Мир, который им нужен

      Майки не принимает свои таблетки уже три месяца, с тех пор как они попали сюда, и его самого это беспокоит почему-то меньше, чем Джерарда. То ли он не подаёт виду, то ли реально не чувствует никаких изменений. А Джерард чувствует, и, чёрт возьми, наблюдать, как Майки возвращается в то давно забытое состояние, когда его переёбывает то восторгом, то раздраем, не самое вдохновляющее зрелище.       Рассчитывать, что кто-нибудь отправит его домой только из-за скачущего настроения, не приходится. Тупая, тупая система, гореть этим комиссиям в аду. Всё равно кого под пули засовывать, хоть хромого, хоть косого.       Рэй одёргивает Майки, когда бутылка водки, пущенная по кругу, в очередной раз доходит до него. Майки бубнит, что у него теперь два старших брата. Джерард улыбается, докуривая очередную сигарету из запасов Фрэнка.       — Ебать вы милашки, — Фрэнк смотрит на него и улыбается тоже.       Джерард в который раз замечает, что у Фрэнка красивая улыбка. Он вообще довольно-таки красивый. Интересно, как он выглядел с длинными волосами. Фрэнк рассказывал, что до перевода в их часть ему не повезло оказаться во взводе, который был поголовно обрит налысо в попытках вытравить вшей. «Почти до плеч дорастил», — судя по всему, Фрэнка та история бесила до сих пор. Волосы за это время неплохо так отрасли, и иногда Джерард испытывал странное желание потрепать Фрэнка по загривку. Как будто это большой служебный пёс, который сидит на своём посту, готовый в любой момент сорваться с места и хладнокровно перегрызть врагу пару конечностей.       — Ты сапогами танки пиздил? — усмехается Фрэнк, пока Майки переключается с водки на колоду карт, которую Рэй раскидывает на всю компанию, расположившуюся на брёвнах рядом с сараем.       Они уходят чуть дальше в сторону леса, закуривая и слушая приглушённый смех со стороны лагеря.       — Всё так плохо? — Джерард смотрит на свои сапоги, легонько пиная еловую шишку.       — Они как будто сейчас на атомы распадутся. До Берлина так не доковыляешь.       — Это нервное, знаешь, шаркаю по земле, пинаю камни всякие. Не могу отучиться.       — А ты, когда трясёт, думай, чем будешь заниматься дома.       — А?       — Ну, дома, — Фрэнк затягивается и смотрит на него. — Думай, чем хотел бы заняться дома. У тебя профессия есть?       — Я не доучился.       — А на кого учился?       — На художника.       — Ух ты, — Фрэнк снова улыбается, и Джерард думает, что нужно чаще говорить что-нибудь, что будет заставлять его улыбаться. — Творческий.       — Вроде того.       — Я тоже.       — М?       — Не поверишь: музыкант.       — Да ладно!       — Ага. Учился, правда, на инженера, — Фрэнк смеётся, кидая бычок себе под ноги, и Джерард не может не смеяться вместе с ним. — Но доучиваться не буду. Нахер. У моего школьного друга есть ресторан в Джерси, им там вечно музыканты требуются…       — Стой, ты из Джерси?       — Ага.       — Я тоже! — почему-то сейчас эта информация вызывает у Джерарда восторг. А казалось, Фрэнк из другой вселенной.       — Значит, возвращаться будем вместе, — Фрэнк хлопает его по плечу, и Джерард думает, что, несмотря на улыбку, глаза у него всё равно какие-то невыносимо печальные.

* * *

      Фрэнк в прямом смысле вытаскивает его из-под пуль: их накрывает шквальным огнём каждый раз, когда взвод пытается продвинуться ближе к брошенной деревне, чтобы закрепиться хотя бы там, раз уж последние более-менее удобные точки они одну за другой сдали. Джерард буквально чувствует скрежет по каске и вибрацию, разошедшуюся от макушки по всему телу, — ощущение, от которого на несколько мгновений перестаёшь существовать. Фрэнк тащит его под локоть в свежую воронку — снаряд разорвался секунд десять назад, и земля, в которую Джерард успешно прилетает лицом, рыхлая и всё ещё горячая.       Они отстреливаются оттуда ещё какое-то время, пока наконец выстрелы из-за низеньких бревенчатых домиков не прекращаются. Фрэнк со стоном переворачивается на спину, отстёгивает ремешок каски и, тяжело дыша, закрывает глаза; его лицо перемазано грязью, уголок губы разбит, на кровь на подбородке налипли комочки земли. Джерард утыкается лбом в винтовку, глядя на обугленную траву перед собой, и застывает в таком положении. Пока Рэй с ребятами заходят со стороны амбаров, можно передохнуть.       Они лежат так ещё полчаса — а может, час или два — и слушают далекие очереди и дыхание друг друга.       Через несколько часов деревня и всё, что в ней осталось, принадлежит их взводу, и это чуть ли не самое счастливое событие за последние полгода.       Здесь обнаруживается сокровище, которое никто из них не ожидал найти, — три живые свиньи, которые, разумеется, прожили очень недолго. Свежая, не консервированная еда, а уж тем более мясо, — благодать свыше. Из всей их компании только Фрэнк не демонстрирует восторга, но вегетарианить, как дома, у него возможности нет: либо ешь, что дают, либо через месяц разваливаешься от голода и авитаминоза. Тем не менее, для Фрэнка тоже нашлись подарочки: Джерард вместе с Рэем приволокли из погреба два мешка картошки, и счастью Фрэнка не было границ. Уже ради этих объятий и тихого «спасибо, Джи» с улыбкой до ушей можно было самостоятельно хоть огород перекопать.       Они разводят несколько костров на центральной улочке деревни, и вскоре всё пространство вокруг заполняет запах жжёной древесной смолы и жареной свинины. Мэтт с экспертным видом руководит ворочанием свиней над огнём, попутно распинаясь, как у себя дома он фаршировал яблоки утками, или уток яблоками, — он уже прилично набрался и не очень соображает, а Джерард, вытянув ноги к костру, смеётся до колик и передразнивает его манеру надувать щёки, вызывая волны хохота у рассевшихся рядом солдат.       Потом Рэй притаскивает обнаруженную в одном из брошенных домов старую гитару, на которой были только три верхние струны, но для репертуара Фрэнка остальные струны и не нужны были. Захмелевший Фрэнк уже не выглядит таким серьёзным и собранным, как обычно: влажные от пота волосы торчат во все стороны, на щеках румянец, а в глазах сумасшедший, абсолютно дикий огонь, будто вместе с этими громкими, грубыми песнями он выплёскивает всю свою ярость, всю накопившуюся за время войны ненависть, всё бесконечное, безумное желание жить.       Когда гитара перекочёвывает к Рэю, Джерард допивает всё, что может допить, и вытаскивает Фрэнка в круг под хлопки и свист: они прыгают в подобии первобытного танца, смеясь, заваливаясь друг на друга, поднимая сапогами тучи пыли и крича вместе с Рэем слова какой-то старой солдатской песенки «мама, мы скоро умрём, мама, мы в ад попадём» или что-то в этом духе — Джерард точно не помнит, да это и не важно.       Что Джерард запомнил, так это короткий диалог сквозь пьяный хохот:       «Фрэнк Айеро, ты танцор от бога, все бабы твои!»       «Зачем бабы, когда есть ты!»       И, может, дело в водке, может, дело в этом исступлённом торжестве человека над смертью, — Джерард целует его, и в этой толпе хохочущих пьяных солдат, посреди усеянной пустыми патронами земли, под огромным небом чужого континента — он счастлив так, как никогда не был раньше.       Они ночуют у догорающих костров, и Фрэнк засыпает у Джерарда на плече.