Nataraja

Сентябрь, 1867 год, Девоншир, Англия        «Амадеус, приезжай домой срочно. Юстес умер». Такое короткое письмо, короткое и страшное одновременно.       Тоби не любил пространно изъясняться, и даже в самый тяжкий момент не изменил себе. Обычная информация, ни сочувствия, ни деликатности. Так принято сообщать результаты экзаменов или счета от зеленщика. Отец умер. Мир изменился в одно мгновение. Еще пару секунд назад Амадеус ощущал себя ребенком, защищенным со всех сторон родительской опекой, а теперь он оказался один на один с суровой действительностью.       Однако, нужно было слушаться дядю, поэтому Амадеус поспешил собрать вещи и двинулся в путь, безрадостный путь домой.       Юстес Картер, полковник в отставке. О своей военной жизни он не любил говорить. Как догадывались в семье Картер, полковник долгое время, до того, как осесть в Суссексе и стать захолустным провинциалом, держал в своих руках нити тайн британской разведки. Эти тайны он унес с собой в могилу, и они были столь важны, что многие государственные мужи явились, чтобы почтить его память на похоронах. Амадеусу не дали даже идти за гробом отца, они с дядей Тобиасом замыкали ряд чиновников министерства внешней политики Британии, бросивших свои дела и приехавших в Суссекс, чтобы попрощаться с преданным слугой. О многих из них Амадеус был наслышан, но видел впервые и очень впечатлился. Вместе с тем, было забавно смотреть на этих вельмож и по мельчайшим, еле уловимым деталям распознавать их привычки и слабости.       Премьер-министр, сам сэр Уильям Гладстон прислал глубочайшие соболезнования на гербовой бумаге и выразил сожаление, что не сможет приехать лично. Амадеуса трепали по плечу и выражали сочувствие. Ему несколько претили подобное внимание и фривольности от кого бы то ни было, однако, он помнил, что дети обязаны сохранять почтительность и благодушие в отношении взрослых. Процесс похорон затягивался, и Амадеус был несказанно рад, когда вся эта мучительная процедура подошла к завершению. Но еще нескоро они с Тоби смогли, наконец, остаться наедине. — Как ты, мой мальчик? — ласково спросил его Тобиас. — В сравнении с отцом, неплохо, — улыбнулся ему с грустью Амадеус. — Заключение медиков — обширный инфаркт, не так ли? — Совершенно верно, но я не давал тебе разрешения рыться в бумагах на моем столе, — уязвленно заметил Тобиас. — Жаль, что мне не удалось присутствовать на вскрытии, — вздохнул Амадеус. — Было бы любопытно взглянуть на картину обширного инфаркта. — Если бы ты копался в бумагах внимательнее, ты нашел бы это. Подробное описание патологоанатомической картины, — без лишних возмущений по поводу кощунственности и бессердечности племянника относительно останков его родного отца, Тобиас отдал Амадеусу пару белых листков со странным запахом. — Ну, и почерк, — буркнул тот. — Дрожащие линии, либо доктор пьяница, либо страдает пляской святого Витта. — Второе, — столь же беспристрастно подтвердил его догадку дядя. — Очень милый старичок. Он был аккуратен и кропотлив. — Массированное кровоизлияние в области спины, как интересно, — вслух рассуждал Амадеус. — Следствие ли это самой патологии или падения отца на спину в момент инфаркта? Или посмертные изменения? — Амадеус, ты же прекрасно знаешь, что мертвецы не кровоточат. — А на затылке наблюдалось подобное? — Сложно сказать, под волосами заметно не было. Кстати, не вздумай начать курить, как Юстес, иначе твои легкие станут похожи на комки нечистот. Он совершенно не берег здоровье и поплатился за это. Амадеус понял, что дядюшка Тоби не пренебрег случаем присутствовать на вскрытии. — Кстати, тебе нравится в новой школе? — сменил тему беседы Тобиас, очевидно, полагая, что обсуждение анатомических тем состоялось в достаточном объеме. — Вполне, — коротко ответил Амадеус. — Это очень хорошо, так как ты возвращаешься туда завтра же. Амадеус оторвал взгляд от интереснейшей бумаги. — Завт-тра? Но Т-тоби, д-дорогой мой То-тоби, неужели мне нельзя п-под-дольше побыть дома? Я невозможно соск-куч-чился, по те-тебе, по нашим б-беседам! — Амадеус, не веди себя, как ребенок. Сейчас разгар учебного года. К чему эти сантименты? Приедешь на каникулы, если захочешь. Тем более, у меня неотложные дела в архиве. Моя патронесса, мисс Фокс, просила не задерживаться, а я не хотел бы ее гневить. Когда я остался круглым сиротой, твои родители взяли меня в семью, и я старался сделать так, чтобы они ни дня не пожалели о своем решении. Теперь мой долг перед ними — позаботиться о тебе, но и от тебя я жду, как минимум, содействия и благоразумия зрелого мужчины. К сожалению, жизнь сурова. Амадеус сидел молча и слушал это наставление. Сердце его сжималось от тоски, но он должен был повиноваться.

***

      В школу он вернулся замкнутым и печальным. Он исправно посещал классы, штудировал материал, но отстранялся от всех и предпочитал проводить время на природе в полном одиночестве или издалека наблюдая за жизнью школы. Ему не нужны были близкие контакты с учителями и сверстниками, он и так все про всех узнавал, используя глаза, уши, обоняние. Излишняя суета разговоров теперь претила ему, она приводила в суету мысли, а молчание возвращало уму ясность. Поначалу тот же Лерой Смит пытался растормошить приятеля, как казалось, сломленного горем, но Амадеус мягко отстранялся от его внимания и, в итоге, был оставлен им в покое. Наставник, мистер Уилкинс, поначалу старавшийся опекать Амадеуса, тоже спустя некоторое время самоустранился, поняв, что его общество неприятно Картеру. Кроме того, ученик исправно отвечал на уроках и не бросал занятия декламацией по вечерам, так что волноваться за его рассудок не приходилось. И мистер Уилкинс решил, что сейчас самое правильное — это позволить Амадеусу самому справиться с хандрой.       Так в школе появился еще один отщепенец. По крайней мере, именно им ощущал себя Картер. Без стремления к контактам с другими детьми, молчаливый, отчужденно наблюдающий за школьной жизнью, вместо того, чтобы активно участвовать в ней, он ожидаемо стал предметом насмешек и перешептываний. Но это ему не слишком досаждало. Он замечал за собой сходство с пресловутым Джигме, который появлялся время от времени в классах с очередной выходкой, либо просто молча сидел где-нибудь на стене, или крыше школы, скрестив ноги, и созерцал происходящее.       Но таким монашек был не всегда. Однажды Амадеус из окна класса заметил его крошечную фигурку, мчащуюся стремглав по полю в направлении такого же бритоголового монаха в оранжевой одежде, но взрослого. Монах подхватил мальчишку сильными руками и завертел в воздухе от радости. Амадеус услышал два смеющихся голоса, один низкий, другой звонкий и высокий, потом наставник потрепал Джигме по лысой макушке, и, взяв за руку, повел куда-то. Джигме скакал вокруг наставника, вприпрыжку что-то тараторил на непонятном языке, а монах смеялся и с тем же воодушевлением отвечал ему. В их отношениях чувствовались тепло и доверие, и Амадеус глубоко вздохнул, понимая, что единственный человек, с кем он хотел бы так же откровенно беседовать обо всех своих наблюдениях и умозаключениях, находится за сотни миль отсюда в оживленной столице, занятый сводками, справками, старыми государственными тайнами. Так что приходилось обсуждать все это с самим собой.       Он нашел особое место. Рядом со школой текла река, а на одном из ее берегов росла прекрасная старая ива с шершавым извитым стволом и кроной, укрывающей, как полог, от посторонних глаз. Амадеус любил прислониться к этой иве и, подтолкнув ладони под таз, погружаться в раздумья. Обычно это были самые приятные часы школьного дня, но сегодня вместо логически обоснованных догадок в голову лезла сентиментальная ерунда, за которую так журил его дядюшка Тоби. По временам, и Амадеус знал, что это проходит, тоска по Тобиасу становилась очень сильной, настолько сильной, что даже рациональный ум подростка не мог ее контролировать. И сегодня мрачные мысли не давали ему спокойно размышлять, навязчиво и бессмысленно вторгались в его внутренний порядок. Тоби сам рано стал сиротой и жил с семьей старшего брата. Их с Амадеусом разделял возраст всего в шесть лет. Фактически Тобиас стал для Амадеуса старшим братом. Мальчик вспоминал те безоблачные времена, когда совсем юный Тоби сажал его на колени перед горячим камином, и они сидели так часами, расслабленно обсуждая погоду и слуг, физику, гостей, спорт, естествознание и политику. Тобиас всегда говорил с ним, не как с ребенком, а как с равным. Этим он вызывал в Амадеусе бо́льшую привязанность, чем отец, который одинаково любил обоих мальчиков, но к сыну относился более снисходительно. Амадеус сожалел, что по мере того, как они с Тобиасом взрослели, привязанность между ними ослабевала, дядя становился все дальше от него, их отношения все холоднее. Но, вероятно, эта холодность и бесстрастие становились уделом всех взрослых. Тем более, что отец почил, а Тобиас совсем недавно получил прекрасную перспективную должность в архивах лондонской библиотеки и всеми силами старался отличиться перед начальством. Поэтому Амадеус не обижался на дядю. Ему тоже приходилось несладко, и все, чем мог помочь Тоби Амадеус — это не огорчать его.       Ход его рассуждений был прерван неясным шорохом веток. Он подумал, что на иву села птица, и почти тогда же ему на голову капнула какая-то отвратительная слизь. Амадеус поспешно запустил руку в волосы, не предполагая ощутить ничего приятного, но его короткое исследование привело к неожиданным результатам. Пальцы были в масле. Он поднес их к носу. Действительно, рапсовое масло, на котором в школе жарилась вся еда, впитывавшая в себя неповторимый въедливый запах. Он повернулся к ветке, и в ту же секунду облако муки обволокло лицо Амадеуса, сделав его похожим на привидение. Возмущение наглой выходкой вскипело одновременно с тревожной догадкой, о том, что это не весь состав рецепта. И точно! Два свежайших куриных яйца, одно за другим, больно шмякнувшись, залепили ему глаза. В том, чьих рук это дело, сомнений не оставалось, поскольку перед тем, как яйца долетели до его лица, Амадеус засек среди листвы ивы край оранжевой накидки и кусочек бритой головы с торчащим ухом. — Д-джигме!!! — взревел, вопреки своему уравновешенному нраву, Амадеус.       Сверху донёсся заливистый хохот и треск ломаемых веток, очевидно, проказник готовился ретироваться. Этого Амадеус допустить никак не мог, он рефлекторно взвился на ноги и чудесным образом поймал вертлявого мальчишку за худое запястье. Сдёрнув того с дерева, и рискуя быть побитым, Амадеус применил один из тех армейских приемов, которые в детстве показал ему отец. Он прижал Джигме лицом к земле и закрутил ему за спину пленённую руку. — Т-ты, ма-маленький нег-годяй! — он поставил Джигме на спину колено и свободной рукой оттирал кулинарный шедевр монашка со своего лица. — К-как т-ты можешь так п-поступать! Т-ты д-думаешь, это весело, изд-деваться над людьми, срывать уроки, вести себ-бя неп-подоб-бающе?       Амадеус неистовствовал. Джигме был той малой каплей, прорвавшей плотину его терпения, и теперь получал за все и сразу, и за то, в чем был виноват, и за то, в чем не был. Хорошо еще, что казнь заключалась лишь в выслушивании гневной тирады, без явного телесного воздействия. Однако, это корявое моральное линчевание проказнику порядком надоело, и поэтому он глухо сказал: — Да поняру, поняру я, я зе не дурак! Услышав от монашка внятную английскую речь, Амадеус оторопел. Он поднял его за шиворот и удивленно воззрился на грязную довольную рожицу. Джигме улыбался во весь рот, как тогда, когда он поборол разом всех врагов Амадеуса. — Т-ты г-говоришь по-английски? — пробормотал Картер. — Ну конесьна! Поцему нет? — болтаясь в воздухе, Джигме пожал плечами. — Ты зе говорись? Картер опустил его на землю. — Раз т-так, вот вам, сэр, немного ба-брит-танской морали, столь необход-димой для вас, — высокомерно отчитал его Картер. — Нельзя лазать по д-деревьям и крышам! Нельзя учинять козни преп-подавателям! Нельзя срывать уроки! Нельзя... Да посмотрите на себя? — он развернул хихикающего мальчишку и принялся отряхивать его. — У вас на поясе висят дохлые крысы! — Мяшо... — попытался возразить Джигме. — Господи, да какое мясо? Это отвратительно! Это нельзя есть! Вы заболеете! Тот весело потряс головой, отрицая это утверждение. Его оттопыренные уши смешно заколыхались.       Амадеус прижал пальцы к переносице, чтобы не засмеяться и понял, что он весь в тесте. Это был провал. Его губы дрогнули, и он засмеялся, впервые засмеялся, возможно со дня похорон отца, а то и со дня первого приезда в школу. Сделаться вновь серьезным не получалось. Джигме, увидев его реакцию, подхватил ее и залился своим звонким задорным смехом. — Это не весело! — попытался увещевать его Амадеус, давясь от хохота и плача одновременно, и стыдясь того, что эмоции, так долго копившиеся внутри него, изливаются неукротимым потоком. — Это весеру! — возражал Джигме. — Оцен весеру! — Вы самый странный человек в моей жизни, сэр, — отсмеявшись, сделал заключение Амадеус. Джигме вмиг стал серьезным, и Картер тотчас снова ощутил на себе колкость его острого, пронизывающего взгляда. Большие темные, как спелая ежевика, глаза прожгли его и опустились к земле под тяжестью густых ресниц. — Муне пора, — сказал он. Амадеус решил попробовать снова завязать контакт. — Амадеус Картер, — сказал он, протягивая монашку руку. Тот, вопреки ожиданиям, тоже протянул ему руку, копируя жест. Две раскрытые ладони смотрели друг на друга. Очевидно, Джигме не знал, что такое рукопожатие. — Амадеве Катору? — напрягшись, нерешительно произнес он. Амадеус взял его ладонь другой рукой и потряс ее. — Нет, друг мой, А-ма-де-ус Кар-тер, — четко и по слогам растянул он свое имя. — А-ма-де-ве, — упрямо сказал Джигме и просиял в улыбке. Амадеус отпустил его руку, и монашек с интересом и радостью посмотрел на свою ладонь, словно там была конфета. — Деви! — решительно подытожил он. — Нет, Ам... — Деви! — засмеялся Джигме и, подпрыгнув, умчался прочь.

***

      Амадеус вообразил, что теперь его жизнь изменится, и именно так и произошло. Но эти перемены были столь же странными, как и сам монашек, и не несли в себе особой радости. Джигме начал проявлять к нему повышенный интерес. Юный Картер все чаще стал обнаруживать монашка сидящим на подоконнике его комнаты или прижавшимся лицом к окну по ту сторону класса, напротив места, где он сидел. Все эти столкновения происходили столь внезапно, что Картер каждый раз пугался. При этом попытки заговорить с Джигме оканчивались ничем. Монашек либо стремительно исчезал, либо, хохоча, строил Амадеусу гримасы. Все это, разумеется, нервировало подростка, но не до такой степени, чтобы вывести из себя. Однако, плохо было другое. Одноклассники все чаще стали замечать Амадеуса в безмолвной компании Джигме, и это отнюдь не придавало замкнутому и отстраненному Картеру популярности. А если вспомнить о том, что некоторые сверстники, как сэр Кристофер Хилси, точили на Амадеуса зуб, то вполне можно было представить, какие слухи витали между учениками школы. Как только Картера и Джигме замечали вместе, раздавались еле слышные смешки и отпускались остроты, лица учеников приобретали поистине гадкие выражения. Амадеус прекрасно замечал все это и так же безупречно скрывал эмоции. Однажды ему пришлось приложить весь запас стойкости, чтобы не кинуться на Джигме с кулаками, когда тот, держа в руках большой кусок брезента, наподобие купола, с победоносным возгласом «Деви!» прыгнул с крыши школьного сарая прямо в чан с хозяйственной водой, обдав брызгами Амадеуса и еще нескольких учеников, проходивших мимо. У него на дверной ручке регулярно оказывались подвешены убитые голуби, бе́лки и крысы. Ему снилось ночами, что Джигме вылезает из-под одеяла и смеется, глядя на его удивленное лицо. А однажды привиделось, что монашек, издевательски поигрывая скальпелем, преследует его по школе. Но один случай затмил все предыдущие.       В тот день Амадеус сидел на уроке математики и слушал, стараясь не заснуть, неуверенный бубнёж профессора Годфри Фамсворта. Профессор прекрасно владел материалом, но, все же, Амадеусу было невдомек, как его могли взять на должность школьного учителя. Он, казалось, обращался не к классу, а к себе самому, объясняя доказательства теоремы монотонно и беспрерывно, и оттого урок был невыносимо скучен. Амадеус краем глаза наблюдал за другими учениками. Хилси и его компания перекидывались записочками, Лерой Смит увлеченно строчил мистический рассказ, еще кто-то откровенно клевал носом, рискуя быть лишенным обеда. Но скука скоро была развеяна появлением Джигме. Как всегда, минуя дверь, он приподнял ставню и влез через открытую форточку. Деловито прошествовал по классу и, под ехидные смешки учеников, присел на свободное место, разумеется, рядом с Амадеусом. Достал большую тетрадь и карандаш, открыл чистую страницу и погрузился в конспектирование. Амадеус в очередной раз был удивлен. Соседняя страница тетради Джигме пестрела формулами и расчетами. Собственно, раньше Картеру не доводилось наблюдать Джигме на уроках математики, только пару раз вылезающим из окна классной комнаты, когда там учились старшие ребята. Джигме, несмотря на монотонное бормотание профессора, сосредоточенно и серьезно записывал за ним в тетрадку, делая пометки рядом с помощью геометрических рисунков, и когда Амадеус тихонько поинтересовался, зачем, тот сердито буркнул «Не месай мне, Деви». Амадеус отвернулся и тоже начал было записывать лекцию, но тут почувствовал, что по его ноге что-то ползет. Это была огромная серая жаба, которая деликатно села на колено Картеру и смотрела на него с преданностью своими золотистыми глазами. От неожиданности Амадеус вскрикнул, взбудоражив весь класс, и поспешил спрятать жабу за пазуху в жилет, прежде чем профессор Фамсворт подозвал его к себе рассерженным тоном. — Мистер Картер, вам, вероятно, скучно на уроке? Амадеуса учили не врать старшим, но правда была бы горька для преподавателя. Класс замер. — Нет, чт-то вы, сэр, я м-могу пок-казать по-подробный консп-пект урока, — Амадеус впервые за час возрадовался, что у него хватило воли не отвлекаться. — Если я помешал вам, п-прошу прощения. Но профессор не собирался оставлять его в покое. Он прекрасно помнил, как Картер перечил ему на первом уроке, и догадывался, что Джереми Уилкинс не соизволил наказать ученика розгами. По его взгляду читалось, что он жаждал крови. Его мания величия, как это зачастую бывает с одаренными математиками, была подкреплена неуверенностью в себе, что делало ее только агрессивнее. — Вы предпочитаете более интересные занятия, не так ли, Картер? — продолжал отчитывать его Годфри Фамсворт своим слабым голосом, и в уголках его подергивающегося рта скопилась слюна.       Амадеусу стало неприятно, но проявлять какую бы то ни было неучтивость в отношении учителя он не мог. Джигме сидел тихо, как мышь, округлив огромные черные глаза и втянув голову в плечи. В том, что это была его жаба, сомневаться не приходилось. Амадеус встретился с ним взглядом и опустил его к мыскам гамашей. Возможно, это происшествие закончилось бы малой кровью, однако жабе стало тесно в жилете Амадеуса, она одним стремительным прыжком вырвалась из плена и полетела прямиком в лицо профессору. Фамсворт заверещал и замахал руками. Весь класс охнул, а Амадеус, понимая, что ему грозят серьезные неприятности, побелел, как полотно. — Что это? Что? Это покушение? Картер, это покушение на жизнь преподавателя? Ах вы негодник! — он схватил Амадеуса за сюртук и потащил вон из класса по направлению к директорской.       И по вине монашка Джигме, случилось так, что Амадеус Картер все-таки оказался высечен розгами, а кроме того, заточен в кладовке, лишён обеда, ужина и возможности объясниться в своей невиновности. И, что еще хуже, опозорен. Уходя из класса, он прекрасно слышал злорадные смешки недоброжелателей о том, как он прикрыл свою ручную обезьяну, и о том, что они, должно быть близки (так ему и надо). Это были глупости, сказанные одними непорядочными людьми другим непорядочным людям, но глупости имели гадкое свойство разлетаться, как чума, а Амадеуса заботила его репутация. Еще он думал о том, что до Тобиаса обязательно дойдет информация о его скандальной выходке, и надеялся лишь на благоразумие дяди, способного отличить правду от клеветы.       Если не учитывать горящий зад и голод, пребывание в полном уединении оказалось даже приятным. Амадеус словно получил моральную передышку. Никто тут не смеялся за спиной, не смотрел косо, ничто не мешало ему анализировать впечатления и не прерывало хода его мыслей. Он точно знал, что никто не побеспокоит его до самого утра. Но тут Картер ошибся.       Ближе к ночи, когда школа улеглась спать, в замке его запертой двери послышался осторожный скрежет. Потом — глухой щелчок освобождаемого замка, и дверь, тихонько, почти не скрипя, приоткрылась. Амадеус подумал о том, что его, возможно, оправдали и ожидал увидеть там наставника, но в тусклом свете проема показалась маленькая фигурка с оттопыренными ушами. Джигме почти бесшумно прокрался к нему, предусмотрительно закрыв дверь изнутри одному ему известно, как полученным ключом. Он молча сел рядом и воззрился на Амадеуса. Амадеус после дневного происшествия сделал вид, что в упор его не видит. Но Джигме требовательно толкнул его локтем в острое плечо и протянул большой имбирный пряник. — От-ткуда вы это взяли? — без особых восторгов спросил его Амадеус. Серьезное еще секунду назад лицо Джигме просияло моментальной улыбкой, он пожал плечами и указал пальцем на верхние этажи. Амадеус догадался, что он конфисковал пряник у кого-то из учеников. — Вы еще и вор, — с укором произнес Картер. — Верните нем-медленно хозяину и б-больше не п-предлагайте мне крад-деное.       Улыбка как по взмаху волшебной палочки тут же растворилась, Джигме сдвинул густые брови, став очень грозным. Словно дразня Амадеуса, он откусил как можно больше от пряника и принялся кичливо жевать. Амадеус попытался отобрать у Джигме нечестно добытое лакомство, но тот вскочил, отбежал к дальнему углу кладовки и засунул весь пряник себе в рот. С трудом пережевывая его, удерживая руками крошки, падающие из набитых щек, он был очень смешон, но Амадеус предпочел в этот раз сдержаться. Он отвернулся, чтобы не смотреть на Джигме и подпёр голову рукой. Монашек дожевал пряник, проглотил его и смачно рыгнул. — Отвратительно! — отозвался на это Амадеус. — Вы маленькое чудовище, сэр. Джигме тут же засмеялся. — Идем, Деви! — сказал он Амадеусу, вертя в пальцах ключи. — Я бы попросил не называть меня так, — заметил Картер. — Я не вступал с вами в панибратство, и, кроме того, мое имя Амадеус, а для вас — мистер Картер. — Деви, — настойчиво повторил монашек. — Я ведь тоже мог бы называть вас Джим, но я этого не делаю, — возразил Амадеус. Джигме снова сверкнул зубами. Он ткнул себя пальцем в грудь. — Джим, — сказал он и указал на Амадеуса, — Деви. Юный Картер понял, что уступать Джигме не собирается. В сущности, для него и это не имело значения. Интересно было другое. — Откуда у вас ключи? — Укурару, — ответил Джигме просто. — Украл? У директора? Тот кивнул и сложил ладоши, показывая сон, а затем махнул рукой. Это означало, что он забрал ключи у директора, когда тот лег спать. — Ерунуда, идем, Деви, — он потянул Картера за полу сюртука. — Я никуда не пойду, — сказал Картер. — Поцему? — Потому что я не привык избегать наказания. Джигме склонил голову набок уже знакомым Амадеусу щенячьим жестом. — Ты не виноват, — сказал он. — Я знаю. Но скрываться из-под стражи недопустимо. Я поэтому и не убегаю, что я не виноват. Это было непонятно Джигме. Он насупился и снова сел рядом с Амадеусом. — Я тозе тогуда не пойду, — заявил он. — Это справедливо, мистер Джигме, ведь жаба была ваша, — улыбнулся ему Амадеус. Тот снова странно посмотрел на него и сказал, настойчиво указав сперва на себя, потом на него: — Джим. Деви. — Как вам будет угодно. Кстати, зачем она вам понадобилась? — Она хоросо пурыгара, — объяснил Джигме. — Я тоже так хоцу. А то зарезать на курышу самому турудно. Думар, на уроке найти решение. И он развел руками, показывая тщетность своих поисков. — Любите математику? — спросил Картер. Бритоголовый мальчишка только кивнул в ответ, затем прислонился к нему и, вздохнув, расслабился. Амадеус, разумеется, не был рад фамильярности, каковой в отношении него не проявлял, пожалуй, доселе никто, но, тем не менее, не отодвинулся. И так они некоторое время сидели молча. Но вскоре Джигме вновь проявил свой непоседливый нрав. — Поцему ты такой гурустный? — неожиданно спросил он. — Внутри тебя оцень боруно, — он легонько дотронулся пальцами до груди Амадеуса, как раз над тем местом, где билось его сердце, и оно предательски ёкнуло.       Амадеус нахмурился. Он не привык к тому, что кто-то, помимо членов семьи, интересовался его настроением, да и вообще, вел себя так фривольно. Но накопившаяся боль, так точно подмеченная Джигме, давно искала выход и теперь нашла. — У ме-меня нед-давно умер от-тец, — превозмогая желание заплакать, с трудом признался Амадеус. Монашек вперился в него глазами так, будто он сказал нечто чудесное. — А мама? — весьма нетактично продолжал он атаковать самые болезненные места в душе Амадеуса. — А мама ум-мерла много лет н-назад, — начиная раздражаться, и укоряя себя за это, ответил подросток. — Здоруво, — с чувством искреннего одобрения сказал Джигме. — Пот-трудитесь объясниться, сэр! — возмутился Амадеус и, вместе с тем, заметил, что Джигме и не думал шутить с ним, а все также искренне, по-щенячьи, смотрел ему в глаза. — Здоруво, цто ты их знар.       Эти слова мигом прояснили все. «Здорово, что ты их знал». Амадеус Картер раньше и не мог представить, что такая очевидная вещь, как наличие в жизни родителей, может быть благом, доступным не каждому ребенку. У Джигме, очевидно, его не было. И тут недавно осиротевший подросток обрёл покой внутри себя, понимая, как ему повезло общаться со своим отцом и иметь замечательного старшего брата. Вместе с тем, он испытал глубокое сочувствие к этому бритоголовому мальчишке, который, не имея ни отца, ни матери, ухитрялся при этом сохранять жизнелюбие и оптимизм. — Ты оцен смешуно говориш, — чуть позже заявил монашек. — Не как дуругие. Поцему? Амадеус вспыхнул. В этой школе даже дикий ребенок собрался попрекать его нечёткостью речи!       Но вглядевшись в Джигме, он не заметил у того ехидства или злобы. Монашек спросил его о недостатке с присущим всем детям наивным интересом. — У меня был скоротечный менингит в раннем детстве, — признался он Джигме, и потом постарался объяснить проще, — я тяжело заболел и почти выздоровел, но небольшие проблемы с речью остались навсегда. На это Джим понимающе кивнул, сдвинув густые брови. Амадеус улыбнулся. — Но не у одного меня странная речь, не правда ли? — Ты о цом? У Джигме была одна интересная особенность, которую Картер, конечно же, заметил. — Джим, скажи Л? — попросил он монашка. — Л, — осторожно буркнул он. — А скажи Лхаса? — Лхаса, — еще более озадаченно сказал тот. — А скажи Лондон? — Ронудону, — был ответ. — Ты жил на Тибете, но учился английскому языку у японца? — изложил Амадеус свое маленькое умозаключение. Джигме мигом насупился, вспомнив нечто неприятное. — Да, — настолько грозно сказал он, что Амадеус предпочел более не задавать вопросов. И так они просидели молча еще немного, пока Джигме это снова не надоело. — Тебе не скуцно? — спросил он. — Мне не бывает скучно, — отозвался Амадеус, которому уже нравился этот теплый, греющий его ребенок в холодной каморке. — Я много думаю. — О цом? — Обо всем. Я смотрю на вещи и пытаюсь по мелким признакам понять их суть. Мне нравится познание. — Но это скуцно, — протянул монашек. — Вы все такие скуцные. То нерузя, это нерузя, туда не ходи, это не дерай. Зывёте как рошади в упуряжке. Торуко и дераете, цто разрешают. — А тебе все кажется дозволенным? — усмехнулся Амадеус. Джигме посмотрел на него серьезно, совсем не по-детски. — Поцему нет? Так и с тоски помурёш. Я зе не дераю никому пурохого. Мне просто скуцно. — Так почему бы не заняться учебой? — предложил Джигме Амадеус. — Я учусь, — закивал Джигме. — Тобгял учит меня. Это все, цто мне нужно. Я зе не собираюсь тут оставатца. — Тобгял твой наставник? — поинтересовался Амадеус. — Да-а-а, — Джигме расплылся в улыбке. — Скоро они с Лобсангом, Тонпой и Тенцингом заберут меня, и мы уедем всегда. — Навсегда, — поправил его Амадеус. — Навсегда уедем из вашей дурацукой сутураны, — досказал за ним Джигме и снова захохотал.       Он устроился поудобнее на коленях Амадеуса и заснул. Странный мальчишка не покинул его в заточении, хотя имел ключи от двери. Амадеус понимал, что глупо чувствовать признательность к такому бесцеремонному проходимцу, но все же, он был благодарен монашку. Кроме того, открытость и простота Джигме, не обременённого условностями, располагали к себе. В Англии детей воспитывают совершенно по-другому, им не разрешается действовать по своему усмотрению и иметь мнение, отличное от мнения старших. И поэтому Джигме так резко выделялся из общей толпы учеников, и, может быть, поэтому он выбрал Амадеуса для общения. Ведь Амадеус тоже был не таким, как все, белой вороной, чудаком, и он принимал такое мнение о себе. Монашек тем временем мирно сопел, и, казалось, что на коленях Картера спит маленький оранжевый ангел, а вовсе не тот чертенок, которого опасалась вся школа. Амадеус просидел с ним всю ночь, отклонив голову к стене, погруженный в мысли. Под утро его сморил короткий, но глубокий сон, во время которого Джигме тихо оставил его и исчез. На этот раз не только из каморки.