любит, а уж Джима и подавно. Он схватил злобно ворчащего Дункана за цепь и оттащил от забора. — С приездом, мистер Картер! — Зд-дравст-твуйте, мистер Бэ-бэрроуз, — ответил Амадеус, огорчаясь тому, что его заикание вопреки старанию пса не прошло. — Д-дункан не меняет своих п-привычек. — Он защищает хозяйское добро, вот и все, да, малыш? — фермер без страха потрепал Дункана по широкой голове. Тот завилял обрубком хвоста. — Папа, что случилось? Опять Дункан кого-то напугал? — из окна домика высунулась Салли.       Амадеуса точно сунули щеками в кипяток. Он тут же понял, почему Джим ее так расхваливал. В свои девятнадцать лет Салли расцвела, как роза. Светло-русые волосы, голубые глаза, чуть вздернутый веснушчатый нос и точеная фигурка — она обещала стать видной невестой. Джим, встретившись с ней глазами, довольно хмыкнул, а Салли покраснела, улыбнулась и сказала: — Доброго дня, джентльмены. — Салли, все в порядке, беги, помоги матери! — строго сказал ей отец.       Милое личико скрылось в окне, но Амадеус успел заметить, как Джим слегка подмигнул Салли, а она одарила его быстрой улыбкой в ответ. Картер решил не обращать внимания на эти тайные знаки, тем более что увлечение Джима Салли Бэрроуз не было новостью. В прошлом году именно из-за нее они с Фрэнком поссорились до драки, а до того были добрыми друзьями. Салли была прекрасной наездницей и танцевала лучше всех деревенских девушек. Неудивительно, что все юнцы округи так или иначе обращали на нее внимание, и неудивительно, что отец был так строг с ней. Может быть, поэтому он четыре года назад и завел себе помесь дога и волкодава, огромного чудовищного вида пса по кличке Дункан, настолько сильного, что удержать его могла лишь цепь толщиной в палец. Амадеус растерянно потянул Джима за рукав. — Нам п-пора домой. — И то верно, джентльмены. Счастливого вам пути, заходите как-нибудь на чай, — благодушно попрощался фермер, но в глазах его светилось торжество. Он, без сомнения, знал, что на чай к нему вряд ли кто-то зайдет по доброй воле.       Отойдя на приличное расстояние, Джим пробурчал: — Заходите на чай! Будьте любезны! И наденьте штанишки похуже, чтобы не жалко было их обмочить! Амадеус рассмеялся. — Джим, успокойся, это всего лишь собака, — сказал он, кладя руку мальчику на плечо. — Эта «всего лишь собака» спит и видит свои зубы у меня в заднице, — проворчал Джим. — Ты слышал, что сказал мистер Бэрроуз? Она защищает хозяйское добро, — подколол его Картер. — Да ну тебя, — смутился Джим.       До ужина они весело проводили время у камина и коптили пойманную рыбу. После Джим отлучился ненадолго, сказав, что у него срочное дело к Фрэнки, но, когда он вернулся, Амадеус заметил на его сапогах свежий гусиный помет. Как раз в это время Салли Бэрроуз обычно уходила из дома забрать гусей из загона, и, конечно, Джим встречался с ней там, где его не могли достать ни пристальный взгляд фермера, ни челюсти его прекрасного пса. Амадеусу не понравилось, что Джим врал, но он выглядел таким счастливым, что Картер решил не портить ему настроение дознанием. Все равно вечер принадлежал им. Джим притащил с чердака свой молниевый накопитель и возился с ним, то и дело спрашивая совета у Амадеуса. — Серебряный проводник лучше алюминиевого, — подсказывал Амадеус. — Я от серебра все время сонный, — пожал плечами Джим, — и стоит оно дорого. Возьмем алюминиевую и медную пластинки в качестве анода и катода. Смотри, внутри сепаратор, с одной стороны поместим литиевый электролит, а с другой каменноугольную массу. Идея в том, что под воздействием заряда на электроды литий будет отдавать ионы в кристаллическую решетку каменного угля, и впоследствии этот заряд можно будет извлечь путем обратимой химической реакции. Осталось придать элементу герметичность при помощи каучука, и все. — Очень занимательно, Джим. Но как ты думаешь использовать свой прибор? — Исходя из названия. На-ко-пи-тель, — Джим поучительно воздел палец. — Нам нужно дождаться грозы и попробовать поймать им молнию. — То есть, это что-то наподобие вольтова столба? — Да, но вольтов столб — это детская игрушка, в сравнении с моим молниевым накопителем. Миллиард вольт, Деви! С миллиардом вольт можно сделать… да что угодно! Запустить все машины в мире! — Ты думаешь, твой гальванический элемент сможет удержать миллиард вольт? — засмеялся Амадеус. — Конечно! Впрочем, какая-то часть заряда, конечно, будет утеряна…. Но даже полмиллиарда вольт все равно меня устроят. Он заложил перепачканные углем руки за голову, оторвавшись от работы, и растянулся на ковре так, словно все на свете принадлежало ему. — Осталось дождаться грозы. — Мне кажется, проще дождаться пятницы, — напомнил ему Амадеус. — Ой, да! — Джим вскочил с ковра. — Мне надо репетировать! Поможешь мне с аккомпанементом, как всегда? — С радостью, — ответил Амадеус и принял протянутый ему маленький барабан, с которым Джим так и не расстался.       Он не слишком любил народную музыку и танцы, но ради Джима можно было потерпеть и прохладу вечернего побережья, и боязнь ошибиться с тактом. Впрочем, Джим уверял Амадеуса, что тот стучит отменно, и задает лучший ритм на свете. Как и все, что предпринимал Джим, репетиция отличалась оригинальностью и проходила на единственной плоской крыше пристройки родительского дома Картеров. Пристройка была такой маленькой, что Амадеусу не хватило на ней места, он сидел рядом на обдуваемом ветрами коньке, и изо всех сил пытался удержаться на нем, сжимая черепицу бедрами. Сложно было играть на барабане, не теряя баланса, но еще сложнее отплясывать так, как отплясывал Джим. Картер временами боялся, как бы он не сорвался вниз, когда видел очередной прыжок или смену ног. Мальчишка объяснил столь странный выбор площадки тем, что только по черепице он слышит правильный такт ударов. Танец становился все более быстрым, Джим все более раскрепощенным, и к закату солнца, когда они, наконец слезли с крыши, Амадеус окончательно замерз, а Джим выбился из сил.

***

      Так они репетировали все пять дней до пятницы, а вечером того знаменательного дня Джим метался по дому, громыхая туфлями, и кричал то из одной комнаты, то из другой: — Где моя бритва! Где, к чертям собачьим, моя бритва! Деви! — Джимми, я не брал твою бритву, — смеялся с ковра у камина тот, потешаясь над неряшливостью подопечного. Собственно, ложью это нельзя было назвать, но буквально позавчера Амадеус видел зазубренный станок Джима в мусорном ведре. Тот зачищал контакты для молниевого накопителя и забыл, что выбросил её. — Да где она?! — влетел Джим в гостиную и легонько пнул развалившегося перед ним Амадеуса. — Тебе одолжить мою? — Ох, сделай милость! — взмолился Джим и не дожидаясь подношения убежал примерять сорочку.       Амадеус нехотя покинул ложе и, порывшись в саквояже, вернулся с девственно гладким станком. Джентльмену ведь необязательно пользоваться бритвой, достаточно иметь её наготове на случай, если поросль всё-таки появится. Хоть бы и не у него самого, а у нервозного ближнего. Джим чуть ли не выхватил заветный трофей и, едва поблагодарив, ринулся приводить себя в порядок. Амадеус обтёр тыльной стороной ладони мягкие щёки. Что с того, что борода упорно не растёт? Меньше хлопот и порезов.       Словом, пятничным вечером, прихватив барабан и самые звонкие ботинки Джима, они с Амадеусом направились в сельский кабачок, где собралась почти вся молодежь округи. Амадеус заранее занял местечко в дальнем углу кабака и неспешно потягивал эль. Ему нравилось оставаться в стороне от всеобщего веселья и наблюдать за людьми, изучая их движения и мимику. Его внимательность и склонность к анализу прекрасно работали даже применимо к танцам, выдавая характеры двигающихся людей, их особенности и недостатки. Кто-то танцевал скованно, кто-то более открыто, парни смотрели на интересующих их девушек, девушки прятали глаза, где-то проглядывало явное соперничество, а где-то просто веселье молодых людей, собравшихся вместе. Амадеус любовался Джимом, который сразу же занял центральное место среди танцующих и разогревал мышцы, легонько кружась со всеми девушками подряд. Также было заметно, как девушки с него глаз не сводят. Не меньшей популярностью, судя по всему, пользовался Фрэнки Периккл. Они с Джимом то и дело переглядывались, словно бы ожидая чего-то или кого-то. И в самый разгар веселья, когда уже стемнело, и деревня улеглась спать, в кабачок вошла Салли. Она была одета в нарядное новенькое платье, светлые волосы забраны в высокую прическу, миловидное лицо раскраснелось от бега. Девушка тайком покинула отчий дом, чтобы посмотреть на поединок танцовщиков в ее честь.       Джим заметил девушку, отпустил очередную даму и протолкнулся сквозь танцующих к Салли. Тут же рядом с ней возник Фрэнки. Запыхавшиеся юнцы наперебой заворковали вокруг избранницы и усадили ее на высокий стул. Салли смеялась.       Поединок начался. Публика расступилась, давая танцорам место для выступления. Первым чечетку танцевал Фрэнки. Он двигался превосходно, воодушевленный тем, что танцует для предмета своего воздыхания, движения его были безупречны, толпа хлопала в ладоши и поощряла мальчика. Амадеус с удивлением отметил, что Джим ёрзает на стуле, подбадривает Фрэнки больше всех и искренне радуется удачным па. Он так любил танцы, что ему было все равно, кто танцует, будь то даже его соперник, на лице его светилась широченная улыбка, и он выглядел совершенно очарованным. Впрочем, Салли практически не смотрела на Фрэнки. Когда Амадеус кинул на нее взгляд, он, сам не зная почему, расстроился. Девушка во все глаза разглядывала Джима, отслеживала каждый его жест, то улыбаясь, то грустнея. Джим не догадывался о том, что, фактически, выиграл поединок, даже не начав танцевать. Гадкое чувство огорчения закралось в душу Амадеуса, чувство им не понятое и неизведанное, так, словно у него пытались отнять то, что принадлежало доселе только ему. Радость праздника была омрачена, он уже не мог наблюдать за танцем Фрэнки, но все время смотрел на Салли. Она сидела рядом с Джимом и еле заметно касалась его плеча. Но Джим был настолько заворожен чудесным танцем соперника, что не замечал этого.       Импровизированный оркестр доиграл мелодию, Фрэнки сорвал бурные аплодисменты и отошёл к публике, принимая поздравления и одобрения. Теперь была очередь Джима. Он направился прямиком к Амадеусу, взял его за руки, заглянул в глаза серьезным и сосредоточенным, совсем не детским взглядом, отчего сердце Картера предательски заколотилось, и очень тихо сказал ему: — Деви, бей «Боевую», только так, как никогда в жизни не бил. И не сбивайся! Это сверхважно для меня.       Джим вступил в круг, Амадеус подхватил барабан и направился к оркестру. Сел на деревянный стул рядом со скрипачом, не представляя, как Джим различит среди прочих инструментов стук его маленького барабана, кинул еще один взгляд на мальчика, убеждаясь, что тот готов танцевать. О, да, он был готов. Джим стоял, напряженный, натянутый как тетива доброго лука, недвижимый, но готовый в нужный момент пуститься в пляс. Невольный трепет объял Амадеуса при виде грозной фигуры воспитанника, но публика ждала начала танца, и Картер должен был задать ритм. Стук барабана, смех скрипки и виолончели, стук каблуков, и «Боевая» закрутилась вместе с тем, кто исполнял ее. Столько дней проведший в репетиции танца, Амадеус не мог взять в толк, что случилось с Джимом и с деревенским кабаком тем вечером, как простой номер для поединка превратился в таинство, в мистерию, в триумф артистизма и мастерства. Зато теперь он понимал, почему футбольная команда колледжа в том злополучном матче отдавалась капитану целиком. Джим, казалось, соединился духом с ритмом и музыкой, пророс в ее суть, словно бы сердце, бившееся в груди танцора вторило ударам барабана, словно Амадеус и его воспитанник жили сейчас одним дыханием, одним биением, принадлежащим самой Вселенной. Джим был неистовым, пугающим, из каждого его жеста, будь то движение руки или ноги, изливались грация, сила и достоинство, совсем не угловатые, мальчишеские, но зрелые и полные доблестной силы. Внутри него пылал огонь, нет, не так, он сам был пламенем, он поглощал и восторгал, грел и обжигал. Амадеус стучал и цепенел, глядя, как его дорогой маленький мальчик на короткое мгновение своего выступления внезапно превратился в древнего воина, потрясающего танцора. А Джим уже не видел никого вокруг. Для него существовал только круг, огонь и Амадеус, как ритм, ведущий его сквозь время, отведенное на танец. Публика замерла, безмолвная, и во всем мире остались только барабан и неистовый юноша, летающий в этом кругу. Амадеус совершил последний удар в барабан, и только когда звук полностью стих, понял, насколько он измотан. Измотан всего за несколько минут выступления. Джим выжал из него все эмоции, всю энергию до капли. Мальчик остановился, но зрителям казалось, что пол под ним все еще горит, маленький кабачок все еще вибрирует от музыки. И тогда лишь, когда воин-танцор обвел разящим, полубезумным взглядом толпу и поклонился, раздались первые робкие хлопки. Затем, осознав, что они только что видели, зрители заголосили и волной бросились к Джиму. Он улыбался и пожимал восторженные руки. Потом Салли, рыдая, кинулась ему в объятья, Джим прижал ее к себе. На месте остались сидеть лишь двое: Фрэнки, который завороженно смотрел на Джима, не понимая, как можно было так станцевать, и Амадеус, понимавший, что он неожиданно стал здесь лишним. Ему не хотелось участвовать во всеобщем веселье хотя бы потому, что он ждал от Джима благодарности за аккомпанемент, но Джим был слишком увлечен своей любовью и успехом. Кроме того, Амадеус также не мог прийти в себя после увиденного. Он знал, что Джим хорошо танцует, но не ожидал, что настолько. Должно быть, никто из присутствующих не мог бы так оценить его исполнение «Боевой», как Картер, который, благодаря своей восприимчивости, подмечал все детали. И, возможно, поэтому он был более всех поражен и впечатлён до той степени, когда уже невозможно ни с кем это обсудить. И потому под общий шум и суматоху музыкант, который заслужил как минимум половину восторгов, доставшихся танцору, взял барабан подмышку и покинул кабачок.       Он побрел куда глаза глядят, наслаждаясь тишиной улицы, тогда как душу его щемило от боли. Заставить себя урезонить собственнические замашки не получалось. Тоби женится, а Джим, его Джим, влюблен, и влюблен взаимно. Высокие звезды светили с летнего неба, вокруг веяло покоем и умиротворением, и это было чистое блаженство. Амадеус сел в полевые травы, затем лег и стал рассматривать небо. То единение, которого он только что достиг с Джимом, столь же резко обернулось отчуждением, но, впрочем, это не было так уж важно. Он привык быть чужим для всех, чувствовать себя белой вороной везде, где ни появлялся. И в этом тоже можно было найти утешение. Он не стремился к людям, но любил их. Всех. Покойных родителей, Лероя, Тоби, Джима… особенно Джима. Но он всех их отпускал, и прощал им невозможность понять его и быть с ним. Даже, как оказалось, Джиму.       Так он, размышляя, пролежал час или более того, но вскоре до него донеслись шаги и приглушенный разговор. Смех двух счастливых молодых людей. Амадеус замер и прислушался. — Отличный выдался вечер, Салли, — сказал Джим. — Да, — отозвалась девушка. — Когда мы теперь увидимся? — с надеждой в голосе спросил он ее. — Я не знаю, — кокетливо сказала Салли. — Не знаешь? — досадливо протянул Джим. — Зато я знаю. Можно попросить Деви уговорить твоего отца отпустить нас кататься на лошадях. С ним он не побоится нас отпустить. Деви ведь взрослый и серьезный, не то, что я. Юнцы засмеялись, а Амадеус, лежащий в траве, нахмурился. Вот, значит, как ты решил меня использовать, маленький негодяй. Что ж, посмотрим, как вытянется твоя физиономия, когда я скажу «нет». — Ты здорово придумал, Джим, — сказала Салли. — Ты всегда все хорошо придумываешь. — Тогда я придумаю, как мы с тобой поженимся, когда я вырасту, — был ответ, заставивший Амадеуса забыть, как дышать. Воцарилось недолгое молчание, а после звук отпираемой калитки. — Доброй ночи, Салли, — сказал Джим. — Доброй ночи, Джим, — сказала Салли.       И в следующую секунду Амадеус услышал угрожающее рычание Дункана. Заболтавшись, влюбленные забыли о том, что мистер Бэрроуз спустил на ночь собаку. Далее раздался ужасающий рев, звук захлопываемой калитки, визг Салли, звук убегающих ног и за ним дробный топот несущегося с лаем пса. За углом забора послышался треск ломаемых веток старого каштана и звук разрываемой ткани. Амадеус лежал в траве и злорадно посмеивался. — Дункан! Дункан, ко мне! — позвала Салли. Топот собаки приблизился, Дункан запрыгал вокруг хозяйки и радостно заворчал, в темном проёме двери показался белый, как привидение, одетый в ночную сорочку мистер Бэрроуз. — Салли, что ты делаешь ночью на улице! — раскричался он на дочь. — Дункан залаял, я ходила посмотреть, папа! — был хитрый ответ. — Вдруг воры? — Я тебе покажу, воры! Быстро домой! — сердитый фермер забрал любимое чадо с улицы и хлопнул дверью. Потом постоял у калитки, озираясь по сторонам и, будто ведомый каким-то чутьем, крикнул в ночь: — Джеймс Картер! Я знаю, что ты где-то прячешься! Знай, увижу с Салли, несдобровать тебе!       Когда Амадеус добрался до дома, то готовился пуститься с Джимом в воспитательные объяснения, однако тот уже спал, как младенец. Его изорванные брюки валялись в камине, ботинки были тщательно вымыты и аккуратно поставлены в прихожей, а сам мальчишка развалился на диване в ночной сорочке. Его густые ресницы были плотно сомкнуты, темные губы подрагивали в улыбке, лицо было милым и безмятежным. Амадеусу ничего не оставалось, кроме как легонько коснуться губами его лба и укрыть одеялом.