Nataraja

Ноябрь, 1837 год. Александрия, Египет.       На стены древней Александрии опустилась пряная густая ночь, поглотившая суету и гомон портового города. Точнее сказать, не поглотившая, а вынудившая переместиться с приветливых кривеньких улиц в мрачные притоны и кабаки, рассеянные по прибрежной зоне, как язвы по телу прокаженного.       Да, эти места по праву могли считаться язвами, отравлявшими ночную жизнь возрождающегося приморского городка. Здесь всегда собиралась самая буйная и бесшабашная публика, какую можно себе представить. Помимо моряков со всего мира, гудящих в перерывах между плаваниями, берберских пиратов, а также обслуживающих их блудниц, здесь можно было встретить и тех, кто даже в магометанской стране предпочитал пьянствовать или всеми законными и незаконными способами делать деньги на пьянчугах.       И надо же было случиться, что в одно из таких злачных мест этой ночью привели бедовые ноги молодого датчанина Нильса Кнудсена. Нет, не то чтобы он был пропойцей или смутьяном. Но, как водится у настоящих моряков, только что сошедших с торгового корабля, он не прочь был погудеть немного перед тем, как задуматься, куда двинуть дальше. Обратно на родину не хотелось, ибо все опротивело Нильсу в сумрачном северном городе, где жизнь его — сына прачки и известного одной ей моряка — и так была несладкой, а год назад, после смерти матери стала вовсе нестерпимой. Морское дело и чужие страны влекли неуклюжего рябого парня, давали шанс забыть о прошлом, не гадать о будущем и жить одним только настоящим днем. Поэтому, взяв расчет, он и сошел в Александрии, надеясь больше никогда не вернуться домой.       Итак, сам себе голова, молодой моряк Нильс Кнудсен зашел в кабак и, не обращая внимания на пьяный разгул, занял место в самом дальнем углу заведения, предварительно спихнув с лавки под стол какую-то уж совсем упившуюся тушу. «Пара бутылок крепкого — и я буду таким же, — подумалось Нильсу. — Да вот стоит ли так надираться, того и гляди кошелек прохлопаешь!»       Заказав выпивку, он погрузился в созерцание полуобнаженной, позвякивающей, словно упомянутый им кошелек, чернявой девки, извивающейся на чьем-то столе. Зрелище для европейца непривычное и непристойное во всех смыслах, и потому — глаз не оторвать. Особенно, если представить вместо этой ту, другую, с глянцевой белоснежной кожей и волосами цвета ржаного хлеба, ту, которую Нильс так усердно пытался забыть, как только делать становилось нечего. И, конечно, замечтавшись, Кнудсен не обратил никакого внимания на человека, подсевшего к нему за стол, пока тот его не окликнул: — Что, любишь ее? От такой наглости Нильс резко обернулся, но мгновенно вспыхнувшая ярость провалилась в пятки едким холодком, когда его глаза встретились с глазами собеседника.       В целом, ничего отвратительного в лице приставалы не наблюдалось. Это было типичное лицо араба, бербера или бедуина, смуглое, с небольшим носом, коричневыми губами и круглыми бархатными глазами. Но при взгляде этих глаз становилось не по себе. Скрытые за густыми ресницами, они были не просто воловьими в своей черноте, но темными настолько, что за радужкой не распознавались зрачки. Казалось, там скрывается какая-то зловещая, безграничная пустота, затягивающая и отталкивающая одновременно. Однако Кнудсен быстро взял себя в руки. — Кого это? — довольно равнодушно уточнил он. — Ну, разумеется, не эту шлюху, которая сегодня ночью уведет весь твой капитал, — усмехнулся незнакомец. — Я говорю о той, которую ты видишь всюду, где встречаешь женщин. Нильс сглотнул. Кто-то лез к нему в голову, и это было неприятно. — Кто вам сказал? — хрипло спросил моряк. — Вы вообще кто такой? — Можешь считать меня своим добрым ангелом. Я всегда рад помочь влюбленным. Не бесплатно, конечно. — Мне свахи не нужны, — улыбнулся Нильс. — Да и денег у меня не так уж много. — А мне денег и не надо. Я, знаешь ли, из песка могу их лепить. Но мне нужны верные души. — Хе-хех, — снова усмехнулся Кнудсен. — Я понял. Вы ищете кого-нибудь, чтоб за вас грязную работенку сделать. Да только я честный человек, вот что! А что до денег, так у меня их хоть не много, но и не мало. Перекантоваться хватит. Так что идите-ка своей дорогой, не мешайте гудеть! Незнакомец откинулся на скамье и с любопытством оглядел наглого щенка. — Гордец, — неторопливо заметил он. — Ничего собой не представляешь, но гордец. Мне это нравится. Если все же захочешь договориться со мной, а ты захочешь, приходи завтра ночью туда, где раньше была библиотека. И запомни, Нильс, такой шанс обрести желаемое выпадает раз в жизни. Кнудсен вскочил с места. Это было уже слишком. Весь хмель как ветром выдуло. — Вы, что же, меня знаете? — воскликнул он чуть ли не на весь кабак, так, что те, кто не был слишком пьян, поспешно оглянулись. Человек со странными глазами тоже не спеша поднялся. — Не кричи, юноша, все равно, кроме тебя, меня никто здесь не видит и языка твоего не понимает. Любовь — великая сила и великое счастье, подумай об этом. В конце концов, твоя душа не так уж много стоит, чтоб не позволить себе прожить жизнь счастливо.       И ушел, не сказав ничего больше, оставив Нильса странно оцепеневшим. Тому хотелось побежать за незнакомцем, прижать его за грудки и вытрясти все, что он не успел понять. Но тело не слушалось, парень не мог сделать даже шага, просто стоял и хлопал глазами, как дурной. Онемение постепенно прошло, Нильс снова опустился на лавку и дрожащими руками потянулся за стаканом. В голове роилась тысяча мыслей, но ему не удавалось поймать хоть одну. «Сумасшедший, — опрокинув стакан, наконец, решил Кнудсен. — Да мало ли таких здесь шляется. Я, в конце концов, отдыхать сюда пришел. Вот козел пустынный, как напугал».       Постепенно мысли его вернулись в привычное русло и, опорожнив стакан, датчанин вновь засмотрелся на танцовщицу. Они определенно были похожи, и, если бы не тысячи миль, отделявших его от родины, если б не обстановка убогого кабака, если б не восторженно ревущие пьяные рожи кругом, можно было бы поверить, что это не обычная портовая шлюшка, а сама Хельга Розенкранц танцует перед ним практически обнаженной. Такая идея Нильсу понравилась, и он не стал гнать ее прочь, как все остальные. «Или она, или ее сестричка», — довольно подумал парень.       Юные герцогини¹ Розенкранц родились близнецами, похожими друг на друга, как нежные лепестки одной розы. Сейчас им уже было лет по семнадцать, и они хорошели день ото дня. Дети были поздними, долгожданными, и, понятное дело, родители в них души не чаяли. Но не только они. Нильс увидел Хельгу первый раз, когда помогал матери отнести в поместье чистое белье. Они играли в куклы с сестрой в саду. И мальчишка взялся подглядывать за ними из-за аккуратно подстриженной изгороди, пока мать получала у управляющего деньги за работу.       К бедному люду господь куда чаще бывает жесток, нежели милосерден. И потому, помимо матери юная герцогиня стала первым человеком, коему удалось вызвать искреннее расположение Нильса. Девочки были существами из другого мира, где дети могли не грызться за кусок хлеба, а мирно и радостно играть в куклы в саду, полном цветов и птичек. И они казались ангелами, слетевшими на грешную землю ради своих тихих ангельских забав. Нильс решил чаще заходить сюда, чтобы полюбоваться на жизнь, о которой так мало знал.       Мать не нарадовалась перемене, произошедшей с сыном. Если ранее Нильс только то и делал с усердием, что разорял чужие огороды да водил за собой ватаги всех местных мальчишек, то теперь парня было не узнать. Он чаще и охотнее стал помогать матери относить тяжелые корзины с бельем в поместье и обратно, а вскоре и вовсе устроился туда помощником садовника. Теперь он даже мог иногда перекидываться с девочками парой слов, отчего у него каждый раз сводило все кишки, и даже катать их на лодке по большому озеру. Такая идиллия в жизни Нильса Кнудсена продолжалась чуть больше двух лет и закончилась, как все прекрасное, резким ударом судьбы, а именно, внезапной болезнью матери, начавшей высыхать на глазах, и затем ее смертью спустя четыре месяца.       Парень в свои неполные восемнадцать лет остался один. И можно было бы обосноваться в поместье на правах теперь уже садовника, если б одним весенним утром его не обнаружили подглядывающим за переодевающейся Хельгой и не донесли незамедлительно ее отцу. «Хорошо еще отпустили с миром, — подумал изрядно захмелевший Нильс, облокотившись на стол, по которому, плавно покачивая бедрами, вышагивала танцовщица. — А что, девочка что надо. Главное — плати!» И он твердо решил отдать любые деньги за то, чтоб провести с ней ночь. Эх, один раз живем! А все дешевле выйдет, чем на хозяйских дочек пялиться!

***

      Башка гудела, точно была пустой бутылкой, в которую ради забавы кто-то беспрерывно дул. Кнудсен ради интереса положил на нее руку и убедился, что это все же его башка. Темень была по-южному непроглядой и душной, Нильсу жутко хотелось пить и блевать одновременно. Он с усилием поднял тяжелую музыкальную голову и понял, что валяется в гордом одиночестве, голый и запутавшийся в простыне на измятом топчане. «Ушла. Ну, и ладно, — решил парень. — Все равно свое отработала. Черт, где мои штаны?» Штанов не было, сколько он ни шарил. Не было ни рубашки, ни ботинок, ни кошелька. «Эта зараза ободрала меня как липку. Вот погулял так погулял», — Кнудсен сел на кровать, обхватил голову руками и попытался думать. «Утром придет кабатчик требовать деньги за ночь. Объяснять, что их увела проститутка — смешно. Скорее всего, он об этом уже знает и забрал у нее свою долю. Если сказать, что денег нет, он позовет своих приятелей с кривыми ножами, и прощай тогда, Нильс Кнудсен, бедовая твоя голова! Осталось только прыгнуть в окно — как есть, в одной простыне, благо второй этаж не такая уж высота, и бежать, бежать, пока не рассвело. А там разберемся».       Чудом не переломав ноги, Нильс приземлился из форточки на рыхлую землю палисадника и, поправив на себе простыню, помчался, насколько позволяли босые ноги, по мостовой навстречу едва розовеющему краю неба, распростертому над морской гладью. Там на отстроенном заново причале стояли на приколе суда, в том числе и «Магдалина», большой торговый барк, который только что завершил свой рейс в Египет и вскоре спешил домой в Копенгаген. Капитан точно валялся пьяный, как свинья, впрочем, и трезвый-то он вел себя не лучше. Нильс надеялся, что на борту остался помощник — единственный человек, на которого можно было положиться, и который был всей команде, что отец родной. Парень осторожно пробрался на барк, и крадучись добрался до каюты старика². У него горел свет, и он явно не спал. «Наверное, все свои чертежи рисует», — улыбнулся про себя Кнудсен, помаленьку успокаиваясь.       Помощник не был охочим до выпивки и гулянок человеком, что само по себе очень странно для всякого, кто знает нравы, царящие в среде старателей волн. Да и вообще не был похож на обыкновенного шкипера. Слишком много знал. Двух метров ростом, широченный в плечах, угрожающего вида мужик, был добр со всеми, кто того заслуживал. Все драки на барке пресекались им, все споры решались с его участием. Помощник Улофсен был единственным человеком, которого боялся свиноподобный капитан, и которого тот мог урезонить, попросту тряхнув за шкирку. Кроме того, он считался превосходным моряком, и нетрудно понять, что его уважала, любила и слушалась вся команда.       Итак, Кнудсен осторожно приоткрыл дверь, но помощника в каюте не оказалось. Он уже готов был развернуться и уйти, как внезапно за спиной щелкнул пистолетный затвор. — А ну-ка, римлянин, повернись, яви свое лицо! — сказал веселый голос. Кнудсен смущенно повернулся. — Помощник Улофсен, это я, — сообщил он. — Меня обчистили в кабаке. Ответом был взрыв хохота. — Да, Рябчик, ты все же чучело. Надо было полгода корячиться за деньги, чтоб в одну ночь их все спустить? А шмотки-то где? Тоже увели? — Увели. Очередной взрыв хохота. — Она хоть хорошенькая была-то? — догадался помощник. — Да ничего такого. Чернявая как собачонка. — Нильс почувствовал, как у него воспламеняются уши. — То-то ты совсем ум потерял! Ведь говорил я тебе, иди с ребятами, командой приплыли — командой и гулять. Но ты ж у нас гордый, делиться-то не любишь, домой-то не собираешься. Ладно. Зайдем ко мне, дам тебе штаны какие-нибудь. А потом все как было мне расскажешь, может, что и сообразим на пару.       В благодарность за штаны Нильс сварил помощнику кофе. И когда они пили его вдвоем, оклемавшийся парень рассказал Улофсену все о прошлой ночи: и про кабак, и про танцующую аферистку, и конечно про быкоглазого араба, который знал о Нильсе даже то, чего не знал сам матрос. — Эх, Рябчик, — сказал старик на это. — Совсем ты наивный, хоть и взрослый вроде парень-то. Конечно, они с этой девкой связаны. Он — ее сутенёр, но, кроме того, крутит еще какие-то темные дела в городе. Может, вербует простаков вроде тебя. Не удалось ему тебя подговорить на то, чтоб пырнуть кого ножом в темной подворотне, ну так хоть ободрать-то как следует надо. Мало-то ты знаешь портовую жизнь. — А откуда он мое имя знал? — Откуда? Откуда я знаю, с кем ты там раскланялся по дороге в кабачок? Ты сам-то помнишь? А уши-то есть везде. Может, он сам шел за тобой, а ты и не видел. Так что пеняй на себя, плакали теперь твои денежки! — А знаете, не плакали. Я с ним встречусь и верну их! — Встретишься? Это кто ж тебе встречу-то назначит? — А уже назначил! Помощник Улофсен, а где здесь библиотека? — Ты что, грамоте обучен? Зачем тебе библиотека? — Тот быкоглазый сказал — если захочешь меня найти, приходи следующей ночью к библиотеке. Правда, не сказал к какой… — Ну, Рябчик, дикий ты человек.… Сразу видно книжек-то не читаешь. Библиотека в Александрии была когда-то, очень давно, огромной и известной всему свету. А теперь от нее одни руины-то и остались. Но и они всем известны. Только, мой тебе совет, не ходи туда. Хватит с тебя приключений-то в этом городе. А то еще и башкой поплатишься. Кнудсен насупил брови. Уж больно у него руки чесались поставить пару синих пятен под бесстыжие глаза той копченой сволочи. Он твердо решил пойти к руинам библиотеки и отобрать свои денежки и ботинки. Хорошие, почти новые ботинки, кстати! Помощник все понял по его простодушному лицу. «А парень-то — смельчак, хоть и балбес редкостный. Да к тому же земляк и зеленый совсем. Сколько таких в портах по глупости головы складывает. А что! Пойду-ка я за ним украдкой, только пистолет прихвачу. Может, пригодится. Заодно и повеселимся, а то сижу тут, как бобик на цепи», — думал Улофсен про себя. А матросу сказал: — Вот что, Нильс, проспись-ка хорошенько. Утром пожрешь как человек, поможешь мне по хозяйству. Коли надумаешь к своей библиотеке-то сходить, то сходишь вечером. А утром с якоря снимемся. И домой с денежками приедешь. Так? Кнудсен проникся благодарностью к старику. — Вот, всегда хотел сказать вам, Улофсен, славный вы человек! Мало таких на земле и на море. — Ну, мало не мало, а только ты-то сейчас договоришься у меня. Иди уже спать на бак, любитель приключений!

***

      Настала очередная знойная ночь, когда перед благородными руинами библиотеки возникла крепкая коренастая фигура в одежде явно не на нее шитой. Нильс приблизился к месту встречи и, тая дыхание, осмотрелся.        Да, это было и в самом деле необычное место. Длинные тени от обвалившихся колонн некогда величественного здания лежали на иссушенной земле, как клыки большого и грозного зверя, готового в любой момент сомкнуть разверзнутые челюсти и поглотить гостя. Между преломляемых лунным светом бледных каменных кладок, похожих на изломанные кости истлевшего скелета, парню чудились мечущиеся призраки. Тишина и безветрие были гнетущими и нездоровыми.       Нильс Кнудсен в напряжении сел на камень, еще сохранявший дневное тепло, и, подперев подбородок руками, стал ждать неизвестно чего. В ста шагах от него за таким же теплым камнем притаился Улофсен, с непонятным удовлетворением осознающий, что он, старый соленый пес, еще способен на такие авантюры.       Прошло два часа в полной тишине. Ни одна живая душа не мелькала в лунном свете, серебрившем вихры Нильса, ни одна тень, кроме его собственной, не ложилась на древние, обращенные к нему камни. «Смуглый черт получил свое, чего еще ему сюда переться», — подумал парень, прежде чем неожиданный сон сморил его.       И, возможно, рассвет застал бы Нильса у руин библиотеки, если б уже знакомый голос не окликнул его: — Ты всегда находишь отличные места для отдыха, юноша! Нильс вздрогнул. Недавний незнакомец возвышался над ним, как выщербленная колонна. Он тотчас же присосался к лицу Нильса своим невыносимым взглядом. Парень хотел вскочить и вцепиться в араба мертвой хваткой, но вновь почувствовал странное онеменение во всем теле. И тогда пришел страх. Этот человек так сильно отличался от всех, кого он знавал раньше. — Что вам надо? — собравшись с духом, спросил Нильс. — Мне? — рассмеялся быкоглазый. — Это тебе что надо, мальчик? Ведь это ты же ко мне пришел. — Я хочу вернуть то, что вы украли. Тот захохотал пуще прежнего. — Да ты, видно, весельчак, юноша. Нет, я, конечно, привык, что за все свои ошибки люди, как правило, винят нас. Но говорить мне об этом в лицо! Нет у меня твоих денег, Нильс. И штанов твоих нет. Но если ты будешь слушаться меня, у тебя появятся и штаны, и деньги, и уважение в обществе. И дворянку твою я тебе помогу достать. Если ты только будешь верен, как скакун, и молчалив, как скорпион. — Почему вы беретесь помогать мне? Я что, особенный? — Да с тобой просто помрешь со смеху! Ты обычный, поверь, даже более, чем обычный... И потому не задавай лишних вопросов. Такая счастливая возможность изменить свою жизнь обычному простолюдину, как ты, выпадает только раз в жизни. — Почему я должен верить вам? — возмутился Нильс, который хоть и знал, что он обычный, но признавать это совсем не торопился. — Потому, что я знаю о тебе все. И о матери твоей знаю все. И даже знаю, кто твой отец, но это, поверь, для нас неважно. И знаю, где и когда окончится твоя жизнь, если ты не выберешь нить судьбы, которую предлагаю тебе я. Нильс похолодел.       Как-то давно он катал Хельгу на лодке в парке замка. И хвалился тем, какие сильные у него руки, показывал ей ладони и говорил, что может грести безустально. И тогда юная герцогиня, с интересом взяв его грубую широкую ладонь, сказала, что редко такое можно увидеть, чтобы линия жизни разветвлялась. Когда Нильс спросил, что это значит, Хельга ответила, что однажды ему повезет изменить свою судьбу. Тогда еще помощник садовника, Нильс рассмеялся и сказал, что его все устраивает и судьбу менять он не захочет ни за какие коврижки. Ведь рядом была Хельга, и одно только прикосновение ее нежных пальцев к его ладоням приводило сердце парня в режим бешеной скачки, и он не видел для себя ни другой судьбы, ни другой жизни. Но Хельга считала иначе. — Твоя первоначальная линия с момента разветвления очень короткая, Нильс. Если ты не изменишь свою судьбу, то не проживешь и года.       И теперь, сидя на теплом камне, за тысячи миль от маленькой герцогини Нильс Кнудсен молча уставился на развилку линий своей ладони. Правая линия, которая явно была изначальной, выглядела очень короткой. Левая, жирная и темная, ползла, извиваясь ядовитой змеей, книзу ладони. — Вот и молодец, Нильс Кнудсен, — внезапно прервал тишину собеседник. — Вот и правильно. Теперь возвращайся на корабль и отплывай спокойно в свой Копенгаген. Я к тебе еще загляну. Нильс попытался возразить хоть что-то новому благодетелю, но, подняв глаза, с изумлением уставился на сердитое лицо помощника Улофсена. — Ну, все, хорош дрыхнуть-то! — помощник толкнул его кулаком в плечо. — Пошли отсюда. — Помощник Улофсен? — изумился парень. — Что вы тут делаете? — Делаю? Да я и рад бы что-нибудь поделать! А то уже окоченел тебя стеречь. Ведь с самого начала было ясно-то, что никто теперь сюда не попрется, кроме нас, двух идиотов. Нильс протер глаза. — Никого не было? Я что же, спал? — «Спал, спал», — передразнил его помощник. — Пить надо меньше. Тогда и кошелек при тебе будет, и адские дяденьки мерещиться перестанут! Бери пример со старого морского пса. Он ткнул себя пальцем в грудь, и затем положил парню тяжелую руку на плечо. — Только как вернемся, никому не говори ни про блудницу, ни про то, что я тут с тобой был, ни команде, ни коку, а уж тем более этой скотине красноносой, будь он неладен триста раз. Решил, мол, плыть домой и все тут. А то жизни-то нам не будет, засмеют. — Не скажу, помощник, — рассеянно пробормотал ошалевший парень. — Никому ничего не скажу.

***

— Когда обещанием вечной любви ничего сделать не удается, стоит чуть припугнуть — и человечишка твой. А говорят, что любовь сильнее смерти, братья, — усмехнулся, будто про себя, бесплотный гуль, некогда великий колдун пустыни Мальхор Эль Саккад³. — Приятно доказать себе обратное. — И затем обратился к тем, кто оставался сокрыт для глаз людских, но клубился вокруг гуля призрачными тенями: — Верьте мне. В этот раз звезды сойдутся для нашей пользы. 1837 год, Рождество. Родовое поместье Розенкранц, близ Копенгагена, Дания.       Тихий снег ложился на дорожки парка, на геометрически правильную можжевеловую изгородь, припудривал ледяное зеркало старого озера и замерзшие руки-ветви древнего великана дуба над ним. Природа словно бы обновлялась в сочельник, будто бы открывала первую страницу новой книги. Две юные барышни наблюдали за таинством снегопада из окна старинного особняка. Они были похожи, как две снежинки, или, точнее, как две вифлеемские звездочки, прекрасные, нежные цветы, внезапно озарившие счастьем старость герцога и герцогини Розенкранц, и от этого бесконечно любимые.       Марта и Хельга сидели на софе, взявшись, по обыкновению, за руки, и, предаваясь своим почти детским фантазиям, вели неспешный разговор. — Значит, он тебе понравился, Хельга? — спросила та из близнецов, что сидела справа. Ее сестра со смущением опустила глаза. — А тебе нет? — озабоченно спросила она. — Он красавчик, — поспешила успокоить ее Марта, — но я не представляю тебя, сестричка, женой этого золотоволосого варвара. Обе засмеялись, их голоски слились в унисон, совсем как звонкие медные колокольчики. — Он знатен, богат, хорош собой. Его отец конунг, и сам он готовится стать конунгом. И он любит меня, Марта, — Хельга посмотрела сестре в глаза, словно бы заглянула в собственную душу, — как тебе кажется, любит? — Да, любит, — уверила ее сестра. — Я это чувствую, да он и глаз с тебя не сводил все сватовство. Но его отец, ты видела, сестричка? Каков морской барон? Как из древних саг, борода в косы заплетена, на плечах медвежья шкура, руки в перстнях, а какой камень на груди? А как смотрит! — Я тоже испугалась его, — призналась Хельга, и сестры вновь зазвенели смехом. — Но папа сказал, что это большой почет принимать их в нашем доме. Ох и не знаю, почему эта грозная морская династия выбрала меня в качестве невесты для их сына! — Ты же слышала, сестричка, им нужна свежая кровь, — напомнила Марта, хищно сверкнув глазами. — Гуллброт⁴, кажется так они выразились? Ты принесешь им золото своего потомства. — Фу, как ужасно это звучит, — поморщилась Хельга. — Мне неприятно думать, что они выбрали меня, как, прости Господи, корову. Девушки опять засмеялись. — Я не представляю тебя замужней матроной, сестра, ты, на мой взгляд, все еще дитя, — насмеявшись от души, повторила Марта. — Ты и сама дитя! — воскликнула Хельга. Сестры обнялись и какое-то время молчали, прильнув друг к дружке. — Я буду очень, очень скучать по тебе, — тихо сказала Хельга. — А я не знаю, как буду засыпать без твоего вечернего поцелуя, дорогая, — вторила ей Марта. — Мне будет грустнее, чем тебе, ведь я останусь совсем одна. — Как же одна, — удивилась Хельга. — А папа и мама? Это я останусь одна, без вас, на чужбине.       Как по взмаху волшебной палочки обе сестры, глядя друг на друга, заплакали и снова сомкнули руки. — Марта, мы будем часто-часто приезжать, — вытирая слезы, сказала Хельга. — Вот увидишь, я тебя не забуду... А потом ты выйдешь замуж, и наши сыновья будут дружить, как родные братья. Ее сестра взглянула на нее с надеждой. — Обещаешь? Обещаешь, сестричка? — Обещаю, — сказала Хельга и, обняв Марту, обратила взгляд к окну, где танцевали снежинки, и дыхание зимы шествовало по темному, полному покоя и умиротворения небу.