I found...

- Чу-у-уя, мне не спится, - ладонь ложится на крышку ноутбука и захлопывает его. - Знаешь, что поможет мне заснуть? Чуя медленно выдыхает и поднимает раздражённый взгляд. Он знает, документ, с которым он работал, сохранится в фоновом режиме, но выходка Дазая всё равно бесконечно бесит - сам не работает и другим не даёт. Чуя устал просить у Санты совесть для суицидальной шкуры вместо отпуска в Италии для себя любимого. Чем этот Санта вообще там занимается? Вероятно, подобно Дазаю, только и знает, что пинать х... Мешки с конфетами. - Точный удар в челюсть? - предполагает Чуя и показательно хрустит костяшками пальцев. - Вырубит моментально. Дазай растягивает губы в елейной улыбке и смотрит. Нет, не так. Смотрит. И во взгляде этом можно прочитать многое. И «ты такой дурашка, Чуя». И «чувство юмора у тебя так и не появилось». И «в тебе слишком много злости для такого маленького тельца, не боишься лопнуть?». И «между прочим, я словил предназначенную тебе пулю, а ты мне так это ничем и не компенсировал». Последнее читается буквально во всём: в мимике, чуть опустившихся уголках губ, наклоне головы и даже в позе Дазая, прислонившегося бедром к рабочему столу Чуи. И это очень раздражает, потому что Чуя никого не просил становиться его живым бронежилетом. Это Дазаю что-то ударило в голову, вот он и бросился наперерез пуле, траекторию которой Чуя просто смазал бы и увернулся, если бы не успел её остановить. Но Дазаю захотелось поиграть в героя, и теперь Чуе приходится терпеть эти самые взгляды, из-за которых он абсолютно иррационально чувствует себя виноватым в том, в чём никоим образом не виноват. - И не надо так смотреть, - не выдерживает через несколько минут игры в гляделки Чуя и с самым тяжёлым вздохом, на какой только способен, поднимается из-за стола. - Понял я всё. Иди в спальню и раздевайся. Дазая как ветром сдувает. Раз, и нет его. Подавив острое желание захлопнуть дверь домашнего кабинета и запереться на ключ, Чуя выключает свет и направляется в спальню, откуда слышится шуршание и хлопок дверцы прикроватной тумбы. Не то чтобы он признал свою вину через согласие. Совсем нет. Просто на этот раз звёзды сложились так, что Дазаю действительно не спится. Первую ночь на это было наплевать, потому что они оба были заняты в штабе. Вторую ночь Чуя отсыпался, поэтому едва ли чувствовал верчение под боком. Но это уже третья ночь, на часах начало четвёртого - Чуя в очередной раз засиделся с отчётами - а Дазай отправился спать ещё в одиннадцатом часу и, как видно, всё это время просто валялся в постели без возможности уснуть. Его бессонница всегда аукается излишней саркастичностью и ядовитостью, что приводит к лишним склокам, а ещё рассеянностью внимания, что приводит к уже более серьёзным последствиям в виде физических травм. Дазай может сколько угодно делать вид, что нехватка сна никак на нём не сказывается, но правда в том, что если его разум и продолжает работать, то тело подводит. Поэтому Чуя в своё время решил бороться с этой заразой и вывел свой метод: банальный, зато действенный. - Как ты хочешь сегодня? - спрашивает он, входя в спальню и окидывая взглядом раскинувшегося на кровати в одном нижнем белье Дазая. - А как хочешь ты? - лукаво улыбается Дазай, сбрасывая с края постели ворох снятых бинтов. Начав раздеваться, Чуя окидывает потягивающегося и явно красующегося Дазая изучающим взглядом. Правда в том, что он не хочет никак, потому что чертовски устал, но не было ещё ни одного раза, чтобы у него случились проблемы с эрекцией. Да и с чего бы? Дазай его привлекает, всегда привлекал. И когда был пухлощёким кудрявым мальчишкой в «папином костюме», хоть и по размеру, и сейчас, когда вытянулся в худощавую жилистую тростину с острыми тазовыми костями и рёбрами, натягивающими кожу при глубоких вдохах так сильно, что их можно пересчитать губами. Дазай красивый. Может, у него и не модельное лицо, может, он и не отличается ярким цветом глаз или волос, но он весь невообразимо притягательный. И его мягкие каштановые кудри, и острые скулы, и бледная от нехватки солнца кожа, и покрывающие всё тело шрамы, и его руки с несколькими искривлёнными в пальцах после переломов фалангами. Чуе нравятся сухие, вечно искусанные губы; нравятся ломкие на вид ключицы; нравятся широкие изрезанные запястья и узкие бёдра. Чуе нравится голос Дазая; нравится, как он стонет под ним, как сипло дышит, как с придыханием зовёт по имени и как цепляется узловатыми пальцами за лопатки, пытаясь притянуть ещё ближе к себе, мечтая слить два тела в единое целое. Нравится Чуе и секс с Дазаем. Неважно, в какой позе. Неважно, быстро или долго, грубо или нежно. Неважно, полноценный это секс или нет. Дазай жадный, ненасытный и настойчивый, когда чего-то хочет. Он отдаёт себя в руки Чуи, но никогда не подставляется, не прогибается. Он не тот, кто отдаётся. Он тот, кто отдаёт по собственной воле и выбору. Они равны в постели, несмотря на то, что ведущая роль принадлежит Чуе - он никогда не считал это поводом для какой-то особой гордости. Несколько раз он заикался о смене ролей, если Дазай этого хочет, но тот не хотел. Со своей пожирающей изнутри пустотой «Исповеди» он предпочитает впитывать в себя чужой жар, взгляды, эмоции, прикосновения, и Чуя щедро делится всем этим, ничего не жалея для ставшего самым важным в его жизни человека. - Я хочу, чтобы после ты уснул и проспал спокойно всю ночь, - пожимает плечами Чуя и забирается на кровать. - Тогда, - едва заметно улыбается Дазай и упирается ладонью в его грудную клетку, опрокидывая на спину, - ты будешь смирным и послушным и позволишь мне делать всё, что я захочу. - Конечно, - пожимает плечами Чуя и откидывается на подушки. Но, разумеется, лжёт. Ненамеренно. Он каждый раз обещает быть послушным и позволять творить со своим телом всё, что вздумается, но проблема в том, что внутри Дазая находится магнит, который сначала лежит бесполезным куском, а после начинает работать, и просто так лежать уже не получается. Чуя способен лежать спокойно, пока Дазай целует его, зарывается пальцами в его волосы и кусает за ключицы; пока тёплые губы рисуют петли на его солнечном сплетении и вокруг сосков, отчего те твердеют, а ладони оглаживают бока и бёдра; пока Дазай ластится котом, притирается всем телом и спускается вниз, поглаживая большим пальцем ямку пупка и оставляя алеющие метки по линиям косых мышц. Но когда Дазай стаскивает с Чуи бельё, когда раздевается до конца сам и начинает притираться голой кожей, становится жарче, и лежать спокойно уже не получается. Хочется коснуться бёдер, огладить ноги до колен, царапнуть низ живота и сжать ягодицы. Хочется прижать к себе поплотнее, притереться самому, куснуть за ключицу, оставляя алеющий след от зубов, и вжаться губами в шею, вдыхая запах почти выветрившегося парфюма под подбородком. На этом этапе обычно случаются первые поползновения, за что Чуя каждый раз получает по рукам. Дазай накрывает своим телом, дразнится и шепчет на ухо, что ему не хватает терпения, а после не даёт себя поцеловать и выпрямляется, оглаживая себя по груди и животу, по рёбрам и бёдрам. Во время секса Дазай становится ещё красивее. Более живым. Бледная кожа наливается румянцем. Волосы больше не лежат аккуратной волной, растрёпанные, всклокоченные. Метки от губ Чуи на его теле складываются в несуществующие причудливые созвездия. Коньячно-карие глаза темнеют, светятся изнутри углями разгорающегося всё сильнее возбуждения. Сбитое дыхание, бликующая в свете настольной лампы испарина на коже и выглядывающие из тёмных кудрей алеющие кончики ушей - всё это красиво. Всё это завораживает Чую, притягивает к себе, манит. Поэтому он никогда не может оставаться послушным до самого конца. Дазаю нравится ласкать себя у него на глазах; нравится видеть желание в потемневших до синевы глазах и подрагивающих кончиках пальцев; нравится притираться бёдрами к бёдрам и смотреть на то, как с головки члена Чуи оседают на рыжие завитки волос в паху мутные капли предэякулята; нравится видеть, каким шальным и жадным до его тела, до обладания им, Дазаем, становится Чуя, когда внизу его живота вспыхивает жидкий огонь, игнорировать который не получается. Огонь, который толкает стать ещё ближе. Всё это повторяется раз за разом, потому что ничто не может остановить Чую. Дазай как-то раз из вредности привязал его руки к спинке кровати. Пришлось заказывать новую кровать, потому что в желании прикоснуться к горячей мягкой коже Чуя просто выломал её, разорвав после и верёвку. В этот раз Чуя тоже не выдерживает. Когда Дазай налегает на него всем телом и сладко стонет в самое ухо, когда притирается бёдрами так, что головки их членов оказываются прижаты друг к другу, когда царапает по рёбрам и вздрагивает всем телом от удовольствия, покрывается мурашками, бездействовать уже не получается. - Чу-у-уя, - только и стонет во весь голос Дазай, когда его резко опрокидывают на спину и наваливаются горячим телом меж разведённых ног. После его рот оказывается занят, и что ж, против поцелуев Дазай точно не против, потому что отвечает рьяно и жадно, прихватывая за затылок и не позволяя отстраниться. В таком положении нравится уже самому Чуе, что он даже не собирается скрывать. Дазай может быть сколько угодно выше, бинтованная каланча, но в постели именно он каждый раз чувствует себя раскрытым до предела, псевдо-маленьким, податливым и уязвимым. Чуя читает это в том, как Дазай льнёт к нему, как оплетает руками и ногами, как тычется лицом в шею и как притирается носом к щеке; как прихватывает нижнюю губу зубами, чуть оттягивая, и заламывает брови, если не получается; как цепляется пальцами за его лопатки; как плотнее прижимает ногами за ягодицы к себе, притираясь членом с рваными короткими стонами, и всем своим видом просит: больше, больше, больше. - Ты похож на осьминога, - фыркает Чуя в припухшие от поцелуев губы. - Жаль, что у меня одно сердце вместо трёх. Было бы три, я любил бы тебя в три раза больше, - отзывается Дазай с тихим смехом ему на ухо. - Разве не здорово бы было? - Придурок, - закатывает глаза Чуя, не желая признавать, что эти слова рассеялись теплом в его душе, и слизывает улыбку с губ Дазая, вовлекая его в ещё один лишающий кислорода поцелуй. Говорят, фроттаж можно растягивать на часы, но Чуя слишком нетерпелив. Он тоже по-своему жадный до Дазая, поэтому нет ничего удивительного в том, что в какой-то момент сладкое равномерное трение, разбавленное укусами, поцелуями и поглаживаниями по рёбрам и бёдрам, сменяется порывистыми лихорадочными толчками. И чем сильнее прогибается в пояснице Дазай, чем сильнее сжимает ноги вокруг бёдер Чуи, чем больше сбивается его и без того заполошное дыхание, смешавшееся с полустонами и частящим «Чуя, Чуя, Чуя», тем несдержаннее становится Чуя, под конец запуская руку между едва не слипшимися от испарины и смазки телами. Этого достаточно для того, чтобы внутренности и позвоночник опалило огнём. Этого достаточно для того, чтобы перед глазами на мгновение всё побелело. Этого достаточно для того, чтобы Дазай с протяжным гортанным стоном в последний раз прогнулся в его руках, отрывая лопатки от постели, а после рухнул вниз, разом обмякая всем телом, будто все его кости исчезли, испарились без следа. Упав сверху, Чуя какое-то время лежит, неловко прогнувшись в спине, лишь бы иметь возможность вжиматься ухом в грудную клетку Дазая и слышать заполошный стук его сердца, а после скатывается на бок и тут же вновь оказывается в осьминожьем захвате. Улёгшись «малой ложкой», Дазай тычется губами в его межключичную ямку, трётся щекой о ключицу, мурлычет что-то невнятно, довольно, сонно, и Чуя зарывается в его сырые от пота волосы на затылке, поскрёбывает ногтями кожу и приобнимает за плечи. Каждый раз после разрядки Дазай становится таким шёлковым, тихим и мягким, что грех не насладиться ситуацией в полной мере. Поэтому Чуя ничего не говорит, никак не нарушает повисшую «тихую» тишину; только приподнимает его лицо за подбородок и легко целует в последний раз в губы перед тем, как Дазай соскальзывает в расслабленную посторгазменную дрёму, за которой всегда следует крепкий спокойный сон. «Если бы у меня было три сердца, как у осьминога, я бы свихнулся от того, как сильно тебя люблю», - проскальзывает в голове Чуи, когда он подцепляет край сбитого в сторону одеяла и накрывает им себя и Дазая. Может, сойти с ума от подобного было бы не так уж и плохо. А может, он и сошёл. Давно. Ещё в девятнадцать, когда чуть не отправился на тот свет из-за того, что помощь с «Порчей» запоздала, а пришёл в себя в больничной палате, ощущая губы Дазая на своих губах и перехватывая совершенно потерянный взгляд покрасневших глаз. Как оказалось, Чуя пролежал в коме неделю, и всё это время Дазай не отходил от него ни на шаг. И если так, если Чуя всё-таки сошёл с ума, и ему всё это лишь чудится, наплевать. У него есть Дазай, а это всё, что Чуе нужно для счастья: что в безумии, что вне его.

|...|