Философия винных ягод

Мы вышли из леса с востока. Нас встретил деревянный фургон среднего размера, а в нем разная плотность и разная длина: лён, кембрик, шёлк, бархат. И отдельной стопкой в правом углу приготовленная одежда. Спорить и сомневаться времени не было — забралась внутрь, чтобы сбросить тяжелый груз сырости и переодеться. Помню наизусть сухую бордовую котту с широкими рукавами, темно-синий сюрко, такой же плотный, как прежний, и уплотнённый ореховый нарамник¹ вместо меховой накидки — ее Чонгук спрятал вместе с оружием в глубине фургона. Совсем новым в облике стал лишь барбетт². Прятал волосы, скрывал подбородок, шею и часть груди — в тех обстоятельствах для отвода глаз подобный образ мы сочли самым подходящим³. Санвиндский турнир проводился в обоих королевствах поочерёдно: правящий дом либо принимал, либо выезжал с визитом за день до начала. Принцесса — на всеобщем обозрении, но среди своей семьи я всегда была хрупкой и маленькой — горожане вблизи толком никогда не видели: было решено, если не выдам себя привычками и одеждами, вряд ли смогут признать. Пока одевалась, всё думала про чужого кондотьера. Сбивалась, понимая, что он подбирал одежды, и складывал тоже, и всё обдумал, и приготовил, и спланировал. Подобное не укладывалось никак в моей голове. Спрыгнув на землю, чуть снова не сбилась. От неожиданности даже малодушно тряхнуло: подумалось, что напротив — чужак, незваный прохожий, кто угодно, а не кондотьер.  Было чему удивляться. Крепкие руки в шнурках, и ножи, и шоссы с безрукавкой — всё спряталось за бледно-красной камизой⁴ по самые лодыжки и зелёной коттой с вырезными рукавами. Широкий пояс на бёдрах — замена мечу, остроносые туфли из-под длинных одежд — на месте сапог. Чонгук отродясь головных уборов не носил — пришлось присматриваться: густая копна медовых волос спряталась под бегуином⁵, а сверху села как влитая шляпа с широкой тульей и плоскими полями. На миг напугало даже лицо. Показалось чужим из-за цвета кожи. Та стала смуглой, щедро зацелованной солнцем, и стоило оказаться рядом — в нос лез резкий травяной запах, словно крепкая лечебная настойка. Так пахла мазь. Блестела тонким слоем на лице и шее, а спрятанный за ней воин равнодушно сидел по правую руку и страшно горбился, опираясь спиной на фургон. Пальцы лениво перебирали вожжи, пока у ворот в Эверет толпился самый разный люд. Разношерстный, цветастый, низкий и высокий. Обоз, фургон, телеги, нагруженные ослы и лошади. Последние топтались, испражнялись, ни в чем себе не отказывая. Какой-то купец в очереди ввозил специи, от них в воздухе парились самые разные запахи: резкие, густые, острые. В сочетании с лошадиным пометом — невыносимые. Народ рассасывался быстро, с разных дорог прибывал новый, копошился и разбредался под надменным разгулявшимся солнцем. Отовсюду сбегались ворчания, росли недовольства, мучались от жары и люди, и животные — роптали все, кроме меня. Сидеть во главе фургона у всех на виду оказалось слишком боязно, чтобы обращать внимание на погодные условия или прислушиваться к чужой болтовне. Сдаваться мне запретили, сказали сидеть прямо, пытаться выглядеть естественно и, ни на что невзирая, соответствовать образу. Мне казалось, выходило ужасно. А на Чонгука посмотришь — как будто совсем другой человек. Рядом с ним становилось совсем уж жутко совестно и невыносимо грустно. Думала, роли играть не умею, не под силу, и таланта никакого, и концентрации — словом, ничего во мне приятного и выдающегося. Мысли были трусливые и гнетущие, но, как и было велено, ни на что невзирая, продолжала стараться. В тот момент впервые было страшно даже не за себя — откуда-то родился хрупкий командный дух. Прочие игроки — все, как один, хоть пешка, хоть ферзь, хоть королева — имели одинаковый цвет: любая потеря равнялась проигранной партии. — Что везёшь? Голос встретил прежний. Низкий, строгий, однозначный.  Никаких изменений во владельце: те же инжирно-чёрные одежды, та же красная лента в собранных волосах. Только сидел теперь верхом. Послушный конь — как волосы хозяина — вороно́й, иберийской породы: как остановили, так на месте и стоял, не топтался. — Ткани. — Чонгук на вопрос отреагировал исключительно согласно купеческому образу — усталому с дороги и самую малость гордому. — Откуда? — Всяко разное да со всего мира по нитке. — Едете откуда? — Земли барона Корифата, — бумага подалась укутанной в ткань рукой, Тэхён ее забрал, внимательно всмотрелся, — под Тартрой. — Только двое? — Длинные пальцы вернули пропуск, хозяин кивнул на фургон. — Внутри кто-то есть? — Лишь будущие платья и плащи. Язвительный ответ пропустили мимо ушей, нашли глазами пешего стражника, дали указание. Фургон шатался под весом забравшегося внутрь человека, а Чонгук сидел себе со скучающим видом, в мою сторону даже не смотрел. Играл мужа — донельзя эгоцентричного, раздражённого проволочкой, а моя молчаливость в тандеме с прямой спиной и ощутимой кротостью служила идеальным дополнением, удачно вписанным в сценарий. У ворот мы стояли первыми. За ними — городская площадь, перед — дурашливое солнце пятнами на металлических доспехах. Двое держали ладони на рукоятках, у меня от их взглядов сводило плечи. Сидела смирно, считала тени, всеми силами отвлекаясь — слушала, как позади задавались вопросы, как смешивались чужие ответы и кто-то на фоне ругался с соседом, чем-то страшно задетый, ни на секунду не замолкая. — Всё чисто, командор. Отчитались, забрали пошлину, ушли дальше по ряду. — Езжайте. — Тэхён чеканил с легкой тенью привычки. Хорошо играл или действительно уже долго стоял там с прочей стражей, я сказать тогда не могла. — И меньше вольности, торговец. «Торговец» на это кивнул так же вяло, как говорил и сидел, вскинул вожжи — загремели крупные колёса по каменной выкладке, а у меня — кроткой жены — облегченно опустились плечи. Прохождение главных ворот моё не привыкшее к авантюрам сердце уже сочло существенным достижением. Позади низкий голос продолжал задавать вопросы уже не нам, чужие ответы постепенно давились под колёсами. Я шумно выдохнула. И только после задумалась, положено ли командору особого подразделения заниматься глупостями вроде проверки горожан на пропускном пункте. В обычное время, вероятно, это смотрелось бы странно, но в те дни многое меняла предстоящая ярмарка. Явление редкое, а когда в честь святого Георгия, то и того — раз в год. Длилась не меньше месяца, всегда привлекала много самого разного люда, была чревата неизбежными беспорядками и часто отвлекала от работы даже рядовых рыцарей. Вполне очевидно, что начальникам любого помола, если только они не являлись частью дворцовой стражи, приходилось объезжать участки, следить и контролировать всех и вся: народ — дабы не бедокурил, солдат — чтобы ничего не делали спустя рукава и находились строго на вверенных им постах. К тому же, второе объяснение — равное по важности — гласило: всякий, занимающий пост выше остальных, ежели не обременен строжайшим конкретным поручением, волен двигаться и перемещаться в любых удобных для него направлениях. Наше я — всё ещё пребывавшая в напряжении — совершенно не разобрала. Как и то, сколько времени мы неспешно ехали до второго постоялого двора и что встречали на пути, не считая множества горожан, наводнивших город. Быть более внимательной стало непременно и жизненно важным, только когда Чонгук помог спешиться. Ноги коснулись земли — и былое облегчение тотчас раскрошилось под прочными испачканными подошвами. Стоило остаться без мнимой крыши большого деревянного транспорта, и меня тут же поглотило новое чувство неминуемой опасности. — Идите за мной. — К счастью, моего кондотьера ощущения не шатали из стороны в сторону, он забрал спрятанные вещи и спрыгнул из фургона так же быстро, как забрался. — Не спешите, не смотрите воровато на солдат, старайтесь не привлекать внимание. — Склонился близко-близко, глаза в глаза. — Если остановит кто, всё, как я сказал. Едем из Тартры, купцы, остановились в «Барбасе». В городе впервые. Осматриваемся. Мне оставался лишь уже изученный алгоритм: один согласный кивок, сумка через плечо и всё, как в последние дни — по следам одушевлённой надежды. Путь на своих двоих — старая ноющая боль по всей ступне, прежде отдыхавшим мышцам радоваться больше нечему, только капризничать и стонать. Дорога не на колёсах — пыльная, под ногами из-под чужих одежд то тут, то там куковали чьи-то рассыпавшиеся козы, безостановочно блеяли, на что-то жаловались, пытались жевать разбросанный мусор и страшно мешались под ногами. Я не обращала внимания, смотрела в пол, спотыкаясь взглядом о чужие пятки. Когда вспоминала, что нельзя вызывать подозрения, поднимала голову, пыталась на что-то смотреть, и вроде смотрела, абсолютно точно собственными глазами, только толку не было никакого — хватала лишь несвязные обрывки, слишком нервничала, не запоминала ничего существенного. За исключением центрального фонтана. Его слышала, видела людей вокруг. И столпившуюся стражу. Что-то там произошло, судя по окружающим — уже дежурное, но понять не успела — Чонгук резко ушел с основной дороги, свернул в переулок, утянув меня за собой. Дорожки там сужались постепенно: сначала могли вместить в ширину фургон, потом тот едва бы влез даже в длину. По левой стороне началась городская стена — ввысь уходил голый стертый камень, по правой — впритык ютились постройки, догадаться, что в них, получалось лишь по особым деталям. Запах свежего хлеба — торец булочной, оглушал звон железа, застревая в ушах, — задний вход кузницы. После квартала ремесленников сплошная обратная сторона: людей почти не было, попадались дети — гоняли мяч в узком проеме, вдоль ряда деревянных пристроек женщина развешивала однотонные идентичные тряпки по натянутой веревке. Здесь Чонгук ощутимо ускорился. Я от него не отставала. Потому, стоило ему резко затормозить, врезалась в широкую спину так сильно, что ударилась подбородком. Резкий травяной запах от мази сразу же полез в лёгкие, но дела не было ни до него, ни до боли: сначала слышно, а потом поверх сильного плеча стало еще и видно — впереди замелькали две прежние коричнево-зелёные котты с гербами да серебряный отлив доспехов. Здания стояли тесно, пролезть невозможно, назад бежать или идти — заметят.  Рядом был маленький задний двор в пяти метрах, в сторонке собиралась в целую пирамиду старая мебель, лежали мешки с тряпками, имелись три ступеньки и настежь открытая дверь. За ней встречали мрак и пустота — Чонгук сказал бы опасность. Ежели кто-то был внутри, сразу поднял бы шум, даже простые вопросы и те долетели бы до солдатских ушей. Юная голова всё это обработала, выхода не нашла, а дальше — яркий, уже знакомый испуг. Страшно стало очень-очень опять. До стальных капканов в животе. Зубья клацали, сердце пряталось в пятках. Уже инстинктивно и по-крысиному. Убить двоих моему воину раз плюнуть. Но когда тела́ заметят, весь город поднимут на уши. Тэхён и так сказал: отряд в лесу найдут — поймут, где нас искать. Поймут примерно. А два тела в подворотнях — не примерно. Это уже потеря всех преимуществ. Мой кондотьер, конечно, ни одно терять не хотел.  Быстро развернулся, потащил почти на руках в тот маленький двор, приставил резко к стене — даже затылку больно. Я от страха и не сразу поняла, что с головы за секунду содрали белый платок, вместе с ним и нарамник с сумкой — всё в сторону, к мешкам. Волосы как пушистое облако — растрепались, лезли на глаза прозрачным тюлем, но всё равно видела, что Чонгук от своих головных уборов тоже избавился. Потом он сказал: — Закройте глаза. А сразу после: — Изобразите наслаждение. Глаза закрылись машинально. Советами своего кондотьера я не пренебрегала уже на уровне привычки. Когда мужская рука нащупала и задрала бедро, прижав к своему, сила простого женского сопротивления внутри меня зазвенела, как в кузнице. Чужое дыхание на шее — странно, плохо, неприятно, сразу порыв брыкаться, быстрее оттолкнуть, сильно ударить, лихо сбросить. Но страх — он как ветер зимой с порога. За ним многое сразу неприметно. Начальные ощущения заглохли, едва пришла правильная мысль. Протолкнулась сквозь тревоги, определила, для чего делается и почему. Мне — семнадцатилетней принцессе — о запрошенном «наслаждении» было известно только из теоретического изучения мира и социального повествования. Практическая сторона по-прежнему была наглухо закрыта: открывать раньше срока «негоже, позорно, грешно». Правило неизменно, но на старшего брата с тем же принцем Эдрианом, разумеется, не распространялось. Все знали, что последний женщин любил настолько, что менял слуг, если некоторые из них в постели надоедали ему так сильно, что даже видеть их лица при свете дня становилось утомительно. Я солгу, если скажу, что никогда не думала о тривиальном «каково это», и покривлю душой, заявив, будто не изучала своё тело, отослав служанок из королевской бани. Молодость пронырлива, будто учёный, но, если слишком увлечься, станет вредоносной, словно игра в кости. Мне было привычнее думать, будто мой зелёный дух уродился попросту любопытным, когда как Эдриана — уже не просто — опасным. Так или иначе, опыт, доселе мне неведомый — пытаться стонать, когда за этническими барабанами сердечного ритма не слышно даже, подошли ли стражники. К счастью, Чонгук всё брал на себя: лапал бёдра, имитировал поцелуи по шее, тёрся сухими губами, царапая легкой недельной щетиной.  Отторжение уже не чувствовала, правила выучила, старалась не терять фигуры и производить запрошенные звуки. Издавала совершенно точно и неминуемо, а всё равно казалось, будто кудахтала. За это очень хотелось на себя накричать, в чем-нибудь обвинить, например, снова в отсутствии талантов. Какая проблема сыграть? Можно подумать, будто несостоявшейся королеве не полезно было бы это умение. Ему надлежит прилагаться по умолчанию совершенно в любой сфере — не предугадать же, что там впереди, какие законы, какие перевороты, какие перемены. Артистизм — искусство выживать не хуже, чем охота, и, к счастью, в это время необязательно рождаться мужчиной, чтобы иметь возможность его освоить.  Вот и мне тогда очень хотелось верить, что я не совсем бездарна. Что хотя бы притворно стонать получалось достойно. Или даже недурно. Во всяком случае, для испуганного сердца это стало крайне важным и на самом деле не содержало в себе ничего необычного. Когда здравомыслие, храбрость или опыт не способны противостоять страху — а подобное случается чаще всего — сражаться с ним может только совершеннейший абсурдный вздор. — Вот посмотри, Норман, народ отдыхает! — На чужой бас тело обдало дрожью, больше от неожиданности, но Чонгук рукой по спине чуть вверх — успокаивал, «говорил»: все в порядке. — А тут носись по городу, ко всем в лавки заглядывай, нос свой суй в каждый дом, ищи сбежавшую принцессу! — Не удивлюсь, если она сейчас со своим любовничком вот так же милуется в ста милях отсюда. — Этот голос слишком тонкий, звенел раздражающе неприятно. — Ха, — то ли усмешка, то ли кряхтенье, — готов поклясться, так и есть. А мы тут ползаем по десятому кругу, как глупые крысы. Даже если найдём, всё равно кондотьер этот королевский всю славу себе загребёт. — Это с чего ты взял? — А с того. Чего он тут тогда уже который день трётся? Не в столице у себя, а в пограничном городе? Тона́ — как тамошние тропы — от широких до узких. Громких до тихих. — А я об этом и не подумал. Басистый голос обозвал сослуживца недалеким, а дальше только тень букв по пыльной земле. Чонгук сразу же отстранился. Мерно и без спешки. Два шага назад, одно колено к земле: — Простите, Ваше Высочество, — голова — в поклоне. — Я мог бы забрать их жизни, но тог… — Не оправдывайся, мне ясна причина твоего поступка. Вставай. Дважды повторять нужды никогда не было. Потом заправляла волосы, наблюдала, как страж покрывает голову, а внутри спело странное-странное чувство. Вот если есть уровень воды в бочке, так и моя привязанность к своему кондотьеру измерялась одной пухлой деревянной ёмкостью. Всегда было воды больше половины, а в тот день будто прошли затяжные дожди: поднялась на два уровня выше, совсем близко к краям. — Как ты понял, что они непременно пройдут мимо? — Для них стать свидетелем подобного в этом месте — часть ежедневной рутины. — В каком месте? — Мы позади Славного дома⁵. — Отвечал, уже ступив на дорогу — просматривал, как далеко ушли стражники и нет ли ещё впереди. — Идёмте, почти пришли. Я обернулась к строению так, будто знающими глазами можно увидеть больше, чем не осведомлёнными.  Разумеется, не нашлось ничего необычного. Высокое, деревянное, разве что несколько лучше тех, что дальше в ряду, но глаза все равно не поощрялись ничем новым. Только слуху со всей самодовольной уверенностью стало казаться, будто он-то что-то непременно улавливает. Звуки из закрытых комнат, крики на высоких нотах. Всё вытекающее из названия. Как бы то ни было, впечатление о подобном месте вопреки возможным ожиданиям осталось вполне себе неплохое. Хотя бы потому, что славный дом для нас в тот день приравнялся к славной удаче. Чонгук же не терял времени, удачу упускать не хотел, тянул меня дальше вдоль стен и торцов, пока снова лезли запахи и звуки. Прошли таверну, за ней ещё немного вперёд — до очередного заднего входа. Новое здание — большое, широкое, в два этажа — с абсолютной уверенностью выделялось среди остальных. Дверь была закрыта, Чонгук сначала сверлил ее глазами, потом велел мне скрыться за углом. Я послушалась — поняла, что пришли. Не зря кондотьер добыл карты, не зря всю дорогу от дворца непрестанно их изучал и рассматривал. К двери он подошел с той же тщательной осторожностью. Прислушался.  Постучал в два коротких удара. Где-то внутри кто-то ярко и грубо закричал. Терялись по пути буквы, то ли чьё-то имя, то ли чья-то ругань.   Я же в своем укрытии как всегда дернулась на инстинктах, стоило деревянной двери распахнуться, хлопнув по соседней стене: — Надо чего?  Говорящего видно не было. Но голос женский, грубоватый, по ощущениям — вечно всем недовольный. — Юджин здесь? Своего стража, напротив, легко могла разглядеть. Стоял: руки в боки, одной ногой опирался на ступень — вид фривольный, нагловатый и лихой. — Натворил чего? — Ничего, чего нельзя было бы разрешить звенящей монетой. — Оооо, опять задолжал балбес тупоголовый! Чтоб тебя, безродный тунеядец! — Звонкие слова глухо шлепались наземь, отползали постепенно вместе с грузными шагами, всё дальше вглубь здания. — А ну иди сюда, покажи свою наглую морду, если… Кондотьер выпрямился, бегло посмотрел по сторонам, меня проверил и дальше — ждать. Внутри здания снова что-то гремело, кто-то опять ругался, чертыхался, но шаги постепенно ближе и ближе — половицы выдали раньше голоса: — Чонгук? — Тон был немного удивлённый, самую малость сомневавшийся. — Где ее Высочество? — Рядом. — Тогда заходите быстрее, я проведу. О человеке сложно судить по голосу, но в сравнении всегда проще. Интонации неприветливой грубой женщины умели лишь отталкивать, плавность новоявленного мужчины — располагать. Если и жили подводные монстры, то глубоко и скрытно — пучинам, с виду мирным, всегда проще и охотнее доверять. Чонгук, вероятно, был того же мнения. Дал знак рукой, попросил подойти. А после всё довольно быстро и вместе с тем повышенно осторожно.  По коридорам новый человек ступал очень вдумчиво. Где-то тормозил, выжидал, где-то рукой давал знаки: быстрее или тише. Чонгук вел меня прямо за руку, чтобы не отставала и не отдалялась. Вселял ту долю спокойствия, с каким было проще делать выводы, запоминать повороты и отмечать обстановку.  Дороги привели меня в крупную общественную баню. Несмотря на то, что мы передвигались по служебной части, при взгляде на размеры, предметы и количество помещений, легко угадывался целый банный комплекс. Но будь пространство даже совершенно пустым, его назначение все равно выдал бы аромат лекарственных растений — приятный и не такой напористый, как запах цветной кожной мази. Путь оборвался довольно быстро — меня завели в небольшую бревенчатую комнату. Две слабые лампы вырывали у темноты деревянные скамьи, небольшой стол и толстый соломенный тюфяк на полу с противоположной стороны. — Это комната подмастерья, но в ближайшие два дня его не будет, он отослан в Логрим по делам цеха. В эту часть никто не наведывается, будьте спокойны. Придётся выждать до поздней ночи, я позабочусь о крепком сне хозяев, и Ваше Высочество сможет воспользоваться баней, смыв дорожную пыль. В тот миг умывания заботили меня меньше всего. Больше — возможность рассмотреть невольного помощника.  Он стоял посреди комнаты, почтительно смотрел и, казалось, тишину, опавшую после своих же слов, принимал с дальновидным пониманием. Высокий молодой мужчина возрастом не намного старше Чонгука. Долговязая фигура, длинные ноги, вытянутое лицо. Телосложение дисгармоничное, но не отталкивающее. Зелёные глаза, тонкие брови, в сравнении с густотой моего воина даже почти незаметные, а вот волосы — напротив: пышную копну ореховых кудрей, наверняка, можно было разглядеть с другой стороны площади среди сотни других голов. — Мне знакомо твоё лицо. — Чонгук, закрыв собой, схватился за рукоять меча. — Кто ты и почему я должен поверить, что тебе не придет в голову сейчас же пойти с докладом к стражникам, чтобы получить вознаграждение? — Я Юджин. — Ответ, как и взгляд — воину. — Мое лицо тебе знакомо, потому что когда-то мы оба учились в Азимате. Я не выйду на улицу и не стану докладывать из соображений чести и потому что нахожусь у Тэхёна в неоплатном долгу. Помочь вам — для меня шанс покрыть его хотя бы частично. — В каком именно долгу? — Он спас жизнь и честь дорогого мне человека. Вырвал из рук мерзавцев, к которым она по наивности угодила. — Серьезность тона немного разбилась о кратное пожимание плечами. — Я подобными дарами судьбы не пренебрегаю. А Чонгук — возможностью обрести укрытие. Размышлял он недолго, прежде чем обернуться: — Мы переждем здесь этот день и ночь, Ваше Высочество. Неизвестно, что там ждало впереди, как всё сложится и сколько продлится путь, в тот миг даже вид скамьи с подушками уже здорово грел душу — на радостях казалось, что дорога и дальше будет сводить нас с удачными людьми и приводить к правильным дверям. Порывистые прогнозы краткого счастья всегда ужасно утрированы, доверять им не стоит. Но я, к счастью или сожалению, очень уж верила в знаки судьбы. — Я принесу еды. Юджин кратко поклонился, собираясь выйти, но Чонгук не позволил, остановил одной интонацией: — Как давно Тэхён был здесь? — Первый раз дня три назад или два. Предупредил, что помощь будет нужна, попросил никуда в ближайшие дни не отлучаться. А второй — вчера вечером, сказал, кого ждать и примерно во сколько. Под чужой голос я бесшумно прошла вперёд, села наконец за стол — ноги незаметно вытянуть: лишь бы полегче им, только бы не ныли безмолвно новорождёнными детьми. — И больше ты его не видел? — Нет. — Он говорил, придёт ли сюда снова? Взгляд сам взлетел к кондотьеру. Обычное, казалось, выражение лица, но это только при тусклом свете. Уже по голосу было слышно, что всё — напротив — совсем необычно. Что тона опять цветные, что сбивают с толку и гоняют от сердца к голове десятки однотипных вопросов. — Только чтобы я отрицал, что видел его и вас. — Ответы Юджина обстоятельны и покорны. — А куда отправится дальше, говорил? — Нет, но я знаю, что делать, можешь на меня положиться. У Чонгука взгляд резко ушел в сторону, к полу — думал над чем-то, прежде чем ответить: — Если Тэхен решил, что могу, полагаю, это действительно так. — Я ещё не сообразила, к чему идёт, а кондотьер уже обошел чужака и опустился передо мной на одно колено, — Ваше Высочество, я должен ненадолго отлучиться, позвольте для вашего же блага запереть эту дверь и открыть только по моем возвращении. Что бы ни случилось, не волнуйтесь. Я не отойду далеко, это место останется в поле моего зрения. Кто бы ни явился без приглашения, я не дам вас забрать. Не успела дать ответ — заговорил Юджин: — Тебе нельзя выходить. Тэхён велел напомнить, что снаружи то́лпы наемников, все таверны и постоялые дворы от них скрипят, того гляди рассыпятся. Чонгук на это не отозвался. Так и сидел, смотрел на меня в упор, ждал. — Он прав, это слишком опасно. — Было несложно дать дозволение. Терять кондотьера из виду считалось таким же испытанием, как все прочие, но мне удалось свыкнуться и принять необходимость: за ту неделю он часто отлучался — пройти вперёд, разведать обстановку, принести убитого зверя. Я умела его ждать — он успел приучить. Тогда запротестовала, потому что впервые не понимала причины, никак не выходило разобраться в его мотивации. — Ты хочешь найти того человека? Зачем? — Того требуют обстоятельства. — Этот ответ поверхностный. Не тот, какой мне хотелось услышать. — Не волнуйтесь, я буду осторожен. — Останься здесь, пока не стемнеет. — Юджин позади в своей древесной подпоясанной рубахе очень сливался с бревенчатыми стенами, можно было и не заметить, если не знать. — Половина захмелеет, другая — заснёт, стража ночами халатнее и невнимательнее. — Я не знаю его планов. Если он здесь, к ночи может уже покинуть город. — Я Тэхёна сам найду. — Кондотьер сразу же обернулся — поймал чужой взгляд. — Оставайся с Ее Высочеством, не высовывайся, не подвергай нас опасности. Обещаю, если он ещё в городе, я его найду. — Это разумно, Чонгук. — За удачу хваталась двумя руками. — Свидишься с ним позже. В ответ мне только кивнули. А после время запрыгало, подскакивая, сливало всё в одно, скрывая часть суток за деревянными стенами. Совсем скоро на столе ждал суп из овощей, манили запахом сыр с галетами. Сторож извинялся, что не смог принести с кухни что-то получше, не вызвав подозрения, я доходчиво объясняла, что благодарна и довольна тем, что есть. Время прыгало, подскакивая, сливало всё в одно, скрывая полдень или закат. Сытость упала сугробом на веки, потянула к сеннику — головой на подушку, плечами — под меховую накидку. Время прыгало, подскакивая, сливало всё в одно. Сколько его прошло, неизвестно — из дремы вырвали чьи-то шаги, узнала силуэт кондотьера — сидел у входа на краю скамьи. Рядом с ним стоял Юджин: что-то негромко говорил, протягивал какую-то бумагу; хотелось спросить, что там написано, но сонливость выиграла у любопытства раньше, чем нашлись силы разомкнуть губы и что-нибудь произнести. Время прыгало, подскакивая. В следующий раз разбудил людской гам. Узнать его несложно. Кто-то то ли ругался опять, то ли хохотал где-то за стенами, и пахло даже в комнате подмастерья так сильно, что посреди осоловелого сознания тотчас проросла и лаванда, и петрушка — каждая в густом тумане из мыльной пены. Время прыгало. В небольшой тусклой комнатке очевидно теплее и уютнее, чем в лесу или на открытых равнинах. Здесь удалось выспаться за всю неделю. Часы хватали друг друга за хвосты, блуждали бесцельными собаками по одним и тем же маршрутам: часто просыпалась, ровно столько же раз засыпала. Лишь глядела наскоро вперёд — убедиться, что Чонгук всё так же сидел на скамье, рука неизменно на рукоятке меча, то дремал, прикрыв глаза, то бодрствовал. Никуда из виду не пропадал. Что ещё было нужно суетливой душе в юном тревожном теле? Только разве что время и силы. К счастью, запас последних организм восполнил за час до прихода Юджина. — Хозяева улеглись, проспят до утра, не шелохнутся: я позаботился. — Тот вещал, откланявшись, на этот раз встав на пороге и не прикрыв за собой дверь. — Они на втором этаже, так что купальня в вашем распоряжении. Ступайте в конец, ближе к парильным комнатам, там вода ещё горячая.  — В чужом голосе то и дело свистели ноты хрипоты: рабочий день сказался даже на взмокших кудрях. — Не бойтесь, никого в это время не бывает, я за всем слежу. Ни о чем не беспокойтесь. Можно сколько угодно говорить про безопасность, страх быть пойманным, чувство тревоги и отказ от любого типа риска в наших обстоятельствах, только человек — в данном примере я — особенно если он вырос в роскоши и строгих правилах гигиены, от самой ценной регалии в мире всё равно не откажется.   Известно, что купальные заведения такого масштаба, как «Мидиф», всегда рассчитаны на людей самых разных классов, потому и залов в них довольно много. Чтобы дойти до парильных комнат, пришлось идти насквозь — через помещения с общими деревянными ваннами и миновать все прочие: индивидуальные, рассчитанные на маленькие компании, установленные ниже уровня земли и те, что размещены выше. Температура почти везде спа́ла, сменилась влагой и сыростью. Прежними остались только запахи: розмарин, пижма, ромашка, вино и мыло. В общественной бане я оказалась впервые — глаза смотрели жадно, любопытствовали, обращали внимание абсолютно на всё: губки, сложенные после уборки щётки, на широком подоконнике занавешенного окна стопки досок для шашек, везде столы, потушенные лампы и свечи. Горели только несколько в самом конце. Там же рядом с парилкой стояли одноместные бочковые ванны в ряд. Возле них кувшины, разные ёмкости — от малого до большого — и низенькие столики со всем необходимым. Для меня приготовили самую крайнюю, почти у стены, Юджин нанёс горячей воды — пар танцевал соблазнительными лентами, умирая где-то в пасти мрачного потолка. Раздеться и коснуться тёплой воды — истинное наслаждении при любых жизненных обстоятельствах, однако вот так — на открытом пространстве, в полумраке, за которым не приметить ни опасность, ни чужое наглое любопытство — малоприятно и по-своему тревожно. Даже зная, что Чонгук предварительно всё обошёл, осмотрел, а после встал в начале зала сторожить. Если подняться в полный рост, сразу видно крепкую спину — я периодически оборачивалась, чтобы убедиться. А всё равно торопилась, плескала воду на пол, проливала мимо, и раз за разом молчаливо твердила: пора привыкать, пора начинать учиться — всё услужливое и дворцовое отныне и навсегда позади. По возвращении в комнату нашла на столе суп с бараниной и те же галеты с сыром. Всё немного остыло, но разыгравшийся аппетит подобные мелочи не интересовали. Чонгук своё ел мерно, видно было, что ему совсем не до еды: всё смотрел на дверь, непривычно отвлечённый и как будто даже растерянный. Я наблюдала украдкой. С невыносимым желанием немедленно забросать вопросами, а о чем и в какой последовательности их стоит задавать — не имела ни малейшего понятия. Когда набралась смелости сделать первую попытку, вырвалось лишь ровное нейтральное предложение: — Сходи смой с себя грязь. Чтобы избежать очередного приступа самокритики, успокоила себя тем, что воин вряд ли стал бы достаточно разговорчив, оставаясь покрытым слоем пыли и стойкой песочной мазью. Чонгук возражать не стал. Лишь попросил, прежде чем уйти, запереть дверь. И дал пару наставлений. И ровно столько же предостережений. А после я осталась одна. К счастью, не в самом удручающем из смыслов.