Философия винных ягод

— Сто тридцать два, сто тридцать три, сто тридцать четыре, сто тридцать пять… Сыро, зябко, мерзко. Я куталась в меховую накидку и пыталась сосредоточиться на числах, пока холодные пальцы — непослушные, будто уже не мои — сжимали ледяной металл фамильного кулона. — Сто тридцать шесть, сто тридцать семь, сто тридцать восемь, сто тридцать девять… Я опять почти не спала.  Не получилось. Едва веки водопадом усталости, в голове колючие брызги жутких изображений — проекции страхов, тени возможных исходов. Чаще всего видела отцовское лицо. Из его глазниц выползали два склизких ужа, вились вокруг шеи, браслетами по рукам, и оттуда — к земле, чтобы заползти мне под платье. Сразу после оно рвалось чужими грубыми руками. И гоготал личный монстр. Будущий король Ардании, Его Высочество принц Эдриан. Синие глаза, огонь волос и лязг железных клеток, как символ плена, который в этом мире для меня назвали браком. Открыв глаза, потянулась к медальону бессознательно и механически. Вращала. Грела. Представляла, как скоро закончится мой путь, каким коротким станет, какого цвета Царство Божье и долго ли мне топтаться на пороге, прежде чем откажут впустить. — Сто сорок, сто сорок один, сто сорок два, сто сорок три, сто сорок четыре… Неважно, сколько сражений и приключений я пережила на полях своего воображения, какие героические сны мне снились и как много уроков фехтования удалось освоить, наблюдая украдкой за братом. Я так и осталась беззащитной слабой девчонкой с ухоженными руками, приспособленными лишь к вышиванию, не державшими ничего тяжелее рыцарских романов и сборника сказок, из которых тонкие пальцы ничего не впитали, кроме пачкающих кожу чернил. Во всей моей юности место было лишь мягким плечам и хрупкому сердцу — пугливому, слабому и изнеженному. Десять дней прошло с побега — каждый час всех ушедших суток тело, хранящее это сердце, тряслось, боялось и о чем-то без конца сожалело. — Сто сорок пять, сто сорок шесть, сто сорок семь, сто сорок восемь, сто сорок девять, сто… Плечи дрогнули волей инстинктов — чужая ладонь накрыла дрожащие от холода губы. Юрко, бесшумно, негласным приказом: молчите. Я подчинилась. Глаза давно привыкли к темноте: кондотьер убрал руку так же быстро, как притянул, а после — медленно, согнувшись, подкрался к выходу из пещеры. Бесшумно, плавно, будто не тяжелые сапоги носил, а мягкие лапы хищного зверя. Стоило ему остановиться, повисла новая гостеприимная тишина. Это дождь закончился. Резко и убедительно. Как сбитая птица наземь. Затишье казалось еще холоднее, посреди него тёплыми были лишь туманы моих выдохов. Снова стало ужасно страшно. Казалось, проглотила безумную птицу — та трепыхалась в животе без малого десять дней, жить хотела, выбраться, улететь. А куда? Если только легкой добычей на острые ряды зубов хищников или на дно озера к отвергнутой христианством языческой богине. В беспокойном ожидании сразу представилось, как она заполняет мои легкие до краев, приняв за два кувшина. Потом я себя отругала. Неосознанно. Что-то посеянное годами зубрежки пресекло мысли, назвало глупостями, грозно рявкнуло, что есть только один Бог: так сказано, так вверено, так положено. Мне, непокорной судьбе, в те дни думалось: раз «судьба» — это «суд божий», Бог от меня отныне очень далеко, и даже если я позволила себе бежать от светского права, уж на священное заседание рок меня приведет непременно. От него — этого рока — меня отделяла лишь надежда, наделенная костями, кожей и сердцем. Живая, хищная, одетая в мужчину, она замерла у выхода — никакого шума от нее и теней. Стояла, прислушивалась, по звукам определяла, есть ли кто снаружи. Я как всегда не к месту подумала, что хотела бы уметь так же. Читать по следам, слышать, припав к земле, ощущать мир, будто на роговице стрелка компаса, а по венам — чутьё и выносливость. Хотела быть сильной и талантливой. Хотела уметь ориентироваться. Не трястись, не стопориться, не трусить, не тонуть в рокоте собственного сердцебиения и не стоять вкопанной. Я мечтала научиться биться и защищать, как большинство мужчин, но вместе с тем мне доставало честности смотреть правде в глаза и хорошо помнить, как крепко держала лодыжку прочная веревка трусости. Можно было разыгрывать любые спектакли, сколько угодно болтать о храбрости, но ничего не отменяло наличия злосчастной бечёвки без тени смелого плетения, прочно и непоколебимо прибивавшей меня к порогу. Даже здравая мысль и очевидное напоминание о том, что я всё-таки покинула, сбежала, оборвала, заканчивались в тот день кислым предчувствием неудачи, саркастичной желчью и неприятными внутренними комментариями. «Ты трусиха и неженка. Избалованная монаршая особа, до сих пор не знавшая ни лишений, ни холода, ни голода. Всего лишь сломанное звено поводка». Всё происходящее казалось тогда краткосрочным поворотом для пугливой души, и тело у души было соответствующее: с каждым шагом тряслось — как часть оборванной цепочки, волочившейся следом, обвивая кольцом кости. — Выходите. Кондотьер уже покинул пещеру, вышел на разведку, негромко позвал наружу. Мешаться, топтаться под ногами, усложнять дозор. Так я подумала, пока собирала себя большой мозаикой и ползла на голос неуклюже, путаясь в ткани, слушая, как трещит меховая накидка под коленями. Подол был страшно грязным, мятым, ноги разъезжались в густой отвратительной жиже. Дождь лил всю ночь: обильная щедрость не успела впитаться, хлюпала под сапогами, чавкала, заглатывая подошвы. Следы из-за этого получались хаотичные и кривые, вели прямо из незаметной пещеры — воин забросал их ветвистым покрывалом ели, скрыв под массой зеленых иголок. Мы шли дальше по лесу сквозь десятки таких же, еще пушистых, еще летних, еще дышащих полной грудью. Я ступала следом за кондотьером — разлетались брызги, тонули в траве меж корней, зарытых лишь наполовину. Пахло обманчиво восхитительно. Густота вдоха, как лечебный отвар, вдыхала — будто пила, и хотелось закрыть глаза, не видеть, только чувствовать, но стоило зажмуриться — и ноги нашли бы, за что зацепиться, как уронить тело лицом к земле, расцарапать руки и оставить поле сломанных веток. — Долго ещё до границы? Голос немного хрипел. Прокашлялась, спросила снова, но в ответ только голова в кратком отрицательном жесте и тишина. Мальком — смешанный лес, чистые владения природы, растет, ветвится и служит границей, разделяя два королевства — Арданию и Ивалу. Воин сказал, есть линия, особые рубцы на деревьях, после которых заканчивается последнее — родина его принцессы. Иными словами, моя. Кондотьер впереди шел тоже — мой. Он всегда всё слышал и всегда редко говорил. Когда приказала собраться, подготовиться, когда объяснила, что ему нужно сделать, мне не сказали ничего в ответ. Ни «есть», ни «как скажете». Только кивнул. Как всегда. Никаких эмоций, мертвая мимика, один тон, схожая монотонность. Чонгук появился, когда мне исполнилось десять. До него был Солу. После того — Калис. Они служили телохранителями до начала ежегодного Санвиндского турнира — отец казнил их в наказание за то, что ни один не принес победу королевству. Потом был — Оливер, за ним — Санто. Им выпала лишь пара месяцев — король лишил их жизни за самые простые проступки, сочтя непростительно сложными. Чонгука продали пятым. Продали дороже остальных как лучшего выпускника Азимата за последние полвека. Отец признал, что ему не солгали, когда в первый же год рыцарь принес победу нашему правящему дому, и убеждался в этом во все последующие, пока судьба повторялась, сохраняя за моим личным воином талант, приобретенный титул и возможность пережить всех своих четверых предшественников. Он — как и остальные до него — носил звание кондотьера. На моей родине так по сей день именуют зависимого рыцаря, который опускается на два колена и дает присягу серьезнее, чем требует вассальный договор. Кондотьер приставляется к одному конкретному хозяину, связывает себя с ним до конца жизни или вольной последнего и в случае множества приказов разного характера обязан повиноваться только указу, исходящему от своего господина. Для Чонгука этим главенствующим статусом тогда обладала я — младшая дочь иваланского короля, потому он и оказался со мной на том пути, потому и вёл от дороги до дороги, исполняя личный приказ. К тому времени ему уже удалось провести нас через Ивалу и доставить к границе, уничтожив по пути немало умников, ожидавших по краям и темным углам скрытых троп. Тем не менее мне хватало силы духа признавать, что мой страж не всесилен, что он не бог и что даны ему такие же рано или поздно иссякаемые силы, как и всем прочим. Впереди нас ждала Ардания. Чужое королевство, неизведанные дороги и никаких заученных троп кроме примитивных подсказок бесполезной карты. Страшно покидать гнездо со стенами и крышей, но боязно вдвойне, если позади вся родная земля — нечто больше одного конкретного очага, каким бы обширным тот ни был. Чем ближе становились пограничные рубцы на деревьях, тем короче отбивало ритмы сердце, тяжелее справлялось дыхание, но я шла, смотрела в чужую спину, на грязные полы шерстяного плаща, и, помалкивая о ноющих ступнях, упорно сдерживала кашель. Солнце вставало медленно. Моя страна — это мягкие зимы, нежаркое лето, бескрайние дожди и въедливые следы вечной сырости сразу же после них. Еще, безусловно, пышная разноликая природа, на которую я обратила внимание, только когда вышла за порог, и причина этого крылась не в ее вдруг замеченной красоте, а постыдно дрожала в замерзших ногах, ледяных пальцах и осипшем горле. Я оделась тепло, неприметно, могла выдать только меховая накидка, но кондотьер разрешал доставать ее только ночью, чтобы накрыться и вот так немного пройтись по лесу. Под ней на мне удобно сидели и простая котта¹, и плотный сюрко² с толстым шерстяным плащом, а тепло всё равно не держалось, как ни куталась — ускользало, оставляя после себя только массу снующих подкожных семян. — Отойдите в сторону! Стрела вонзилась в ствол дерева в паре сантиметров от головы моего защитника. Его голос — однозначный и умеренно повелительный — гремел в перепонках, разбредаясь дальше по лесу. Помню, подумала, что на расстоянии в нас прежде еще не стреляли. Боялись попасть в будущую королеву. Потом уже обратила внимание на цвет оперения. Группы солдат нам встречались не в первый раз: все воины Ивалы пытались вернуть принцессу домой, но те были уже чужие. Стрела сияла лиловым. Цветом Ардании. Цветом моей участи. — Сядьте у дерева, — голос Чонгука снизился, успокоился, — ждите. Мой страж никогда не показывал эмоций, оттого всякий бой для меня становился большим испытанием. Взволнованная голова даже противников никогда толком не могла посчитать. Сколько их было в тот раз? Восемь? Десять? Больше? Видела только серую кольчугу, и что котта разделена по вертикали согласно цветам местного феодального герба. Тона́ — каштаны и стебли — коричневый и зеленый, чтобы соответствовать своим равнинам и лесам. Мне оставалось только сидеть, ждать и не жмуриться. Заставлять себя смотреть. Я всегда старалась. Вот мой кондотьер вынул меч — длинное серебро чистого лезвия почти коснулось земли.  Вот изменилась стойка — защитник приготовился атаковать. Вот трое уже мертвы. Четвёртый лишился руки, жутко кричал — бежали с вершин стаи птиц под живой горн, пока кондотьер не порезал открытое взору горло, убив вопль. Хлюпали звуки, пузырилась на губах алая пена. Лихорадка обострённых чувств поймала треск, потребовала обернуться: двое — пятый и шестой — подбирались ко мне со спины, тянули руки: чернела грязь под нестрижеными ногтями. — Чонгук… Последний слог утонул, прошелестел в гру́де мокрой листвы. Метательный нож нарисовал тонкую ленту крови от центра лба к переносице — труп повалился сверху, задел мне плечо, заставляя съежиться и отползти. Второй успел потянуть добычу за накидку, но сразу упал навзничь: нож вошел ему в грудь где-то на уровне сердца. Солдаты пытались выжить, я выдыхала обрывками заторможенное чувство самосохранения. Человек номер семь опустился медленно, встал на колени, потом повалился набок. Ещё дышал, хватал ртом воздух, смотрел на живой трофей. Трофей зачем-то поймала этот взгляд, считала секунды, воспалённо размышляла: что это такое — лежать и ждать смерти с минуты на минуту, что в голове в этот миг, какие воспоминания, какой именно страх и какая именно боль. А глаза напротив — широкие, испуганные — слезились и блестели. Говорили что-то совсем не про то, что мне хотелось знать. Они воспевали вину. Кричали на меня молчаливо.  Звенели мечи, ломались ветки, и всё — из-за меня. Все смерти из-за избалованной трусливой принцессы, которая не хотела выходить замуж за грубого дурного принца.  Семнадцатилетняя непокорная девчонка не хотела лежать под мужем, рожать детей и сидеть рядом на турнирах.  Эта душа очень хотела быть свободной. Эта душа не своими руками убила к тому моменту уже больше тридцати человек. Последний из пришедших упал. Послышался ужасный звук: как острое лезвие проходит сквозь плоть, а после обратно — в мир — узорами кровавых прожилок, стекающих в землю. Тут и глаза остекленели: к деревянному солдатику наконец пришла смерть. Тишина окружила постепенно. Так же вернулись ощущения: я чувствовала и дыхание, и что промокла, сидя на земле, и еще больше испачкалась, и взгляд на себе своего же воина, разумеется, тоже. Он заставил оторваться от мертвой куклы с распахнутыми глазами, найти его лицо.  Тонкая царапина на щеке — как мазок красной туши. Густой мёд выбившихся из узла волос лип к вискам, обнимал по-змеиному шею, пока грудь вздымалась часто и тяжело. Мне снизу смотреть на мгновение или больше как всегда стало немного страшно. Всегда пугала чужая мощь. Мой страж — полукровка, в нем ду́хи и боги других земель. Воины носят броню, Чонгук постоянно ее игнорировал. Он говорил: мешает, утяжеляет, сковывает. Тогда к запястьям плотно крепились кожаные наручи, сапоги тянулись до колен, а тело покрывала лишь длинная рубаха под безрукавной коттой. Кожаные чапсы³ сидели поверх шосс⁴, вился по спине плащ, и оставались открытыми сильные крупные руки, зашнурованные тугими лентами — креплением тонких ножей. В том смешанном пограничном лесу человек, собиравший кинжалы обратно с убитых тел, выглядел настоящим дикарем. Большим, пугающим, чужеродным. Оправдывавшим свое звание и кровь северных людей. — Вставайте, нужно уходить. Беспрекословно слушалась. Шлепала промокшими сапогами мимо трупов. — Почему они… — Не сейчас, Ваше Высочество. Прозрачный туман сорвался с губ — я покорно замолкла, проглотив вопрос. Хотела знать про стрелу. До меня только в тот момент, на ходу, добралось осознание — она прилетела с другой стороны, с той, куда вели нас ноги. Очевидно, Чонгуку это и так было известно: он не убирал меча, но двигался вперед уверенно, прислушивался, ловил звуки и читал по ним, долго не останавливаясь. Когда наконец притормозил, указал рукой — я встала рядом присмотреться к первым рубцам-насечкам на линии стволов в одном горизонтальном ряду. Наши шаги исчезли, напала лесная жизнь: тонкие трели, эхо шептавшихся листьев и неизвестные голоса напуганных животных. — Мы покинули Ивалу. — Чонгук смотрел вперед, куда-то сквозь деревья. Голос у него был совсем не громкий, словно не хотел спугнуть птиц или приманить хищного зверя. — Здесь начинается Ардания. Короче сердечные ритмы и тяжелее дыхание. Но я по-прежнему шла. Вперед. — Сто один, сто два, сто три, сто четыре, сто пять, сто шесть, сто семь… По чужим следам. Смотрела, как кровь стекает с чужого меча всё реже и реже. А потом шаг за шагом взобралась от щиколоток к груди новая неизвестная тревога. — Сто восемь, сто девять, сто десять, сто одиннадцать, сто двенадцать, сто тринадцать, сто четырнадцать, сто пятнадцать… Бормотала, вела свой счет, только одна слышала дрожащий от холода шепот и верила, что он помогает успокоиться тоже — только одна. Верила очень упрямо и очень ревностно. Пока не замерла на месте вместе с очередной цифрой на обветренных губах. Сердце упало глубоко вниз. Подумала: всё, больше не достать.  Губы сразу рвались сказать, окрикнуть, оповестить, но телохранитель не нуждался: сам заметил, тоже остановился. Стоял спиной: не видно было лица, не выходило прочесть, не получалось ни за что зацепиться в его чертах. А надежда всё равно выпала предателем из рукавов, как и уверенность, и звуки леса, и нагнетающе потемневшие лучи солнца. Всё померкло на фоне врага. Он впереди был всего один. Черные волосы в густой хвост тонкой красной лентой. Ветер дёргал, играл с ней щенком. Как жертва с тайным тираном. Этот враг не выглядел дикарем. Облегающие гармоничные одежды продолжались чистыми линиями безрукавного пальто. Высокий воротник у самого подбородка и мягкая кожаная броня спускались к груди, напоминая рыбью чешую, переходили в выпуклые наплечные манжеты, выдавая своё королевство, свою принадлежность, своего владельца. Как и краски одежд. Красные. Инжирные. Чёрные. Цвета столичной стражи, не феодальных гербов. — Нет… — шёпот погибал на сухих, дрожащих губах. Как и пальцы, тоже уже как будто не моих, — только не это… Чонгук семь лет побеждал в турнире, занимал первые места, оставлял позади всех остальных. Талантливо. Уверенно. Гордо. Никто ему в подметки не годился, рядом не стоял, не назывался равным по силе. С одним лишь исключением. Тоже талантливым. Уверенным и гордым. Уступавшим лишь на шаг. Занимавшим второе место те же семь лет подряд. Ноги сами повели назад, ступни утонули в мокрой траве: я пятилась, ломала ветки под сапогами, пока не врезалась спиной в грубое дерево. Обняла себя за плечи, тряслась от страха и смотрела вперёд. Только туда, где в пятнадцати метрах разрывала пространство кривой линией единственная опасность, у которой имелись равные силы с моей обороной. Было очевидно, что принц Эдриан узнает о случившемся, поднимет всё королевство на уши и непременно отправит своего лучшего воина. Этого воина — командора столичной стражи — как и моего, знали во всей Фарере. По ежегодному турниру и тому, сколько раз принц посылал этого следопыта за чужими головами и у скольких из этих голов позже ломались шеи на виселицах. Меня эта «ищейка» всегда заботила больше других. Напрямую узнавать не решилась, зашла тогда издалека: еще в начале похода спросила Чонгука, кому он может проиграть, каких противников на этом пути встречать совсем нежелательно. Он тогда в ответ сказал, что судьба непредсказуема, сказал: проиграть можно никому вовсе и всем по отдельности. Я уточнять не стала. Страшно было. А тогда — в лесу — вдвойне. Чужой кондотьер не двигался. В мою сторону не смотрел. Только на живую надежду. Меня даже этот взгляд пугал. Суровый, строгий, всё-всё как будто знавший наперёд. Лицо такое темное, глаза серые, и в каждой черте будто карта будущего, предсказание на ладонях: исход предрешён.  Он всегда был таким.  Если Чонгук страшный дикий зверь, этот воин — притаившийся статный дракон. На турнирах его гордый вид всегда вселял опасность, служил каким-то недобрым предзнаменованием, и каждый раз, каждый без исключения, я ждала и боялась его победы. Смотрела и думала: вот она, вот сейчас чужое спокойствие затушит горячность моего воина, гибкость проскользнёт мимо прямого напора, умение выжидать поймает прыгающего зверя, прижмёт к земле, зарежет двумя клинками, крестом глядевшими из-за спины. Каждый раз боялась и каждый раз облегченно выдыхала — в нужную минуту дракон терял крылья, падал, поверженный, и тигр, в конце концов, всегда его побеждал. А что теперь — неизвестно. В тот час всё казалось другим, словно играло не в нашу пользу, виделось тем самым непреодолимым препятствием, к которому вел обреченный поход. Мой страж оставался первым рыцарем Фареры, но стоял тогда без должного сна и был вымотан прежними врагами. В тревожном страхе совершенно справедливо думалось, что шансы его победы над этим противником, когда их состояние так очевидно разнилось в пользу последнего, были бесповоротно и совершенно малы. Я надеялась, я доверяла. Но страху не было до веры никакого дела. Она карабкалась по ногам, цеплялась за мех, упрямо стремилась найти безопасное место и непременно уцелеть, только всё равно всякий раз падала, как человек со скал, оступившись на недостаточно прочном камне. Соскальзывала с тогда еще не укрепленного помоста моей убежденности в собственных действиях. А потом и вовсе рухнула к мокрой траве и подошвам. Враг занес руки за спину и вынул оба меча из ножен. Воспаленному воображению паук видится медведем, а медведь — драконом, вот и мне тогда казалось, будто чужое лезвие вымазано мокрым прилипчивым углем. Тёмным, ещё накалённым, сжигавшим блеклые листья краткой свободы. Первая мысль тогда — бежать скорее прочь. Словно были шансы, словно можно куда-то от следопыта удрать, где-то от него спрятаться. Пыталась докричаться вина. Слышалось как из-под воды: сердечный ритм барабанил мотивами дикарей — глушил уши, глотал звуки, еще сильнее пугал. — Чонгук… Помню, как сжала собственные плечи, выдохнула никчёмную попытку — слетела с губ невольно, незапланированно, от отчаяния. Чужак не менял цели, делал свои шаги. Один за другим, мягкие, статные, неторопливые. Мечи смотрели копьями в травяные жижи, тянулись к земле, словно продолжение рук. Мой кондотьер не двигался. Ничего не предпринимал. Как будто вместо него выросла статуя, а настоящий — сгинул, провалился под землю, иссох. — Чонгук… Какой ужасной была эта попытка. Тихая. Лишняя. Телохранитель приучен угадывать звуки, он меня точно слышал, просто никак не реагировал. Впервые на моей памяти. Вопреки внутренним усилиям, уши тотчас залила глухая ко всему паника, непонимание тормошило мысли, металось глазами между подвижной угрозой и статичной целью, хотело ударить последнюю в спину, велеть проснуться, действовать, не бояться! Кричать хотелось, возмущаться, требовать! По-королевски. Страх благородную кровь кипятит всегда одинаково, рождает кучу надменных вопросов. Что себе позволяет? Как смеет? Почему стоит? Почему разрешает подойти так близко?  Много «почему» и еще больше «как». Сотни из них утонули в собственном кровавом океане, когда противник остановился, оставив между ними не больше метра. Всё сгинуло, лопнуло и забрызгало изнутри липким паническим удушьем. Я пыталась задержать дыхание. Ждала резкой вспышки чужих клинков. Ждала поражения и мужской смерти. А секунды свое знали. Шли чередом. Мечи целились в землю. Один — в кровавых разводах, другие… не сразу стало заметно, что тоже. Серые глаза вблизи давили пасмурным небом, грязно-серыми тучами — строгие, суровые, дремучие. Смотрели в чужие почти не моргая, лишь на мгновение спустились к царапине на щеке, а после снова — пристально и твёрдо.  Выражение застыло такое… странное. На какой-то недоступной наблюдателю глубине. Словно было что-то ещё. Упущенная деталь. Или нелепо мной проигнорированная. Секунда захлопнула пасть. Сцапала плавным взлётом вражеских рук. Я рвано вдохнула. И рвано выдохнула сбитый клубок смешанных эмоций. Рукоятки прокрутились, будто деревянные муляжи на представлении, лезвия двух мечей легли друг на друга, застыли параллельно груди, будто преподносились в дар. Чонгук не ждал, не тянул, не поражался. Поднял свой меч тоже. Остановил линией горизонта: рукоять в одной руке, кровавое остриё поверх ладони другой. Как кузнецы протягивают клинки мастерам. С немного опущенной в поклоне головой. Только то… было совсем-совсем другое. Мне не позволяли знать про обычаи, кодекс и армейский язык точно так же, как и подглядывать за братом на уроках фехтования. Тем не менее я бессовестно подглядывала, слушала и всё-всё запоминала. На фарерском увиденное мной действо и по сей день зовется «ин пасе вэр». В переводе означает «во имя мира сдаюсь» и подразумевает отказ от боя с заочным признанием добровольного поражения. Учитель брата говорил, что подобное встречается крайне редко. Я хорошо помнила его слова. «Никто не сдаётся без боя, это позор или трусость. Все бьются, все сражаются, таков удел времён, закон природы: смерть или победа.» Но двое мужчин прямо там, на моих глазах, убирали мечи в ножны. Еще одно звенящее в ушах мгновение — и противник отступил на пару шагов назад, повернулся, чтобы выполнить необходимый поклон. Принцессе. То есть мне. То есть той, что сбежала, отреклась от дома и смотрела из-за плеча стража испуганно, как воришка, понимая, что для рыцарей не существует разницы, для них важна кровь — пролитая и та, что в жилах. Чонгук говорил: королевскую кровь ничто не марает — что под сводами дворцовыми, что в поле на голой земле она всегда одна и та же. — Куда вы направляетесь? Голос того — другого — я слышала впервые. Низкий, тяжелый, как если воздух сотню преград преодолевал, прежде чем оказаться в легких, и, когда оказывался, выходил исключительной походкой, витиеватой поступью, знавшей цену пройденному пути. — Южно-восточный порт. Чонгук сразу же ответил на вопрос. Ничего не скрыл. И секунды не медлил. Меня это тотчас сбило с толку, побудило невольно хмуриться, снова напрягаться всем телом. Выйти вперёд было страшно, боязно, тревожно до судорог в ногах; единственное, что смогла, — отступить от чужой спины. Смотреть в упор и пытаться хоть в чем-нибудь разобраться. — У опушки с восточной стороны торговый фургон, в нём езжайте через пропускной пункт. — Мужчина говорил небыстро. Слова раскрывались постепенно — точные, многозначные. Я их понимала, конечно, но что за ними на самом деле — осознать тогда еще не получалось. — Стражи сейчас в два раза больше: завтра в столице первый день ярмарки. При подъезде всех осматривают, подъезжай осторожно, я возьму вас на себя. Когда попадешь в город, фургон оставь на втором постоялом дворе, в «Барбасе». После найди самую первую баню — «Мидиф». Там спроси Юджина, он скажет, что делать дальше. Я запоминала слова слишком жадно и очень торопливо. Не сводила глаз с врага, душила нерадивую надежду, ища подвох, пока вера — слабая, никчемная неженка — мысленно дергала стража за плащ: переспрашивала, не сдурела ли, не кажется ли ей ложно, что человек впереди хочет помочь попасть в город. Или всё же сдурела, растерялась в тумане беспокойства и продолжала по невнимательности принимать чужие условия за советы? Спрашивала, спрашивала, а ответы взять было неоткуда — юная голова с молодым сердцем слишком путалась в разгадках и домыслах. А хуже прочего оба тряслись перед страшным словом — «предательство». Шептали на пару, что невозможно, что нет, что быть такого не может, чтобы кондотьер нас предал, нарушил присягу, пренебрег кодексом, традициями, устоями. Нет, нет и нет. Глупая наивная чепуха. Но мне, тогда семнадцатилетней девчонке с сердцем, похожим на перепуганную наседку, суетящуюся в курятнике, ничего другого кроме абсурдной наивности не оставалось. — Где потом будешь ты? У моей единственной надежды голос вдруг стал… другой совсем. Неузнаваемый? Обычно слова не вытянешь, а если выходило, то кратко и совсем другими интонациями. Ясно было, что слуга, что не положено, что такова установка, но в тот миг, когда из чужого голоса, прежде мертвого и бесцветного, вышло на свет самое настоящее, легко распознаваемое доверие, я мгновенно растерялась. Так ярко и всецело, что можно было на секунду решить, что рядом со мной два чужака вместо одного. Сбивало с толку даже простое мягкое «ты». Я в этом «ты» слышала больше нужного, не понимала, откуда там могло взяться так много общего. Неоткуда же было, без шансов, но слышалось же. Отчетливо. — Там, где мне надлежит. — Ответ был сдержанный. Другими интонациями. Разница чувствовалась колоссальная. — В фургоне одежда, смените свою. Не задерживайся. Если не увидишь меня у ворот, притормози, время тяни, дождись, пока не появлюсь среди стражи. — Дождусь. — Если Чонгук сказал, значит, так оно и будет. Я это знала. Только было впервые неприятно и страшно одновременно оттого, что личный воин обещания давал не мне. — Где твой остальной отряд? — Отправился к своему Господу. Снова хотелось дернуть стража за ткань — уточнить ребенком, сколько значений у этого ответа. Есть ли еще какие, кроме того, что возникает в голове первоочередно. — Как ты узнал, что мы будем здесь? — Зачем спрашиваешь, когда ответ известен? — Все ещё веришь звездочетам? Разговор между ними расширялся, раздаваясь в размерах, и ко мне — наблюдателю и слушателю — подачками летели скудные возможности что-то понять. Этих мужчин уже много лет знали первыми кондотьерами двух королевств Фареры. Они жили на разных землях и встречались раз в год на турнире, где жестко и враждебно поедали соперников глазами, руками, мечами, пока не сходились в последнем поединке, чтобы вырвать победу друг у друга. Я привыкла смотреть на это с десяти лет и, как многие, слишком заучила. В моем сознании происходящее не просто не сходилось с обычным, а особенно остро противоречило. — Мой король разослал по полсотни воинов по всем концам отсюда до Фора. — Голос чужака оставался прежним — однотонным, строгим и грозовым. Ему вторил волевой подбородок — поднялся выше, дернулись мышцы, как будто что-то внутри спрятали. — Мне нужно было выбрать территорию и не ошибиться. Чужое слово беспристрастнее. И тоже бывает правдиво и лживо в равной степени: как видишь, я нашёл вас там, куда вело предсказание. — Ты не спросишь, куда именно мы направляемся? В порыве мне страшно захотелось шлепнуть своего воина по плечу, посмотреть исподлобья и потребовать разъяснений. Вместе с тем слишком опасалась изменить настроения не в свою пользу, потому помалкивала и не вмешивалась. — Зачем мне знать путь, на котором наши дороги расходятся? Лица Чонгука мне по-прежнему не было видно — понимала по плечам и рукам: он как будто на месте топтался… сбивался…? Ежели так, ежели глаза не лгали, я знать не знала, как к этому смятению относиться, как дергать мыслями за плащ и какие озвучивать догадки. — Верность своему господину заставляет тебя говорить подобное? — Тона́ менялись на волнах: то вверх, то вниз, непривычно жутко было такого Чонгука слышать. — Говорить подобное меня побуждает не моя верность, а отсутствие твоей. — Я не понимаю. — Даже головой отрицательно из стороны в сторону. — Что ты хочешь этим сказать? Мне противника видно было отлично. И то, как он сдержанным быть, оказывается, только старался. — Я подарил тебе столько жизней. — Прямо на глазах лицо, прежде как будто каменное, ожило: и брови нахмурились, и желваки заиграли, и даже руки, до того висевшие вдоль тела статично и просто, сжались в кулаки. — Сейчас ты все их лишаешь цены. — Разве у меня есть выбор? — Чонгук в ответ сразу повысил голос, даже руки в стороны. — Какой бы шаг я ни сделал, меня ждёт смерть. — Есть способ ее избежать, ты это знаешь. Верни принцессу королю, и он сохранит тебе жизнь. Быстрая лапа трусости острыми ногтями страха по груди — всегда больно. — Сначала да. Потом всё уляжется и меня лишат головы за то, что, стремясь спасти собственную шкуру, я нарушил кодекс и ослушался приказа своей хозяйки. — Верни не своему королю. Верни моему принцу. — Чужак говорил холодно, на меня — объект переговоров — даже не смотрел. — Его не волнует кодекс и преданность. Только слава. Ты первый кондотьер Фареры, если явишься к нему с ней добровольно, он не упустит возможность перекупить твою верность. Помню, как стало вдруг отчего-то очень себя жалко. Больше, чем обычно. Двое слуг стояли, меня для них как будто не существовало, разговаривали, судьбу мою решали, бросали как мяч — попадут, не попадут. Я не тщеславна, уж точно не в сложившихся тогда обстоятельствах, но кто станет винить беззащитное создание в том, что ему нестерпимо больно ощущать свою уязвимость вот так — во всей полноте? Тут уж и не важно, кто враг, кто друг и почему всё вперемешку. Тут зациклен на себе и по сторонам смотреть страшно: кажется, любая деталь существует за тем лишь только, чтобы непременно причинять тебе боль. — Кондотьеры не продают ни чести, ни верности. — Краска тона бурная, звенящая — снова новая, но к тому моменту я уже забыла, как удивляться, уже поняла, что ничего не знаю и ни в чем, похоже, не разбираюсь. — Когда ты об этом забыл? — Когда узнал, что всем в стране отдан приказ тебя убить. — Ответ вспыхнул ярко. Уже не холодный, уже цветной. — Король Астан обещает колодцы монет за свою дочь и твою голову. Все наёмники в Фарере повылезали из нор. Я сделаю всё, что мне доступно, чтобы облегчить ваш путь, но он будет долгим, ты можешь оступиться и проиграть. Тон моего кондотьера резко стал очевидно обвинительным: — Внутри тебя так много храмов веры в несуществующего Бога звёзд, но ни одного в мою честь? — Внутри меня нет храмов, кроме твоих. — Тогда отчего ты говоришь так, будто я совсем не стою своего звания и слаб настолько, что не выдержу и дюжины боёв? — Ты выдержишь сотню, Чонгук, но, когда в сто первом падешь, что делать мне? — То же, что и всегда, Тэхён. — Короткий ответ на выдохе и имя. Личное, не общеизвестное. — Спасти. То ли противник, то ли союзник на это смолчал. К ушам вприпрыжку сразу все утренние звуки. Заметно стало, как солнце стелется по мокрой листве. Какие жутко неровные пятна у первых сонных лучей, какие они ленивые и как ничтожно мало грели сырые одежды. Время тянулось. Звуки собирались, наслаивались, мужчин нисколько не волновали. Они давили друг друга глазами, будто вокруг существовало лишь белое пространство — совершенно пустое и безымянное. Я внимательно следила, пыталась читать с лица, но путалась, не доверяла даже своим наблюдениям. Несуразные они были. Местами даже абсурдные. — Это не то же, что и всегда. — Голос твердый, тон неукоснительный. — Уже нет. — Тэхён оставлял паузы. Бил ими по значению. — Теперь ты пренебрегаешь моим сердцем, пользуешься своей властью. А его не понимали. Впервые больше одного человека: — Почему ты говоришь это? — Я сделаю всё, чтобы вы добрались до порта живыми. Но если умрешь, защищая свою принцессу, — и взгляд стрелой строгий-строгий, мурашки рассыпались не от слякоти и мерзкого озноба, а потому что серые глаза в синие — заморские — смотрели так, что самой хотелось отвернуться, — если погибнешь, никогда тебе этого не прощу. — Тэхён. Тот так же неожиданно, как появился, перехватил мой взгляд поверх мужского плеча и попрощался поклоном. — Принц Эдриан скоро узнает, что его воины погибли в этом лесу, он поймёт, по какому пути вы идёте. — Ответил, не останавливаясь, уже отвернувшись лицом. — Ты теряешь время. — Тэхён! В том, как звучал этот оклик, теснилось, разрывая мешок тайн, слишком много того, что для меня тогда оставалось недоступным. Слышать эмоции, видеть их в жестах и голосе человека, который долгие годы казался напрочь их лишенным, пугало не меньше, чем удивляло. Но не больше, чем приставленный к его горлу меч. Секунда ушла на то, чтобы Чонгук попытался Тэхёна остановить, развернуть к себе, схватив за плечо, и вполовину меньше, чтобы последний успел вынуть один из клинков и выставить вперед на всю длину руки. Острый край от чужого горла завис в крошечных сантиметрах. Предупреждающе. Сопровождая ледяной тон: — Вот отныне наше с тобой расстояние, кондотьер. А после — мгновение. Шаткое, напряженное. Глаза чужие — как лезвие — сияли и устрашали одинаково, в них всё уживалось: и роскошь, и скорбь, и понятное, и недоступное. Когда вражеский меч опустился, а владелец исчез среди деревьев, Чонгук стоял и смотрел вслед слишком долго и тяжело. Словно беспечно забыл, кто он, где он, и что времени нет совсем, и никогда, а в тот день острее обычного. Я боялась его торопить. Я вообще была пугливая, это уже ясно, но, когда Чонгук всё же обернулся, шумно выдохнула скудный утренний пар, собранный у кончика носа. И стало немного теплее — хрупкие трусливые кости здорово согревались под мехом глупого щенка вновь вскормленной надежды. — Это кондотьер принца Эдриана. — Будто мой воин не ведал, с кем только что говорил. — Почему он не вступил с тобой в бой? — Нам с ним нет нужды драться. — Но так он нарушает приказ своего господина. — Я семенила следом, не отставая ни ногами, ни вопросами. — Ему это известно. — Я думала, вы не нарушаете кодекс. — Если вы — моя госпожа, а после меня приставят к другой велением вашего отца, кто должен остаться моим приоритетом? Вопрос вроде бы простой. Я даже внутренне возрадовалась, как ребенок, что вот тут всё наконец понимаю, осведомлена и разбираюсь, что к чему: — Я, разумеется. Если только предварительно не дала тебе свободу. — Здесь то же самое.  И зашагал дальше. Смотреть по сторонам, внимательно за всем следить. — Не понимаю, — и винить меня не в чем: слишком много непонятного за последние четверть часа едва начавшегося дня, — объяснись доступнее. — Вам всё станет ясно чуть позже. Просто подождите немного. Сумка с вещами хлопала по бедру, подпрыгивала на каждом шагу. Я ее сдвигала рукой назад, а глазами вся и всюду — на свою опору. Непростую, оказывается, куда сложнее, чем думалось: — Ты ему веришь? Тому, что он собирается нам помочь? — Он не говорит попусту. Ежели сказал, что поможет, значит, поможет. Нам с вами сейчас нужно лишь поторопиться. И действительно — пошёл значительно быстрее, ускорился, будто зная, что опасности нет, уводил на восток, как и было сказано. Лес казался беспроглядным коридором, но уже не пугал: молчала и послушно шла следом. Грела руки подмышками, старалась верить в колдовской фургон на опушке. Что еще оставалось, кроме возможности безрассудно на что-нибудь уповать? Даже если неясно, на каких основаниях, главное, выбрать умело это «что-нибудь». Тогда показалось, что мне удалось. Именно поэтому, когда почти у самой опушки нас встретили десятки трупов, разбросанных посреди незыблемых деревянных колон и травяной жижи, я не задала вопросов. Одежды убитых устилали почву новой травой — зелено-каштановым полотном. Все вперемешку: стража локальная — с феодальными гербами на доспехах, красно-черная — рыцари столицы. Лиловое оперение торчало из множества тел первыми ростками будущих деревьев. Справедливо казалось, будто мужчины метили друг в друга, но я уже знала: стрелял в них один человек. Он же потом за мечи взялся не ради боя. И он же ту единственную стрелу вперед отправил, к границе между королевствами. Послал, чтобы предупредить, что противники сидели в засаде — готовились напасть и застигнуть врасплох. Крикливых мыслей внутри моих дворцов была бесчисленная масса. Но я молча отложила, смотрела в чужую спину и думала: если он — воин и мой кондотьер — говорит, что ответы свои получу, значит, Ее бывшее королевское Высочество проявит терпение и выждет. Мне это было несложно. Всё проще, когда сам решаешь, а не покоряешься, потому что заставляют и выбора не дают.