Nataraja

Se min kjole, den er hvit som snøen alt hva jeg eier det er hvitt som den Det er fordi jeg elsker alt det hvite og fordi en snømann er min venn Вот мое платье, белое, как вьюга, Белое все, что вижу я вокруг, Это потому, что белый цвет люблю я, И потому снеговик — мой лучший друг. (Норвежская колыбельная, пер.авт.)

1856 год, начало апреля, Фюльке Мере-ог-Ромсдал, Норвегия.       Ульвбьерн Нильсен ловко вспорол очередную сельдь, начал привычным движением выскребать на скользкий от жира деревянный стол синеватые потрошка, и тут ощутил между пальцами что-то плотное. Эта рыба в день своей смерти позавтракала чем-то интересным. Ульвбьерн любил время от времени проводить такие вивисекции, все мечтая извлечь из рыбьих недр одному ему известные сокровища. Может, драгоценный камень или золотой самородок? Он разрезал кишечник рыбы вдоль, извлек на стол содержимое и принялся кончиком ножа копаться в нем. — Каспар, смотри, пшеничные зерна! — удивленно воскликнул Уле. — Интересно, где в море эта рыба могла их найти? — Ерундой не занимайся, братец, — не отрываясь от работы процедил сквозь зубы старший. — Ульви, пойдем, поможешь мне собрать хворост!       Этот призыв звонкого материнского голоса был сигналом к старту. Ульвбьерн вскочил, кинул нож в бочонок и, наскоро вытерев руки о штаны, побежал за матерью. Каспар угрюмо скривился, достал брошенный братом нож из соляного раствора и воткнул его лезвием в стол. Догнав Хельгу, сын вцепился ей в предплечье своими холодными пальчиками. Мать испуганно ойкнула. — Ух, замерзший какой! Король-ледышка! — она сняла с плеч шерстяную шаль — одну из немногих теплых вещей, подаренных мужем, накинула на сына, так, что он был укрыт с головой, и задиристо стукнула Ульвбьерна пальцем по расцарапанному в недавней драке носу. Тот довольно захихикал. Они вдвоем пошли краем моря, собирая сухие сучья, вынесенные прибоем. — Ульви, прочитай, что я сейчас напишу, — Хельга выводила на влажной земле веточкой затейливые значки.       Мальчик напрягался, густые брови сдвигались в одну линию, и сосредоточенный детский голос выдавал: — Ты... Рож...ден...для...ве...ли...ких...дел... Ты рожден для великих дел! — радостно вскрикивал он. — Мама, ты, правда, так считаешь? — Каждый человек рожден для великих дел, — смеялась в ответ Хельга, радуясь тому, что у нее такой смышленый сын. — На то он и человек! — И даже самые плохие люди? — вопрошало чадо. — Нет плохих людей, Ульви. Есть люди несчастные, обозленные и обиженные. Они просто забыли, что рождены для великих дел. — И ты рождена для великих дел? — И я. — Для каких? — Наверное, вас всех вырастить добрыми людьми, — терпеливо отвечала мать. — А для каких великих дел рожден я? — Ульвбьерн почесал в раздумье голову сильно пахнущими рыбой руками. — Ты узнаешь об этом, когда повзрослеешь. — Как? — Господь нашепчет тебе это на ухо или укажет путь. — Да? А что же он другим не шепчет, кто обозлен или обижен? — Он шепчет, да они его не слышат. Уста Господа слышат только те, кто открыт сердцем для его слов. А когда ты обозлен или обижен — твое сердце плачет, и ты не слышишь Господа.       Ульвбьерн задумался, прижав к себе хворост, и уставившись куда-то в океан. Но вскоре, заметив, что мать удаляется, встрепенулся и вприпрыжку побежал ее догонять. — Мама, а как по-английски будет море? — вопросил Ульвбьерн. Он вышагивал за Хельгой по камням, стараясь не уронить охапку хвороста и одновременно с этим не намочить себе ноги. — Море по-английски будет «the sea», по-немецки — «Das Meer», по-французски — «la mer», по-итальянски — «Il mare», Ульви. — О! Почти как у нас. А как будет волна?       Для младшего Нильсена эти прогулки были отдушиной в его нелегкой жизни. Собственно, если кому-то доводилось бывать в раю, то это чувство можно было сравнить с чувствами, переполнявшими душу маленького мальчика, когда он оставался наедине со своей мамой. Только она одна во всем свете могла называть его так мягко — Ульви, в то время как он сам предпочитал называться грубо и по-взрослому — Ульвбьерном, ну или на худой конец, Уле, Мелким Гномом из Юльнесета.       Мама была очень умной и доброй, настоящей выдумщицей и умелой рассказчицей. Она так много знала, что ей приходилось скрывать свои знания от отца и односельчан, ведь среди этих простых рыбаков не принято было выделяться. Поэтому на людях она была молчалива и скромна. В компании других рыбачек она делала свою работу, тихонько улыбаясь, если кто-то шутил, отчего прослыла блаженной, не от мира сего. Впрочем, подруги ее жалели, несмотря на то, что на всей их семье лежала печать неведомого селянам проклятия. При таком муже и жену ведь кто угодно мог легко назвать ведьмой и детей — песьими выродками. Не раз Хельге Натансдоттер предлагали заступничество деревенские рыбаки, но она всякий раз отказывалась, может, из-за страха перед супругом, а, может, и из страха за него. Женское сердце — глубокая пучина, и что на дне ее — сам черт не разберет. Доброта и отзывчивость сквозили в ней, подкупая даже тех, кто желал ей зла, и словно ангел небесный нес ее крест на своих белоснежных плечах. А Хельга на все вопросы только и приговаривала: «У зла ноги шаткие. За добром ему никак не поспеть!» Ну, разве она была ровней своему окружению? — Мам, в селе о тебе многое говорят. — Ульвбьерна за охапкой хвороста уже и видно не было. — Говорят? И что же говорят, хорошо или плохо? — Ну... И так, и эдак. Сын кузнеца говорит, что ты колдунья. А Ганс Якобсон — что ты святая Хелена, спустившаяся с небес.       Хельга пригнулась и, смотря сыну в голубые глаза своими карими, вкрадчиво спросила: — А ты как считаешь, Ульви?       Тот пожал плечами, и от этого вязанка колыхнулась. — Не знаю. Я им обоим навалял.       Мать рассмеялась. — А Якобсону-то за что? — А для порядка. Чтоб языки не распускали.       Они пошли дальше. Ульвбьерн всегда тащил хворост сам, оставляя матери только подбирать с соленой почвы сухие ветки. — Не тяжело? Давай, я понесу? — Ну, вот еще!        Хельга, прищурившись и прикрыв лицо рукой от солнца, посмотрела на горизонт. Там по поверхности сморщенной кожи океана, точно огромный белый жук важно полз торговый пароход. Он, наверное, уходит в Копенгаген. Хельга не знала наверняка, но ей было приятно так думать, хотя большой корабль пробудил в ней воспоминания о старшем сыне, Йохане, покинувшем родной дом в поисках лучшей жизни. Скоро их путем отправится Аксель Нильсен, за ним Каспар и, наконец, Ульвбьерн. Женщина тяжело вздохнула. — Мам, — невнятно буркнула вязанка хвороста. — Что тебе? — Что в нас не так? — Ульвбьерн перехватил сучья так, чтобы видеть мать, и уставился на нее одним глазом, прищурив второй от солнечного света.       Хельга, которую этот вопрос застал врасплох, даже поправила косынку на голове. — В смысле — не так? — осведомилась она. — Ну... — протянул Ульвбьерн. — В нашей семье. Почему вся деревня нам косточки перемывает?       Мать приготовилась объясняться. — Потому, что люди не всегда хорошо относятся к тому, что им непонятно. Мы ведь немножко другие — отец, вы, я. Ты же знаешь, что мы переехали сюда из Дании. — Зачем? Жили бы в Дании, как добрые люди! — Нельзя было. Отец решил, что здесь нам будет безопаснее. — Ну и дурак! — любые разговоры, касающиеся темы Нильса, могли привести Ульвбьерна в исступление. Младший Нильсен даже бросил вязанку на землю. — Ненавижу его! — он сжал маленькие кулачки. Пухлое детское личико стало грозным. — Как бы я хотел, чтобы он умер! — Замолчи! — резкий окрик матери отрезвил его. Хельга стояла, зажав уши руками. — Как ты можешь! Он — твой отец, он дал тебе жизнь! Как ты можешь!       Ульвбьерн смотрел на мать, и ему было стыдно не за свои слова, а за то, что он огорчил ее. — Ты любишь его, мама? — спросил он вместо извинения.       Хельга гордо выпрямилась, несмотря на то, что в горле у нее стояли слезы. — Да, люблю, — холодно, как заученную для ответа реплику, сказала она. — А меня?       Она посмотрела на сына. От волнения он раскраснелся, прямые с рыжеватым отливом волосы ласкал ветер, потемневшие глаза смотрели с укором. Розовощекий, задетый за живое, милый маленький херувим в грубой одежде и тяжелых отцовских башмаках, драных настолько, насколько обувь вообще может быть драной. Башмаки, в которые он, казалось, мог бы при желании поместиться целиком, выдавались ему лишь на холодную погоду, в остальное время никто и ничто не могло лишить его бойкие ноги удовольствия свободы. Он был восхитительным. Таким здоровым и крепким, таким благословенным, словно чудесный подарок Бога, ее младший сын, Ульвбьерн. — Ну конечно люблю, — с умилением сказала она. — А кого больше?       Нет, упрямства ему тоже было не занимать! Хельга всплеснула руками и протянула их к ребенку, приглашая его в свои объятья. Тот уткнулся лицом в грязный передник. — А Каспар говорит, что я приемный. Все время дразнит. Хельга охнула. Порой ее изумляли выходки третьего сына в отношении младшего, и она понимала, что это говорит в нем зависть. Да, внешне Ульвбьерн не был похож ни на мать, ни на отца, ни на прочих детей. Но то была не вина Ульви, ее самого красивого и любимого мальчика. — Ты мой сын. Не сомневайся в этом, — руки Хельги крепче прижали к себе ненаглядное дитя, ласково пригладили его волосы, жесткие и густые, как осока с побережья. — Ты не думай. Я тебя в обиду не дам, — услышала она в ответ приглушенный голос сына. — Когда я вырасту большой и сильный, я буду работать, не покладая рук. Заработаю кучу денег, разбогатею, куплю пароход и увезу тебя отсюда в Данию. И никто никогда не будет тебя обижать!       Мать слушала этот сбивчивый рассказ, и ее прекрасные карие глаза наполнялись слезами. Дороже младшего сына у нее в целом свете никого не было. Она с трудом представляла, что с ней станет, когда он, большой и сильный, уйдет от нее навеки в первое свое плавание.        Матери всегда ждут. Их дети расплываются, кто куда, как мальки лосося из родных рек. Они пересекают океан из конца в конец, набирают вес, познают мир, и лишь под старость возвращаются в отчий дом, чтобы умереть, передав пламя жизни новой молоди. Но возвращаются лишь единицы. Сколько отважных и праведных душ берет себе жадный отец морей! Нет им счета! Только робкие, слабые матери все так же ждут своих мертвых сыновей, ждут отчаянно и самозабвенно, пока сохраняется в чутких женских сердцах память о них. 1857 год, осень, Фюльке Мере-ог-Ромсдал, Норвегия       Каспар Нильсен умел читать и считать не более, чем стремился научиться, а стремления его были в основном направлены на другие, более важные свершения, как то: разработки способов узурпации норвежского трона, поиски внебюджетных инвестиций и прочие пути отлынивания от честного труда. Мать пыталась приобщить его к культуре наравне с младшим сыном, но он всячески избегал занятий, полагая их скучным и бесполезным времяпрепровождением. Однако ему никак нельзя было отказать в смекалке.       Хитрый Лис Каспар был похож на осенний берег: волосы, как огненно-рыжие листья кустарников, брови — выгоревшая на солнце трава, обветренный шелушащийся нос, словно одинокий мыс на берегу, и каменистой россыпью рябых веснушек обрамленные зеленоватые, как нутро волн, глаза. Во злобе, или же если он замышлял какое-то плутовство, они становились очень светлыми, как у свежепойманной пикши. Ульвбьерн знал брата как облупленного и поэтому, глядя в его высветленные глаза, оперенные белесоватыми ресницами, чувствовал, что его сейчас в очередной раз захотят обвести вокруг пальца или втянуть в передрягу. Брат был настроен игриво, в зрачках его блестело солнце, но Ульвбьерн смотрел глубже и видел какой-то хитроумный замысел. — А, Гном? — повторил Каспар, положив младшему руку на плечо. — Пойдешь с нами стенка на стенку против этих паршивых крыс с доков? — Стенка на стенку? И много народу собирается? — Ульвбьерн отвлекся от сматывания канатной бухты и уставился на Каспара исподлобья. — А то! — брат присвистнул. — Заварушка будет знатная. Мы договорились на субботу, на вечер. — Так это же завтра! Сегодня пятница, завтра суббота. Мы вечером только причалим!       На конопатом лице Каспара образовалась недоуменная мина. — Да? Хм, ну вот и хорошо! Отец как раз с берега пойдет пить в кабак, а мы с тобой двинемся драться с портовыми. Сбор будет на заброшенной верфи.       Младший пожал плечами. Несмотря на то, что ему было всего девять, он околачивался с подростками-приятелями старшего брата, и предпочитал без стеснения давать в зубы каждому, кто подвергал сомнению его право на место в этой стае. Мальчишки есть мальчишки. Их мир — это мир братства, жестокости и соперничества, они сбиваются в стаи, как воронье, и готовы заклевать любого пришельца, который придется им не по душе. Ульвбьерн никогда не рвался войти в ватагу деревни, однако брату приходилось, следуя наказу матери, всюду таскать его с собой, и у младшего Нильсена просто не оставалось другого выбора. Поначалу подростки пытались задеть или прогнать малолетнего Гнома, но тот оказался крепким на слова и тем более кулаки парнишкой, да к тому же и брат за него заступался, если приходилось совсем туго. Малец скоро получил прозвище «тот, кто всегда дает сдачи», и это была сущая правда.       Молокососа всегда можно пнуть или задрать, если ответом будут распущенные сопли. Но когда в ответ на обиду сопляк распускает кулаки, да еще и так отважно, тут волей-неволей проникнешься уважением. А дрался Ульвбьерн действительно прекрасно. Видимо эта драчливость была в его характере. Радость, с которой маленький герой кидался на очередного задиру, и исступленный азарт учиняемой им схватки впечатляли каждого. Словом, в каждой войне между деревнями Мелкий Гном Нильсен был желанным солдатом. Да и его долго уговаривать не приходилось. — Так и быть, — кивнул Ульвбьерн на предложение брата. — Сойдем на берег и разберемся с этими крысами из порта. Только по-быстрому, не как в прошлый раз, а то мама разволнуется. — Ха, по-быстрому, — рассмеялся рыжий Каспар. — Это уж не от нас зависит! — Эй, вы там, щенки! Какого черта болтаете? — грозно рявкнул отец с бушприта. — Канаты скрутили, так ко мне оба, скоро сеть тащить, а вы лясы точите!       Оба мальчика вскочили с места и, шлепая по скользкой палубе рыбачьего бота, понеслись наперегонки к отцу.       Заброшенная верфь темным осенним вечером казалась пустынной. С моря дул пронизывающий ветер, и мелкий дождь неистово хлестал по лицу. Одежда вымокла насквозь, и Каспар, у которого уже зуб на зуб не попадал, дивился тому, как это младший брат с его босыми ногами и худыми штанишками ухитряется не мерзнуть. Внутри пока еще было тихо, и лишь огромные корабельные крысы с отвратительным писком сновали между деревянных балок, ловко прыгая по заржавленным цепям подъемников. — Что-то я никого не вижу, — недовольно буркнул Ульвбьерн, отшвыривая грязной босой ногой дохлую крысу с дощатых мостков прикола. Та с тихим бульканьем плюхнулась в темную воду залива. — Говорю тебе, придут они! — успокоил брата Каспар, деловито утерев нос ладонью и подтянув ветхие рабочие штаны. — Вон, смотри!       Невдалеке замаячили силуэты пятерых ребятишек. Они шли со стороны Юльнесета, и Ульвбьерн понял, что это свои. Приблизившись, каждый из мальчишек протянул руку сначала старшему брату, а потом и Ульвбьерну. — Ну, что, готовы? — пробасил ломающимся голосом Кнуд Сверресон, долговязый сын рыбака Сверре «Берда».       Они с отцом выходили на собственной лодке, и из-за этого Кнуд считался человеком уважаемым. — А то, — хитро прищурился Каспар. — А вы-то готовы?       Кнуд усмехнулся и в знак готовности сплюнул себе под ноги. — Мы их разотрем, — так расшифровал этот жест главаря Тари Хансон, сын вдовы плотника, в прошлом году задавленного рыбацким ботом, который он чинил.       В наследство сыну тот оставил лишь свой инструмент и дырявую старомодную черную шляпу, из которой мальчик не вылезал. Густав и Энгус Лундсоны, дети сапожника, и угрюмый белобровый Еффа Хендерсон, тоже рыбацкий сын, недавно принятый в ватагу, предпочли промолчать. — Итого нас — семеро, — сосчитал Тари. — Как думаете, сколько с их стороны придет? — А пес их знает, — проворчал Кнуд и в очередной раз плюнул. Видимо, в его речи плевки служили знаками препинания. — Говорили — по-честному, семь на семь... — О, смотрите-ка кто явился — тресковые рыла пожаловали! — раздался насмешливый голос, и из-под полуразвалившейся пристани как натуральные крысы повылезали докерские.       Их тоже было семь человек, но при этом младший из них казался парнем лет четырнадцати, а остальные дюжие ребята выглядели совсем взрослыми. Ватага Юльнесета стала единым строем и напряглась. Ульвбьерн слышал шумное дыхание Каспара, и тоже чувствовал возбуждение.       Белобрысый парень, вожак докеров, детина, ростом с двух Ульвбьернов, поставленных один на другого, вальяжным шагом, засунув руки в карманы, направлялся к неприятелям. За ним так же нахально, словно они были королями всего побережья, двигались его собратья. Белобрысый подошел и, выстроив своих бойцов, продолжал издеваться над деревенскими ребятами. — Что-то ворванью завоняло, парни, — он обратился к товарищам. — Не иначе кто-то из этих бакланов жрал ее накануне. Что трясетесь-то, страшно? — Да замерзнешь, пока дождешься, что вы все же решитесь явиться. — Кнуд снова сплюнул на доски. — Мы уж думали, что вы не пожалуете, хотели картошки тут запечь. — Мы картошку у вас на задницах запечем, когда надерем их вам, чтоб дымились! — с невнятным пришепетыванием сострил какой-то парень в матросском бушлате нараспашку, и Каспар заметил, что говорит он как-то набок.       Наверное, кто-то когда-то выворотил ему скулу. — Ты до моей задницы еще зубами доберись, скот криворотый! — раздался звонкий детский окрик.       На фоне подростковых ломающихся голосов этот высокий мальчишеский возглас резал ухо, словно ножик брюхо рыбы. — Чево-о-о? — белобрысый подошел ближе, и когда строй деревенских подался назад, с места не двинулся только сжавший кулачки Ульвбьерн. Белобрысый презрительно оглядел его. — Это что за мелкий мыш тут пищит? Штаны подтяни, а то уронишь! — он бесцеремонно схватил Ульвбьерна своими длинными мосластыми руками за лямки штанов и приподнял над землей.       По швам штанов пошел треск. Сердце Ульвбьерна так стучало, что его бой отдавался пульсацией в висках. По спине пополз противной змеей холодок, но Уле продолжал скалиться, быстро дыша сквозь сомкнутые зубы, глядя прямо в лицо белобрысого. Этот парень точно ел сегодня. Изо рта, ухмыляющегося Ульвбьерну, шел сильный чесночный запашок. — Поставь меня на землю, — не размыкая сведенных судорожным оскалом зубов, проворчал, точно волчонок, Ульвбьерн. — А то что ты сделаешь? — руки белобрысого дрожали от напряжения. — А вот что! — яростно огрызнулся Ульвбьерн и со всей силы пнул белобрысого ногой под дых.       Тот охнул, согнулся пополам и выпустил мальца. — Никогда не зарывайся, ты, Чесночок! — прорычал младший Нильсен, вызвав хохот и одобрение в своей команде, и как дикая кошка прыгнул на белобрысого. — Ребята, гаси их! — завопил Чесночок то ли от неожиданности, то ли оттого, что Ульвбьерн вцепился ему руками в волосы, а зубами в ухо.       И деревенская ватага кинулась на портовых, у которых, как стало уже понятно всем, имелся значительный перевес в силе. Криворотому тут же попытался исправить прикус Тари, после чего его изумительная шляпа — наследство отца — была схвачена за поля и с треском натянута ему на шею каким-то другим мальчишкой. Это вызвало в Тари гнев, и он, развернувшись, всадил обидчику кулак под ребра, тогда как со спины его догнал удар криворотого. Братья Густав и Энгус осаждали крупного подростка со зверским выражением красноватого лица, который расшвыривал их в стороны, как котят. Вожак деревенских Кнуд неистово лупил по лицу какого-то парня, пока другой докер не сумел схватить его сзади под руки, и тогда уже, тот, кто был спереди принялся уминать Кнуду внутренности кулаками. Увлеченный схваткой Ульвбьерн успел заметить это и также то, что Каспар уже лежал, поверженный, на земле без движения.       Теперь у докеров имелся еще и численный перевес. Младший Нильсен катался на белобрысом, как на диком жеребце, пытаясь удушить его, пока тот не догадался хорошенько приложиться спиной о стену , чтобы стряхнуть мелкого клеща. Очутившись на земле, не чувствуя боли, Ульвбьерн снова прыгнул на Чесночка, зажимавшего окровавленное ухо, но тот успел заметить это и оглушил мальчишку ударом в лицо. Ульвбьерн отлетел на добрых пять шагов и плашмя упал на землю. Когда звезды в глазах рассеялись, он увидел, как Чесночок надвигается на него и при этом закатывает рукава рубашки. — Ну, бесенок, теперь можешь начинать маму звать...       Ульвбьерн, покачиваясь, поднялся с земли. Разбитый нос сильно кровил, и во рту ощущался знакомый рудяной привкус крови из лопнувшей губы. Ульвбьерн мрачно сплюнул темную слюну. Чесночок мерно постукивал кулаком об ладонь. Младший Нильсен набычился и, дико заорав, кинулся на белобрысого. Тот не ожидал, что мальчишка войдет в раж, и приготовился защищаться. Ульвбьерн, беря пример со старших и вложив в маленький кулачок всю свою ярость, в каком-то невероятном прыжке приложил Чесночка по неприкрытой руками макушке. Тот резко осел наземь и остался там лежать, постанывая. — Будешь знать, как обижать маленьких! — с достоинством потирая пульсирующие болью костяшки кулака, сказал ему младший Нильсен. Но в тот же момент на него налетел криворотый, которого еще никому не удалось уложить. Ульвбьерн понял, что это он, так как мимо него просвистел лацкан матросского бушлата. Следующим движением криворотый навалился на него всей тяжестью, и Уле, потеряв равновесие, покатился с ним по пристани, чуть ли не в обнимку. Когда он оказывался сверху, то видел лежащего ничком Каспара, Кнуда, который все еще пытался отбиться ногами от двух ребят, братьев Луденов, уворачивающихся от двух разъяренных докеров, Еффу, сплевывающего выбитые зубы и сильно помятого Тари, сидящего на земле со шляпой на шее. Ульвбьерн умел считать. По крайней мере, до десяти. И он понимал, что еще одного вражеского бойца на поле боя не наблюдается. Внезапно чьи-то сильные руки обхватили его сзади, и криворотый, на котором он сидел, освободившись при помощи приятеля, вместе с ним прижал его лицом к земле. Он так вывернул Ульвбьерну руку, что тот зажмурился и закряхтел. Участь их ватаги была предрешена, но тут парень, который держал Гнома прижатым к земле, издал резкий, громкий свист и крикнул: — Шухер! Кто-то идет!       По мгновенному сигналу бой прервался. Докерские прекратили преследовать деревенских, ребята из Юльнесета сорвались с места, даже те, кто очень крепко получил, и растворились в ночи. Ульвбьерна по-прежнему держали прижатым к грязной жирной почве, которая уже начинала пропитываться кровью из его носа, и он положительно не мог понять, что происходит. Но тут услышал голос брата: — Ну, все, пустите его. — Ага! Этого сумасшедшего только пусти, сразу в нос получишь! — отозвался тот докер, что сидел сверху. — Я ж вам говорил, что мой брат — это находка для ринга! — весело заметил Каспар Нильсен, вставая с земли и отряхиваясь, как ни в чем не бывало. Ульвбьерн притих, ошеломленный, и не сводил с брата широко открытых глаз. — Да уж, ударчик у него что надо, — протянул Чесночок, вставая и держась за голову. — Прямо как бутылкой получил.       Ребята из порта, потирая полученные в драке ссадины, держась за ушибленные места, собрались вместе. — Да отпустите вы его, он не будет драться, — примирительным тоном пообещал Каспар. — Не будешь, а, Гном?       Тот с презрением оскалился. — Я вас всех убью! — рявкнул он. — А ты... Ты... Предатель! — Да ладно тебе! — старший махнул рукой. — Я, может, сейчас судьбу твою решаю. — Чего-о-о? Чего ты городишь, гадюка? — возмутился Ульвбьерн. — А то, что ты идеально нам подходишь, — осклабился криворотый и слез с мальчишки.       Тот отпрянул в сторону и стоял с видом оскорбленного достоинства, полным негодования взглядом смотря на старшего брата. — У нас тут проходят как бы боксерские поединки, ну не совсем боксерские... Ты знаешь, что такое бокс? — осведомился криворотый у Ульвбьерна.       Ульвбьерн не знал, что такое бокс, и это странное слово показалось ему оскорбительным. Он сдвинул брови еще сильнее. — Короче. У нас правил нет. Бей как тебе нравится. Главное — выиграть! Вы ставите деньги, и, если ты побеждаешь — выигрыш твой! Понял? — Понял. Я пошел домой, — с этими словами младший Нильсен, утерев окровавленный нос рукой, засунул руки в карманы своих ставших еще более рваными штанов, развернулся и тут же встретился лицом к лицу с белобрысым. — Слышь, парень, ты подумай хорошенько, к нам так просто не прорвешься! — заметил Чесночок. Ульвбьерн поднял на него полные презрения суровые глаза, и тот боязливо отошел в сторону, а младший Нильсен бодрым шагом зашлепал голыми ногами по направлению к деревне.       Каспар усмехнулся и, подмигнув докерским, словно вопрос был уже улажен, побежал догонять брата. — Ну, так что? Давай возьмемся за это! — он размахивал руками у самого носа младшего.       Тот в ответ раздраженно отмахнулся и зашагал еще быстрее. — Да что с тобой? Все ведь отлично! Ты был просто молодцом! — воскликнул Каспар вдогонку Мелкому Гному.       Ульвбьерн остановился, развернулся, и, все так же, угрюмо сдвинув брови, уставился на старшего. — Ну, ты чего? — засмеялся Каспар. — Иуда! — выпалил Ульвбьерн. — Ты все подстроил! Ты всех нас подставил! — Да кого это нас? Они, между прочим, нас бросили тут, сами сбежали, а нас бросили! — возразил Каспар Нильсен.       Ульвбьерн молча слушал. — Послушай, Гном. Ты ж любишь драться. И ты отлично это делаешь, правда! Тебе сам бог на ринг дорогу указал! — Что ты несешь! — Я за свои слова отвечаю, — важно отозвался Каспар. — Может быть, ты прирожденный великий боец? Где мы это узнаем, если не здесь? А что, если мы разбогатеем? — Разбогатеем? — Конечно, глупый! — он развел руками. — Купим нормальные шмотки, не будем больше жрать эту чертову сельдь каждый божий день, и пошлем нашу пьяную скотину куда подальше! От тебя нужно только драться и побеждать, а все остальное я беру на себя... — Что остальное-то? — Ну, как что... Делать ставки, подсчитывать выигрыш... — Ты сбрендил? Какие ставки? У нас денег нет! И считать ты не умеешь! — Научиться для меня — плевое дело. А деньги... Я знаю, у старого дьявола они есть. Все хочет новую лодку себе купить. — Каспар захохотал. — Да только ни хрена он не купит, все пропьет, как всегда!       Ульвбьерн уперся взглядом в землю и слегка покачивался в глубоком раздумье. Каспар продолжал искушать его. — ...заживем как люди. Уле! Я тебе часы куплю! Настоящие, на цепочке, как у старика Карлссона. Тебе же хочется такие?       Ульвбьерн скривил губу. Каспар понял, что нужно клонить слегка в другую сторону. — Матери купим платье.       И, конечно, он не прогадал. Младший брат впервые с интересом посмотрел на старшего. Глаза его, от схватки слегка пожелтевшие, блеснули. Рыжий Лис часто подмечал этот необыкновенный золотистый огонек в глазах брата, когда тот злился или дрался, но сейчас он просто еще не успокоился. — Да, купим, — продолжал Каспар, смекая, что дело в шляпе. — Такое, красное... — Белое, — поправил его братишка. — Белое, — дружелюбно согласился старший. — Ладно, черт с ним. Попробуем, — буркнул Ульвбьерн.       Каспар аж просветлел. — Ну, дела! Вот молодец, братец! — он хлопнул брата по плечу. Тот скривился от боли, потому что именно эту руку ему только что выкручивал криворотый. — Будешь ты знаменитым, говорю тебе! — Ага. Только матери не говори про сегодня... И вообще, помалкивай. Умыться бы надо, — деловито буркнул Ульвбьерн. — Устроим, — с готовностью отозвался Каспар. — Ты подожди в лодке, я принесу тебе воды.       Хельга понятия не имела, куда запропастились младшие дети, и чуткое материнское сердце не находило себе места. С минуты на минуту должен был ввалиться сильно перебравший супруг, и ей очень хотелось уложить всех детей до его прихода, чтобы эта встреча произошла без скандала. Когда дверь скрипнула, она встрепенулась и прижала руку к сердцу. Но из-за двери выглянула маленькая рыжая голова вместо большой, и она со вздохом облегчения признала в мальчишке Каспара. Однако младшего с ним не было. — А где Ульвбьерн? — вместо приветствия спросила она. — Привет, мам! А Уле подрался и не хочет показываться тебе на глаза, — невинным голосом сообщил Каспар, зачерпывая из бочонка деревянным ковшиком пресную воду. — Опять! — воскликнула мать. — На этот раз что такое? — она воздела руки к небу. — А дьявол его разберет, — отмахнулся Каспар. — Вроде как кто-то опять тебя ведьмой обзывал, обычное дело. Ты уж на него не сердись, несмышленыш! — и рыжий проходимец мило улыбнулся.       Хельга всплеснула руками и присела на край скамьи. — Ну, я его приведу, — бросил Каспар с порога и удалился.       Ульвбьерн сидел в лодке и услышав шаги брата, поднялся и побежал к нему. — Давай, быстрей мой свою рожу, — поторопил его брат. — Отца еще нет. — Ты забрал деньги? — Ульвбьерн подставлял ладошки под струйку воды, которую лил на него брат и растирал по голове, мало-помалу приобретая свой натуральный вид. — Ага, — с издевкой буркнул Каспар. — Думаешь, я знаю, где он их прячет?       Брат оторвался от мытья головы и посмотрел на рыжего, как на идиота. — Мы это узнаем. Ну, пойдем. — Мама не догадалась? — Вроде нет, но ты ж понимаешь, нос-то расквашен!       Ульвбьерн с досадой пнул старую лодку ногой. — Ой, да наплюй. Что, в первый раз, что ли?       Младший Нильсен, прищурившись, злобно взглянул на старшего. — Сволочь ты, все-таки, братец, — процедил он сквозь зубы. — Наглая рыжая сволочь.       Даже в темноте было заметно, как покраснел Каспар. Он швырнул в сторону ковш и навис над Мелким Гномом. — Вот твоя благодарность! Я хлопочу за тебя, вытаскиваю нас обоих из нищеты, и что я слышу в ответ! Сколько раз тебе повторять... Я не рыжий!!! Не смей называть меня рыжим — я блондин, и это всем известно! — он ходил вокруг Ульвбьерна и, размахивая руками, ругался, ругался на чем свет стоит.       Младший брат, наконец, заулыбался. Он стоял и, молча осклабившись, смотрел, как чертыхается рыжий. Это зрелище доставляло ему наслаждение.       Он прекрасно знал, что Каспар с ним драться не рискнет.