Nataraja

Лотосы прорастают из глубины, Раскидывают навстречу свету лепестки-пальцы, Без сомнения, мы сами собою погребены, Слепые, голодные до чужих одобрений скитальцы. Самосознание, залепленное черными пятнами майи, И кое-где проблески истинного бытия, Лотосы из глубины тянутся, раскрываясь, Смешные, упорные, словно бы ты или я. Слабый отсвет вверху, известный любому бутону, Чтобы видеть солнце глаза не всегда нужны, Лотосы тянутся, каждый через свои препоны, Каждый из нас прорастает из своей глубины.¹

1856 год, конец мая, Тибет. ²       Над коническими, похожими на произведения термитов ступами Поталы догорал долгий весенний вечер. Шафранно-рыжий, словно благословлявший всех буддистов на свете, он привносил в оживленную обитель мир и покой. Близкая ночь плавно топила этот большой деятельный термитник в душно-сливовой неге, чистый воздух гор сливался с алеющими сопками и ароматом сандала от храмовых курилен. Вскоре все букашки сползутся на ночевку, и ворота храмового комплекса закроются до утра.       Темень уже покрывала все подступы к храму тонкими пластами тумана, когда кхамец Цзяньян³ насторожился. Двое монахов в оранжевых одеждах и с капюшонами на головах не спеша поднимались из долины к подножию врат. За спиной одного была большая корзина, в которой лежал сверток вишневой ткани. Цзяньян помнил предписание господина и поспешил открыть ворота, чтобы впустить путников. Его товарищ Самбуу спешно приблизился к пришельцам и, приветственно поклонившись, знаком попросил их следовать за ним. Двое монахов, шлепая стоптанными плетеными сандалиями, чинно прошествовали в главный храм. Самые старшие члены обители собрались там и теперь сидели полукругом, справа и слева от Хозяина — Ламы Дордже Норбу Ринпоче. Тот, облаченный в церемониальные одежды, восседал на почетном месте. На плечах его была шафранная мантия, голову украшала остроконечная войлочная шапка, в руках Хозяин держал сандаловые четки, а в темных, раскосых глазах — спокойствие и безмятежность. Двое монахов почтительно поприветствовали его. — Вы совершили долгий и опасный путь, друзья мои, — начал Хозяин после ритуального удара гонга. — Я вижу, этот путь был не напрасным? — Нет, Святейший, — с поклоном ответил тот монах, что был повыше и помоложе. — Теперь он с нами.       Его попутчик, имеющий внешность японца, приземистый и серьезный, неторопливо снял со спины корзину и, осторожно взяв сверток, положил его у ног Хозяина. Сверток неуклюже задергался и запищал. — Да будет так. То, чему суждено быть, пусть исполнится, — произнес Хозяин торжественно. — У вас не возникло трудностей? — Нет, Святейший, все прошло тайно и без свидетелей. — Хорошо, — отложив четки, Хозяин встал со своего места, подошел к свертку и аккуратно приподнял край ткани.       На него смотрело круглое личико крохотного ребенка, недовольно сморщившееся, очевидно, оттого, что привыкший к мерному покачиванию корзинки, он весьма неуютно чувствовал себя на жестком каменном полу. — Странно было чувствовать в своих руках судьбу мира... — задумчиво произнес монах помоложе, тогда как его товарищ осуждающе покосился на него, показывая всем видом, что тот проявляет неуважение к Хозяину, тем, что говорит без разрешения.       Но Дордже поднял младенца и сказал монаху: — Тобгял, судьба мира каждый миг находится в руках любого из нас. Но кто-то лепит судьбу, а большинство — смотрят, как вращается гончарный круг. Он всегда появлялся тогда, когда мир нуждался в обновлении. И всегда садился за гончарный круг. Его душа измучена и выжжена дотла, но все же он согласился вновь прийти и помочь нам. Я вижу, как будущая жизнь его наполняется страданием, болью, скорбью, стыдом и раскаянием. Но любая из его прошлых жизней была наполнена страданием. Из всего этого в огне очищения он соткет судьбу мира, нового мира, который мы, возможно, не увидим. — Как мы назовем его? — спросил советник Хозяина, Лама Гонгор Джамьянг. — Дать ему его прежнее имя — слишком опасно. Мы назовем его Джигме. На санскрите это слово означает «бесстрашный». А в их народе так называется звезда, которая заводит в танце другие звезды.