Запах одуванчиков

      Больше Яхонтову никто не встретился. Он добрёл до папиного заслона и беспрепятственно преодолел его — самородок работал на славу. Тихим диким зверем обошёл биостанцию с подветренной стороны и уловил носом знакомые запахи. «Колька с Динькой? Вместе?»       Яхонтов обнаружил их у реки на старом, покривившемся мосту, рядом с тем местом, где осенью состоялась его первая встреча с Тайгой. Два близких сердцу колдуна сидели рядышком и ничего не делали — просто беседовали по душам. И ждали Савву. Он из засады слышал их голоса — юный, звонкий Динин и раскатистый Колин. — А ещё анекдот хочешь? Нашёл однажды мужик подкову. Думает: «Возьму домой, повешу на стену, будет она мне счастье приносить». Поднимает подкову, переворачивает... А там лошадь! — Аха-ха-ха, — разразился совершенно искренним смехом Коля. — Лошадь! Живая! Вот умо'га! — Да? Тебе правда нравится? — не поверил Диня. — Н'гавится! — радовался Коля, а потом оба отсмеялись и вздохнули, тоже одновременно. — Долго его нет, — заметил Диня из-под Колиного ватника. Подкравшись ближе, Савва видел умильную сцену. Черёмухин взял скоморошка под крылышко — прикрыл от холода полой. — Он ве'гнётся. Он всегда уходит, чтобы ве'гнуться. Я уже п'гивык, и ты п'гивыкнешь.       Диня глянул на Колю, и тот ласково встретил взор его гетерохромных, таких же редких и чудных глаз. Кивнул. Диня расцвёл улыбкой. — Я готов ждать его хоть вечность. — Я тоже. Вот и ждём вместе. — Коль, — Диня вытер кулаком септум. — Можно я спрошу, только ты мне как на духу скажи про Савву. — Он замялся, засопел, решаясь, и тихо спросил: — Ты его любишь? Вы дольше вместе, чем мы, и я... — Люблю. Уважаю. Но это вы вместе дольше. Поэтому я не чиню п'гепятствий. Он мне с'газу о тебе п'гизнался. — Сразу? — Диня смотрел на Колю доверчиво и открыто, а Черёмухин покровительственно улыбался. — Задолго до того, как вы сошлись, малыш. — И что ты ему сказал? — Сказал, п'гиводи своего Гелиодо'гского, п'гиму и его. Я ж как кот Мат'госкин, Динюнь, был счастливый, когда у меня одна ко'гова имелась, а тепе'гь вдвое счастливее стану. У меня тепе'гь целых две ко'говы есть! — И... и как мы будем? — растерялся Диня, слыша такие чудеса. — Будем жить-поживать и доб'га наживать, — рассудил Коля и заботливым движением заправил раскрасневшемуся Дине за ухо прядку светлых волос. Капульцевич поймал грубую Колькину руку и игриво захихикал — звонким колокольцем. Трезвеющего Яхонтова охватила бурная ревность, окрутила сердце. Причём, к обоим.       Как это поживать? Без него, что ли, поживать собрались? Этого он допустить не мог. Выскочил на них и, пока парни не опомнились, сгрёб в охапки в две руки, да извалял, хохоча, в снегу. Зацеловал обоих, как утонул в цветочном поле.       Ну уж нет, мрази разноглазые, коли так порешили, то и любиться втроём! ...Во Мшанске Диня многих мужчин перепробовал за деньги, но то, что происходило в прогретом от печи домике биостанции, не походило на проституцию. Колины искренность, пламенность и верность Савве подкупали. Неудивительно, он же его создал. Слепил из бездушного комка клеток. Диня был не вправе стать для них яблоком раздора. И потому выбрал роль плода сладострастия. Тоже ради Саввы. Они с Колей в равной доле пеклись о Савве, и в этом Диня ощущал общность с необыкновенным, скрытным подией. Не в одной лишь гетерохромии.       В сексе Коля оказался так же непритязателен и терпелив. Сначала он позволил Савве совершить прелюдию — приласкать Диню по-привычному. Неспешно раздеть, пока скоморошек ёжился от стеснения и искоса поглядывал на притихшего в кресле у постели Колю. Русоволосый симпатяга-природник не отводил заинтересованного взгляда, пока Савва обнажал поджарый, крепкий торс Дини, помечая поцелуями каждый оголённый участок. Когда Савве удалось раскрепостить скоморошка, заставить его пойти гусиной кожей и вздыхать от неги, Коля так же ненавязчиво расстегнул штаны, выпустил орган и начал приводить себя в готовность — выверенными, мягкими движениями. Будто бы тоже для того, чтобы Диня не страдал от неуюта. Капульцевич, пылко целуя Савву, видел, как загораются интересом и желанием разноцветные глаза наблюдателя. Коля, казалось, говорил взглядом: всё в порядке, продолжайте, мне нравится. Притом самого Диню охватило возбуждение и стремление увлекать, похожее на то, какое он ловил, прилюдно танцуя на шесте или вышагивая по подиуму. Саввины пальцы оплели Динин член, добавив остроты желанию, а Коля от такого зрелища усилил темп самоудовлетворения. Да, он тоже завёлся от их ласк порядочно! Диня испытал крепчайший в жизни стояк и не удержался от соблазна проверить мягкость и податливость кожи на разгоряченном органе земного колдуна. Потянулся рукой, отвёл Колину ладонь, перехватил, поддержал работу. Коля зарокотал от блаженства, расстёгивая камуфляжную рубаху и доверяя грудь и живот поцелуям Саввы. На фигуру он оказался очень даже приятным — кряжистым и сильным, со светлым пушком по всему телу и белыми полосками на плечах и рёбрах. Диня помог Савве ублажить Колю второй рукой и обнаружил, что отметины у Черёмухина выпуклые. Старые шрамы... Коля стал ещё любопытнее. И соблазнительнее.       Пользуясь тем, что Яхонтов отвлёкся на другого партнёра, Диня отпустил Колин член. Требовательно, но деликатно, как привык, развернул Савву. Стащил мягкие тренировочные штаны до бёдер и, перед тем, как войти, поводил головкой между ягодиц любимого. Облегчил смазкой, добавил немного ладонью с языка и протолкнулся внутрь. Савва охнул «ятью», раздвинулся пошире и готовно вдавился Дине в пах. — О, вот кто у вас све'гху, ок-казывается, — путанно прокомментировал выбор позы Коля. Савва засипел смехом, загрёб Колину плоть губами и не оставил Черёмухину возможности язвить — только пыхтеть и покрякивать. ...«Обалдеть, на что приходится идти, чтобы предотвратить конфликт. Дипломатия, ять! — устало думал Савва, лёжа между этими двумя, отыметый во все дырки. — Или проституция. Ай, похуй! Надо, значит, надо». — Коль, — тут отвлёк от стыдных мыслей Диня, ласкательно водя пальчиками по белым рубцам на плечах Черёмухина. — А, чего, Динюнь? — проснулся тот. — Это ты на велосипеде так катался? Постёсывал себе всё. У меня на коленках такое.       Чужое воспоминание кнутом просекло по мережке Яхонтова. Тундра, Колин домишко, выбитая порывом воздуха дверь и утонувшее пробкой в сбрызнутом кровью снегу тело. Разгоряченный яростью голый Савва трясёт кулаками в проёме, пока его всклокоченные волосы заносит метелью, и визжит: — Не смей так делать, я сколько раз тебя просил, сука земная! Ты не Гаврила, чтобы такое себе позволять со мной!       Коля выгребает из сугроба с жалобным и растерянным видом, его плечи изодраны «мантасом» в мясо, но не это причиняет ему боль. Видно, что не это. — П'гости. П'гости, Мал. Малыш, я увлёкся! Больше не буду! — Сколько можно тебя учить уму разуму! Забудь про то, как ты брал Альберта! И делай, как нравится мне! Говно!       Коля обтирает кровь снегом, тщетно пытаясь остановить, и бредёт следом за мучителем обратно в дом. В тот самый дом, и ту постель, где он брал Савву так и эдак, и тому всё нравилось... — Велосипед? Ага, велосипед был, — силясь, бормочет в ответ Дине Черёмухин и потирает шрамы. Сколько боли и сколько преданности. Как с Гором...       И не догадаться было спросить у Черёмухина, откуда у него отметины. Савва думал, мало ли какой медведь в тундре заломал дикого природника, не его это дело, а, оказывается, его. Он осматривает свои грудь и руку с рисунком ягеля. Он это заслужил. А вот Коля — нет. Его ребята и впрямь похожи не только глазами.       Савва без слов обнимает две светлые головушки по обеим сторонам от себя и попеременно целует. — Милые вы мои.       Коля отбрасывает дурное из памяти, гладит Яхонтова по лбу и говорит: — Савка, а хочешь, я тут новый анекдот узнал. Смешной, обо'гжёшься. — Диня при этом лукаво щурится. — Летит как-то вет'гогон над лесом, глядит — опа, подкова на до'гоге лежит. Вот, думает, к'гасота, она мне счастье п'гинесёт...