Nataraja

Se min kjole, den er blå som sjøen alt hva jeg eier det er blått som den Det er fordi jeg elsker alt det blåe og fordi en sjømann er min venn Вот мое платье, синее, как море, Синее все, что вижу я вокруг, Это потому, что синее люблю я, И потому, что моряк — мой лучший друг. (Норвежская колыбельная, пер. авт.)

1861 год, Кейптаун, Южная Африка. — Нильсен, крысеныш, тебе говорю, лучше убирай мою каюту, а не то намотаю кишки на брашпиль!       Удар со всей дури морским сапогом под дых. Взъерошенный мальчишка, скрючившись, лежит на палубе и пытается вдохнуть. Внутренности схлопнулись в тугой ком, мальчик открывает рот, как рыба, но не может сделать вдох, просто не получается. Его лицо багровеет, на лбу выступают жилки, и он ощущает страх удушья всем своим маленьким телом. Шкипер же, не обращая больше внимания на жертву, удаляется к рубке и попутно отдает матросам какие-то приказы, которых бедняга не слышит. Впрочем, это было еще мягкое наказание за то, как неряшливо заправил юнга капитанскую койку. А почему мальчишке было мерзко прикасаться к смятому, уже остывшему после бурной ночи белью старика, знал, пожалуй, весь корабль.       Внезапно нерадивец вздрагивает: худые, белые пальцы с выбитыми на веснушчатой коже буквами слова «HOLD» ложатся ему на ребра, даруя странное, но такое нужное тепло, и боль отступает. Спасительный вдох врывается в легкие, принося облегчение. Мальчик открывает глаза и видит над собой склонившегося брата. Лихо торчащие вверх рыжие волосы, полные ехидства рыбьи глаза и колкое замечание: — А, Гном? Опять филонишь? И не надоело от старика получать? Ульвбьерн раздраженно отталкивает Каспара и вскакивает на ноги. Он подбирает с палубы ведро и швабру, подтягивает штаны и бурчит: — Я не филонил. Просто я ему не по душе, так как не хнычу и не ложусь под него. Старший Нильсен насмешливо свистит и устремляется вслед за братом, искоса посматривая, не замечает ли его отлынивание от работы начальство. — Ты мне завидуешь, Гном, — продолжает он донимать братишку. — Ибо я, как никто, понимаю, чего надобно капитану.       Младший поворачивает к нему круглое, припухшее лицо: брови и губы в болячках от побоев, лоб, переносица и один глаз — лилово-желтые. Каспар хохочет над его видом, по его мнению, одутловатый и смурной брат похож на пьяницу. — Ненавижу тебя. Шлюха, — с презрением бросает Ульвбьерн, зная о том, чем брат добивается благосклонного отношения шкипера.       Тот внимательно смотрит на него и качает головой: бунтарь, несломленный, хоть и поверженный. И все его дерзкие слова — просто раскаты грома на ветру, все равно ближе, чем Каспар, у Ульвбьерна нет никого в целом свете. Поэтому Рыжий Лис веселится пуще прежнего и, видя, что брат помят, но, в целом, благополучен, отправляется на такелажные работы. В этом рейсе он повышен до матроса.       Весь день получая вместо благодарности за работу пинки с тычками да грубые окрики, Ульвбьерн растет в жестокой среде. Он ежедневно видит насилие, видит сломленных, покорных матросов, которые на любое унижение в свой адрес отвечают только «Да, сэр» и «Есть, сэр», видит, как вечерами капитан уводит к себе в каюту Каспара. И тогда младший Нильсен старается как можно быстрее проскальзывать мимо двери, зажимая уши руками, чтобы не слышать происходящего там, внутри.       Его брат строен, красив и нагл, у него белая кожа и яркая внешность. Его губы рдеют, как у девчонки, зеленые, колдовские глаза зажигаются похотью по его желанию, он крепок, неутомим и изобретателен. «Будь стойким» — на пальцах его рук красуются чернильные буквы морского девиза, не подвластные воздействию ни холодных волн, ни пронизывающих ветров. Каспар набил эту надпись больше трех лет назад, сразу, как они с Ульвбьерном сошли на берег Гамбурга из самого первого своего плавания. Рыжий явился, сияя гордостью, и показал надпись брату, чем привел того в бешенство. Мать говорила им обоим: человеческое тело подобно божественному — это храм души, на стенах которого оскверняющие надписи недопустимы. Но Каспар плевать хотел на ее проповеди. Он всегда мечтал иметь на коже морские рисунки, картинки, полученные кровью, болью, воспалением, метки на всю жизнь — символы мужества и храбрости. Теперь у него целых пять татуировок: девиз на пальцах, летящие ласточки на плечах, петух и свинья на стопах.       Ульвбьерну думается, что Каспар не верит в удачу, якобы приносимую метками, он лишь хочет попрать заветы матери. И не только путем нанесения на кожу несмываемых чернильных пятен.       «Рыжая шлюха» — так зовет его весь корабль, а Каспар только вызывающе смеется на порицания и с утра до ночи скачет по кораблю обезьяной, усердно исполняя работу. Он похабно виляет бедрами, пританцовывая, точно грязная девка, и нет-нет, да потрется задом о чей-нибудь перед, глядя, как оскорбивший его матрос в негодовании отстраняется. Он — любимец шкипера, это известно всей команде, и только шкиперу дозволено его привечать. Полная безнаказанность младшего матроса Нильсена вызывает зависть и ненависть у товарищей, и не только к нему, но и к его брату.       Ульвбьерн совсем другой. Угрюмый, вспыльчивый, ершистый, всегда готовый метнуть кулак в лицо взрослому. Его руки вечно в ссадинах, тело — в синяках, а в глазах стоит злоба с самого утра и до позднего вечера, пока усталость не уложит эту злобу до дня грядущего. Плотно сжатые в постоянном волевом усилии губы расслабляются, разглаживается суровая морщинка между бровей, лицо Ульвбьерна вновь становится лицом ребенка, а не маленького мужчины, обреченного выживать в суровом мужском окружении.       И тогда, в ночи, вернувшись от капитана, к нему на койку осторожно присаживается рыжий. Аккуратно, стараясь ни в коем случае не будить братишку, он кладет руки ему на избитое лицо и ласково смотрит на него, думая о том, какой тот красивый, сильный и упорный. Постепенно напряжение боли уходит с лица Уле, и он мягко улыбается во сне. Старший брат, видя это, улыбается тоже и тихо ложится рядом, оборачивая младшего горячим телом, совсем как на родине, в спальном шкафу. Если Ульвбьерн проснется, непременно погонит старшего от себя пинками и криками, но слава богу, спит он крепко, и Каспар успевает начать день раньше него.       Он встает с солнцем, выходит на палубу корабля и дышит вместе с дыханием моря, чувствуя, неодолимо чувствуя, как оно нескончаемой живой громадой качает его, питая силой, как он сам становится сильным, и его крепнущие чресла наполняются грубой мужской энергией и волей. Когда-нибудь он совсем окрепнет, и тогда никто в целом мире не сможет больше тронуть ни его, ни его брата. Потому что он сумеет защитить его, как сумел выпестовать. И еще потому, что когда он, Каспар Нильсен, станет взрослым, весь мир падет к его ногам.

***

      Сойдя в порту Кейптауна, Рыжий Лис вновь меняет маску и из податливой, угодливой капитанской подстилки превращается в самого неукротимого волокиту всех окрестных борделей. Его деньги и член летают со свистом направо и налево, наравне с взрослыми гуляками он проводит ночи в объятиях самых знойных девиц, не жалеет заработанных средств на любовь, выпивку и опиум, он неутомим, все так же неутомим и похотлив. Он ухмыляется, подобно голодному дьяволу, его зеленые глаза меняют оттенок с кроткого вожделения на алчущую страсть. На его запястье появляется плывущая черепаха, как знак того, что он впервые в жизни пересек экватор.       Ульвбьерн по-прежнему с ним, и по-прежнему преисполнен отвращения к повадкам брата. Он никогда не будет таким, он помнит, кто он — Ульвбьерн, не Нильсен — Соррен, сын ярла Хальвдана и Хельги Розенкранц. Пусть отец мертв, пусть о матери нет вестей, но с ним Синее Око, реликвия валларов, и он не может уронить честь своего племени. Он уверен в том, что придет время, и он станет великим, достойным своих предков, и тогда его имя станет легендой. «Ты рожден для великих дел»!       Ему не пристало заниматься развратом, как бесстыжему Каспару, и потому он отправляется в библиотеку и берет очередную книгу. Ему нравятся книги потолще, позаумнее, он смотрит, что читают господа в ресторанах, проходя мимо витрин, старается запоминать названия книг и авторов. Стендаль, Байрон. Гете. Шекспир. Детский мозг впитывает знания, как губка.       И, пока рядом на койке в дешевой гостинице рычит от наслаждения его брат, и самозабвенно стонет под ним очередная размалеванная сучка, Ульвбьерн предается очарованию высоких дум и идей выдающихся умов прошлого.       А потом он откладывает книгу, укрывается одеялом и засыпает в надежде, что сегодня его не покусают клопы. Каспар точно знает, что не покусают, он выгоняет проститутку, тихонько извлекает из под руки брата книгу, смотрит в ее название, насмешливо кривится и гладит жесткие светло-каштановые волосы мальчика.       Ульвбьерн будет сильным. Сильным и чистым. И только его мальчиком.       Каспар щелкает ключом двери комнатушки, где они с братом обитают, и выходит на знойный воздух, прислушиваясь к звукам пьяной оргии в таверне у побережья. Но его путь лежит не туда, откуда он сегодня завалился домой с подружкой-полькой, невесть откуда взявшейся в Кейптауне. Его влечет поднимающийся к небесам ровный срез Столовой горы, склон, покрытый лесами, пряными травами, кишащий змеями, павианами и шакалами, окутанный дурманящими ночными запахами. Вершина Столовой — гладкая, срезанная рукой господней площадка, где бывает так же свежо, как и дома, в Норвегии, а белые облака, находящие порой на ней отдохновение, именуются у капов «скатертями». Место силы, где можно скинуть все маски и быть собой, первичным, настоящим, свободным. Каспар ударяется в бег, радуясь тому, как хмель выветривается из его головы, как сила плещется в нем, готовая вырваться наружу диким и прекрасным зверем. Он достигает лесистого склона, спешно раздевается и прячет одежду под камень. Ерошит рыжий загривок и исступленно, сладостно хохочет, ощущая, как мягко и ласково ветер обволакивает его голую белую кожу. Пару раз вздыхает, исполненный предвкушения, водит ноздрями по ветру, примечая запахи хищников, затем в сладкой истоме падает в душистый финбош¹. Он возносится из него быстрым и жилистым, совсем другим, совсем не младшим матросом Каспаром Нильсеном, не рыжей капитанской подстилкой, не охочим до шлюх повесой. Его тело играет силой, шерсть лоснится, тонкие, резвые ноги сами несут вверх, по камням и зарослям, недоступным ноге человека, он безустально одолевает перевал за перевалом, стремясь к ней, к вершине.       Оттуда он будет тихо и неприметно, как подобает дикому зверю, созерцать и город, и мыс Доброй Надежды, и качающее воды море. Он будет помнить о том, что там, в далекой низине взморья у его ног, в душном городишке безмятежным детским сном спит младший брат, и жизнь в нем теплится маленькой яркой искоркой, маячком единственной во всем мире родной ему души, и так будет меж ними всегда. Мы все, что есть друг у друга.       Утром он заявится домой и примет на себя поток занудства, что он просаживает деньги, а потом начнет просить их у брата взаймы, и ему, конечно же, ничего не перепадет, так как Ульви копит на учебу в университете, причем сам пока не знает, в каком. И, конечно, Каспар важно раскурит припасенную в кармане половину сигары и скажет брату: — Ты тупица, Мелкий Гном, и ничего не понимаешь в жизни. Чем читать о ней в книжонках, сам бы ею жил, ибо жизнь живая, не бумажная — истинна, и только проживая ее ярко и полно, можно понять ее.       Ульвбьерн, как всегда, презрительно фыркнет. Кажется, у него с того времени, когда он был кульком с глазами, всякий раз на лице наблюдается это выражение при виде брата, и с каждым годом оно делается все более явственным, все более отравляющим. Каспар думает о том, что он входит в возраст мужчины. — Мама не одобрила бы то, как ты живешь, — бросает ему Уле, как плюет в его философию. Зеленоватые хитрые глаза склоняются над Ульвбьерном, и приятные тонкие губы издевательски шепчут ему: — Мамы здесь нет.       Ему необязательно знать, что мамы вообще — нет. Об этом Каспар узнал в прошлом году, сойдя на берег Ливерпуля после того плавания, в котором погиб Вальдемар Карлссон. Славного старика смыло за борт во время шторма. А потом в ливерпульском кабаке Каспар встретил свояка из Молде. Он-то и поведал, что Юльнесет разрушили до основания, а жителей убили. Всех. Одной ночью. Что теперь на том месте — никто не знает, местные предпочитают держаться стороной от бывшего рыбацкого поселка, ходят слухи, что там завелась нечистая сила. Мамы больше нет, и все, кто есть у братьев — они сами.       С тех пор Каспар хранит эту тайну в себе, изредка мрачнея и порой резко просыпаясь по ночам, если ему снится доброе лицо Хельги. Он не то чтобы скучает, сам ведь убежал, забрав с собой Ульвбьерна, да и жизнь на свободе вольготнее рабства полуголодного рыбака. Он уверен, что сможет воспитать брата, и не хуже этой блаженной дуры. Он показывает ему реальную жизнь, и, хоть Ульви переполнен чепухой, которой она пичкала его с рождения, старший брат не даст ему сломаться, подобно матери, и сгинуть ни за что. Ты — мой, а я — твой, и это навсегда.       Каспар видит брата — большерукого, крепкого, стремительно догоняющего его в росте. От Ульвбьерна пахнет мужчиной, скоро его голос, подобно голосу самого Каспара, изменится, и из звонкого детского станет грубым и низким, щеки покроются пушком, как склоны горы Столовой — живительной порослью. Мужчины не плачут и не хотят домой к мертвой маме. Мужчины сами вершат свою судьбу.       Он просадил все деньги и затем снова вписался на рейс. Ульвбьерн, услышав об этом, пришел в ярость и долго гонялся за хохочущим братом с кочергой, грозясь проломить ему его бестолковую голову. Затем молча собрал манатки и последовал за Каспаром на британскую торговую шхуну, идущую в Амстердам. Там Рыжий Лис вновь надел маску жеманной девицы и уже через неделю плавания вовсю окучивал капитана в его каюте. Ульвбьерн же, скрепя сердце, принялся исполнять работу юнги, убираясь в том числе и в каюте капитана после его ночных похождений с Каспаром. Найти на столике у капитанской койки два стакана, пахнущие ромом вместо одного и следы засохшего семени на смятой простыне было для младшего Нильсена обычным делом, и тогда ненависть к брату в нем утраивалась, становилась всепоглощающей. Ульвбьерну хотелось прибить Каспара на месте, и будь он старше — непременно бы так и поступил. Он многократно подумывал о бегстве в Кейптауне, но почему-то не сбежал. Жалко ему, что ли, было беспутного рыжего, сам мальчишка не знал.       Впрочем, на этом судне, «Галилее», Ульвбьерна не обижали. Может, из-за заступничества Каспара и благоволения к нему капитана, а может, сами матросы не были зверьми, мальчик не знал. Младшему Нильсену начало уже казаться, что до Ливерпуля с ним и его братом ничего плохого не случится. Только однажды средь бела дня Уле зажал в кубрике один матрос. Выследил, когда мальчик украдкой от капитана спустился туда — у Уле были припрятаны пряники, которыми он не любил ни с кем делиться — и скрутил так, что ни дернуться, ни вывернуться, ни позвать на помощь. — Ты красивее твоего рыжего, — вожделенно прошептал матрос. — Но такой недотрога. Дай-ка я тебя попробую сзади. И кончилось бы дело плохо, если бы не ворвался к ним, откуда ни возьмись, Каспар и не заорал, как дьявол: — А ну, не тронь моего брата!!!       Ульвбьерн почувствовал, как насильник обернулся на окрик Каспара, а потом сжимавшие его руки стали твердыми, точно деревянными, матрос подался назад и завалился на спину. Мальчик в ужасе обернулся и едва не ослеп от взгляда рыжего, такой он был колючий и ледяной. Матрос лежал на полу кубрика с запрокинутой назад головой, из рта у него шла белая пена. Инстинктивно Ульвбьерн придвинулся к Каспару, тот обвил его руками и прижал к себе. Тело матроса какое-то время дергалось, а потом и затихло совсем. Ноги вытянулись, как палки, долгий выдох сопроводил его расслабление, и больше он не двигался.       Мальчики перепуганно взирали на мертвеца, и потом младший брат сказал старшему: — Это ты сделал. Тот в исступлении затряс головой. — Нет, ты что? Я его даже не тронул! — А отчего же он… — от страха Ульвбьерн не мог произнести слово «умер». — Не знаю, — побледнев, зашипел Каспар. — Может, аклепсический удар? — Придется сказать капитану, — вытер нос младший Нильсен, вспоминая между делом, что в книгах, прочитанных им, удар назывался как-то по-другому.       Рыжий пожал плечами, показывая, что согласен с ним.       В тот же день бесчестного и умершего так внезапно матроса выбросили в море ногами вперед, и плавание продолжилось.       А еще через пару дней Каспар почувствовал их.       Странное это было ощущение, чутье зверя, привыкшего опираться на инстинкты. Инстинкт не врал Каспару, за ними идут. За ним. За младшим.       Старший Нильсен пробудился в ночи и лишился покоя. Чутье не подводило его ни разу в жизни. С далекого морского горизонта шла угроза, неотвратимая, неумолимая, призрачные руки, незримые простым смертным, тянулись к его крепышу-брату, мирно почивающему на койке в кубрике.       Еще сутки Каспар не находил себе места, прислушиваясь к метаниям рассудка. Ему хотелось верить, что страхи беспочвенны, но потом он услышал их голоса у себя в голове. Переговор, ведущийся на страшном, непонятном Каспару языке, похожем на рык чертей из ада. Рыжий понял только одно: они шли за Ульвбьерном. Их темный корабль шел на всех парусах сквозь разыгравшийся накануне шторм, не устрашась волн, не устрашась ветров, с одной единственной целью, которую так хорошо чуял Каспар.       Им нужен был Ульвбьерн. Его жизнь.       И тогда старший брат содрал младшего с койки, повинуясь лишь глупому чутью. Он протащил его, сонного, по беснующейся палубе, и Ульвбьерну удалось вырваться из рук Каспара, прежде, чем его бросили в шлюпку. — Ты чего творишь, рыжая образина? — Каспар как сейчас видел заспанное, свежее, круглое лицо и суровые глаза. — Катись отсюда! — преисполнившись твердости, рявкнул рыжий. — С ума сбрендил? — Ульвбьерн потер глаза кулаками и хотел было вернуться на бак, но его поймали за руку. — Катись, тебе говорят! — настойчиво повторил Каспар и начал спускать в море шлюпку. Младший понял, что с ним не шутят. — Каспар! — Ты слишком хорош для нашей семьи, Ульви! — голос брата тонул в шуме ветра и грохоте волн. — Нечего тебе со мной рядом делать! Как бросили меня тогда, уплыли с матерью к морским баронам, так лучше не возвращались бы! — Не смей называть меня Ульви! И никуда я не покачусь, — буркнул мальчик и оттолкнул рыжего так, что тот полетел на мокрую палубу. — Покатишься, — неожиданно зловещим голосом сказал старший брат. У Ульвбьерна даже мурашки по коже побежали.       Он встретился с Каспаром глазами и оцепенел от животного ужаса. Никогда брат не смотрел на него так. Это был не Каспар, сам дьявол. Невозможно было передать всю степень угрозы и силы, таящейся в его прямом взгляде. Уле впервые в жизни боялся брата, казалось, еще немного, и Каспар выдавит из него мозг, как пасту из тюбика. Впервые в жизни Ульвбьерн увидел и понял, насколько он со своими кулачками слабее и немощнее рыжего. Слезы испуга и беспомощности побежали по щекам мальчишки, но брат не смягчил смертоносный взор. — Это сделал ты, — прошептал Ульвбьерн, устремив на рыжего растерянные голубые глаза. — Полезай в шлюпку. Ульвбьерн понял, что должен подчиниться, иначе ему конец, как тому матросу. — Ты дьявол, Каспар. — Пусть так. Пошел.       Как побитый щенок младший брат спрыгнул в дыбящуюся на волнах скорлупку, следом ему полетели мешок сухарей и бочонок пресной воды. Каспар багром оттолкнул шлюпку от борта «Галилея», и его рыжая голова еще долго виднелась в штормовой мгле. Но затем и он, и шхуна растворились в буре.       Ульвбьерн остался один в бушующем море.

***

      Через несколько часов, на рассвете дозорный «Галилея» разглядел с салинга приближающееся к ним судно, темную громаду старинной каравеллы. На борту была надпись «Беспечная», что, впрочем, не обнадеживало команду шхуны, так как корабль шел без флагов. Каспар сразу понял — это они. Пираты.       Все случилось в мгновение ока.       На «Галилей» наставили пушки, мрачный, высоченный человек с «Беспечной» чудовищным ревом приказал атаковать шхуну, и Каспар, как во сне, смотрел на рослых, иссеченных шрамами разбойников, ловко берущих их судно на абордаж. Рослый, страшный пират схватил его, приставив к голове пистолет, та же участь ждала и других членов команды, отдавший приказ о захвате судна человек спросил у капитана «Галилея» есть ли на ее борту мальчик по имени Нильсен. Пальцы моряков дружно устремились в сторону Каспара, державший его пират оглушил его мощным ударом кулаком в челюсть, и дальнейшего парень не помнил, очнувшись в кают-компании уже на совсем другом корабле. Его окатили ведром ледяной воды и, приставив к горлу нож, осведомились, где его брат.       Каспар тогда впервые увидел капитана «Беспечной» — одноглазого, чернобородого, могучего бирюка с хитрым и беспощадным выражением на изрезанной шрамами физиономии. — Он погиб пару дней назад, — с пугливой улыбкой ответил капитану Каспар. — Смыло за борт во время шторма.       Капитан уже знал, что это правда, команда «Галилея» недосчитывалась юнги. Он вздохнул с облегчением и сожалением. — Значит, мертвый конунг не объявится. Что ж, это благая весть. Ты знаешь, как меня именуют, оголец? — после раздумья вслух, он обратился к рыжему. — Если пожелаете, сэр, я буду звать вас «мой властелин», — несмотря на страх и нож у горла, Каспар вальяжно повел плечом, пуская в ход все свое обаяние. — Я — Тъога Харуснен, — кривой пират усмехнулся и поднял бровь. — Я командор наемных воинов-люпинов. Тебе известно, кто такие люпины, хавл?       Каспар не понял и половины произнесенных им слов. В мысли командора тоже залезть не получалось, слишком рыжий был напуган. К Тъоге склонился другой жуткого вида мужчина и высоким голосом, никак не ожидаемым от столь свирепого существа, сказал: — На нем нет торквеса. Думаю, он не учтен Хеоротом, командор. Стало быть, им можно полакомиться без неприятностей.       Услышав это, рыжий едва не лишился дара речи, и засомневался, то ли он услышал. Каспар обвел глазами разбойников, и их мысли потоком ворвались в его разум. Да, они все до единого хотели съесть его, называя про себя олененком, тем, кем он и был. Каспар думал, что способность обращаться в рыжего оленя — только его тайна, но звери в человеческом обличье будто знали кто он, и почему такой. Одноглазый кивнул сказавшему и спросил Каспара: — Так что ты там лепетал про властелина, оголец?       Каспар нутром почуял, что впереди замаячил его единственный шанс спастись и, проявив хладнокровие и мужество, редкие для семнадцатилетнего парнишки, похотливо провел себе руками по бедрам. — О, — улыбнулся Тъога. — Ты знаешь толк в извращениях. Но уволь, маленький содомит, я предпочитаю женщин. — Я лучше женщины, — обиженно сказал Каспар. — Могу убедить вас, мой властелин.       Окружавшие Тъогу мужчины рассмеялись, а сам командор покраснел от такой наглости жертвы. — Ты знаешь, — сказал он примирительно, — я предпочту услышать о том, насколько ты хорош от пятерых моих ребят, — он окинул взглядом команду. — Самых бойких. Каждый из них попробует тебя, и если ты хоть кого из них разочаруешь, мы разорвем твое ценное тело на кусочки и съедим. И готовься приложить максимум старания, чтобы мои песики получили максимум удовольствия — ведь они все не имеют яиц.       Единственный глаз командора вспыхнул недобрым желтоватым огнем, какой порой подмечал Каспар во взоре Ульвбьерна, когда тот злился. Рыжий понял, что окружен хищниками. А хищников Каспар научился выделять по запаху с того самого дня, когда понял, насколько он необычный мальчик. Быстрое распознавание опасности помогало ему во время лесных прогулок скрываться в чаще невредимым. Но теперь он был окружен, и у него не было шансов удрать. Хищники подхватили его под руки с позволения звероподобного капитана и поволокли в кубрик. Каспар понял, что его ждет групповое изнасилование или смерть. Что было лучше, другой подросток засомневался бы, но только не рыжий. Он должен был выжить любой ценой, а уж в своей неотразимости и прыти он был уверен.       Вечером после пятерых дюжих гренделей его решился попробовать сам командор. Каспар к тому моменту кровоточил анусом и имел весьма жалкий вид, но разбойники в один голос расхваливали его предводителю, и Харуснен не удержался от соблазна оценить удивительную рыжую шлюху лично. До утра он развлекался на Каспаре, а тот, крепко привязанный за руки и за ноги к железной кровати командора, бледный и потный от боли, терпел изо всех сил и делал вид, что ему все нравится. До утра командор не мог полностью утолить похоть, пользуя парнишку снова и снова, а тот только смеялся сквозь слезы и называл Тъогу властелином и повелителем. Харуснен, в отличие от членов команды не был кастрирован, и его неудержимость превосходила все, доселе испытанное Каспаром. На рассвете командор хлопнул его рукой по бедру и сказал, что остался доволен. — Тебя никто не съест и не тронет, — прозвучали столь вожделенные для рыжего слова. А далее он услышал следующее: — Я оставлю тебя в свое владение. А дабы у тебя не появилось желание злоупотребить моим доверием, скажем, удрать на шлюпке, я малость укрощу твой пыл. Совсем капельку.       Каспар вжался в постель командора и вцепился руками в спутавшие его веревки, видя, как тот снимает с пояса брошенных на спинку стула брюк большой абордажный нож. Затем Тъога, ехидно посматривая в перепуганные зеленоватые глаза рыжего плута, подсел к нему, и в следующие мгновения, когда рассветное солнце брызнуло алым на паруса каравеллы «Беспечная», она огласилась душераздирающими воплями нестерпимой боли и ужаса, исторгаемыми Каспаром. Эти дикие и истошные крики заставили вздрогнуть всех до единого бывалых разбойников и морских убийц, плывших с Тъогой на корабле. Каждый люпин-наемник знал, что делает командор с пленным мальчишкой, и каждому было втайне жаль его, поскольку накануне они все попробовали его яркой и свободной любви, а жестокий капитан одним яростным и кровавым росчерком изменил его судьбу и личность, превращая в подобного им.       После бессознательное тело Каспара отволокли обратно в матросский кубрик. — Думаю, он не выживет, — с некоторой толикой удовольствия проворчал на арокешском Тъога, вытирая о простыню нож, пока Жиль Каламьер сворачивал пропитанную чужой кровью постель в узел, с тем, чтобы выбросить в океан. Где-то там, среди складок ткани остались отрезанные части Каспара. Каламьер вышел из каюты и наткнулся на квартмейстера Рене Гренуара. — Дай, покопаюсь, — вожделенно облизнулся второй по чину люпин на «Беспечной». — Он же их там оставил?       Жиль, подавляя в себе желание полоснуть квартмейстера когтями по морде, без слов протянул ему багрово-белый узел, Рене жадно втянул носом запах крови Каспара. — Молодая. Оленья. Будет подыхать — прирежем его и сожрем, — заявил он и, как коршун, разодрал ткань белья. Жиль отвернулся, чтобы не видеть мерзкую картину, но все равно прекрасно слышал и чавканье, и мерно, с прощелкиванием двигающиеся челюсти квартмейстера. Затем помощник Тъоги вручил Жилю ком белья и, утерев рот, удалился к рубке. Узел полетел в воду, Жиль с тяжелым сердцем отправился в кубрик.       Парнишка лежал там, белый, как покойник, не двигаясь и почти не дыша, и только огненно-рыжие волосы по-прежнему упрямо торчали на его голове. Глядя на приятное и безмятежное лицо Каспара, можно было подумать, что он просто спит, если не поднимать одеяло и не смотреть на то, что от него оставил ненавидящий хавлов Тъога. С такими ранами он был обречен, Жиль понимал это. Процедуру полного оскопления не всякий взрослый-то грендель способен выдержать, чего уж говорить о подростке-хавле.       Грендель с сожалением склонился над рыжим и, приложив шершавую ладонь к его бескровным губам, удостоверился, что он еще дышит. Умрет. Все равно ведь умрет. Или?...       Жиль взял Каспара за холодную, как лед, руку, растер в пальцах запястье и зашептал давнее заклинание, известное любому гренделю наемничьего Племени. Непонятно, обладало ли оно волшебной силой на самом деле, но Жилю хотелось в это верить. — Хаш'щ-хафе Охаве га-а у-уве Ахъ у ка-а Ахъ у вех-веха-а Хаш'щ-хафе Соу га-а у-хве Иб'х-у ава-аш Абасъ-у гашч (арок.)² И, прошептав над Каспаром заветные слова, Жиль Каламьер, не зная толком, зачем он это делает, погрузил клыки в оленью плоть.