Стратегия выживания

***

За бетонными ограждениями — чернота вымерших жилых кварталов. С горизонта всё тащится и тащится густая завеса зарницы, под вспышками которой гибнут даже световые столпы прожекторов карантинной зоны. Сплошная безнадёга, никаких тебе суперменов, железных человеков и бэтменов в небе — только приземлённые военные и медики, от чьих героических подвигов за какие-то несколько месяцев осталось разве что громкое название. Такая дерьмовая жизнь — удар в висок, такая дерьмовая жизнь — болючая гематома из сплошного разочарования. Свинцовая тяжесть — именно то, что валится на плечи при каждом новом шаге на всём её протяжении. Кунигами устал идти. Руку немного утяжеляет монтировка, свежие швы на запястье пускают жгучую пульсацию по воспалённым венам, а под ложечкой закономерно начинает посасывать гнетущее осознание. Глодать будто бы, методично подтачивать со всех сторон, как рыжики точат кустарные ножи и гниющие капоты. Ад просочился в стратосферу, и все они выживают в его липком, леденящим душу макроклимате. Кунигами приходится приложить усилия для того, отвернуться от зарева зарниц и сделать глубокий вдох. Ноздри тут же обжигает сизым дымом, запах жжёной бумаги шкрябает наждачной бумагой по горлу и оседает в бронхах вязкой, смолистой копотью. Жалкий комочек в груди гулко-гулко отстукивает всеобщим бессердечием. Человек всегда поступается своими принципами, когда хочет выжить, но Кунигами кажется, что ещё немного — и лично он не выдержит, уйдёт в анабиоз, окаменеет или иссохнется, а затем и вовсе обрастёт золой, песком и запёкшейся кровью. Ладно, ничего страшного. Самое тяжёлое позади, самые первые смерти на его глазах уже перекрыли последующие, и хуже точно не будет, но если кто-нибудь всё же решится вякнуть диаметрально противоположное мнение, то Кунигами возложит на плаху собственную голову — хуже в его случае элементарно некуда. Тусклый взгляд проносится по груде хлама, в который превратились разобранные на детали машины, огибает цифры на бетонных опорах, и натыкается за знакомый малиновый волос — единственное яркое пятно в этих серых, осиротевших без человечности широтах. Как всегда бодрый и непоколебимый в своей гордости, Чигири стоит спиной и о чём-то активно беседует с заказчиком. Кунигами прижимается глазами к его плавному силуэту, очерченному дрожащими языками пламени, и вновь убеждается в том, что Чигири на фоне бесконечного цикла смерти и смерти мерцает ярче прожекторов, огней и вспышек зарниц вместе взятых. Выгоревшие зрачки ведут по складкам огромной толстовки, обнимающей эти узкие, ровные плечи, опускаются к широким штанам, обхватившим эту хрупкую, изящную талию тугим ремнём. Кунигами думает о том, что на Чигири его одежда, думает о том, что сегодня, скорее всего, он лично будет её снимать, упорно издеваясь над собственной выдержкой, и забывает дышать. Нет, всё же есть одна вещь, из-за которой может ста… В груди что-то обрывается, и как же хорошо, что Кунигами вовремя одёргивает себя, избавляясь от лишних мыслей — Чигири, конечно, раздражает своей настойчивостью, но его просьба не думать о плохом действует точно отрезвляющая пощёчина. Грузное тело торопливо заворачивает за ближайший грузовик, где на негнущихся ногах сползает вниз по обшивке соседней машины. Сквозь пространство между асфальтом и днищем не видно всех собравшихся — в ограниченное поле зрения попадают только их ноги и кривые тени. Огрубелые пальцы проводят вдоль ребристого узора, выбитого поверх металла, Кунигами опирается о сомкнутый кулак и замирает замшелым исполином. Костяшки неприятно впиваются в его напряжённую щёку, костяшки шершавые, сбитые, а ещё очень острые, пускай и не сравнятся с зубцами заточенной фомки. От самопального оружия пахнет необратимой коррозией — так гибнет стальная материя, так гибнут заражённые, так гибнет сам Кунигами, — и этот душок окисляющегося металла очень смахивает на стынущую кровь. — …Ладно, пора нам сворачиваться. Просто притащи мне кого-нибудь, — слышится хриплый голос. — Девчонка, мальчишка, неважно. Обезображенные асфальтом тени выглядывают из-за сдутых покрышек, скалятся в лицо, хохочут раскатистым, циничным смехом. Кунигами механически бросает короткий взгляд себе под ноги — надо удостовериться в том, что никакая хрень не выдаст его присутствия, — поднимается, перехватывая монтировку покрепче, и ползёт сквозь мрак грузным пугалом с горящими глазами. Тот немец не ошибался. Он и вправду ходячий труп, и следом за ним тянется вереница других мертвецов. Не хватает косы и капюшона на глазах. — …Уверен? — льётся песней спокойный голос Чигири. — Во второй раз не пойду — расстреляют. А мне ещё есть, о ком заботиться. Сталь в кулаке Кунигами внезапно теряет свой вес, а в голове разрастается гнетущая тишина. Рыжие отсветы западают в сколы на колоннах и вальяжно заполняют мелкие отверстия в стенах — часто же здесь стреляли. — Уве… — заговаривает второй голос, но тут же прерывается: — Нет, подожди. Над крышей одного из автомобилей показывается задумчивая морда. Кунигами невольно хмурит косматые брови. Ну и мерзкий же тип. По землистой коже ехидно топчутся красные пятна. Забираются в борозды мимических морщин, впутываются в жидкую щетину, вгрызаются в жилистое горло. — Думай быстрее и оплату гони вперёд, — обойдя костёр полукругом, жамкает ладонью Чигири. Его решительный взгляд исподлобья врезается в переносицу, Кунигами чувствует призыв к действию и ускоряет шаг. Рядом со стариком крутится ещё один ущерб, из-за пояса торчит кобура. Его нужно убрать первым, он может навредить Чигири, и в таком случае Кунигами уже не сможет бороться — незачем будет. — Знаешь, мальчишку было бы интереснее, — заключает щербатая морда, а таинственный свёрток, внезапно появившийся из-за пазухи, перекочёвывает в изящные пальцы. — Полагаюсь на тебя, Принцесса. Чигири усмехается, но крепкую грудную клетку выворачивает костями наружу — никто другой не смеет называть Чигири так. Кунигами застывает у распахнутой двери, скрывается за тонировкой и играет желваками, готовясь сорваться с цепи по любой отмашке. Длинные ресницы Чигири прижимаются друг к другу на мгновение дольше положенного, его малиновый волос вспыхивает верховыми пожарами и победными флагами, а мешковатые штанины испещряют грубые складки. — Хреново полагаешься, уёбок, — выпаливает Чигири перед тем, как вломить по бочке ногой. По асфальту разлетаются искры, Кунигами не успевает понять, как возникает за спиной того, что с пистолетом, но мучительно жмурится и бьёт. Он снова отбирает жизнь. В память снова врезается глухой хруст чужих костей. Под монтировкой снова становится до тошноты мягко. Руки не слушаются, руки выгибаются увядшими вьюнами, Кунигами раскрывает глаза, и снова замахивается, несмотря на то, что к горлу подступает желчь, а швы ноют ещё больше. Зубцы проваливаются внутрь черепной коробки, ноги подкашиваются. Мир вокруг сжимается до размеров окровавленного провала на затылке, седые волосы красятся в чёрный. По щекам течёт обжигающий спирт, Кунигами бросает монтировку в сторону, хватает горелый воздух ртом, точно подстреленный зверь, и воет. Воет, теряя голосовые связки в рукотворном вакууме. Воет, задирая челюсть под самый его купол, потому что каждый новый раз больно так, будто он проткнул сам себя, будто вогнал железо в мясо, прошёлся по артериям, венам и подобрался к аорте, забыв попросить организм ёбнуть побольше адреналина. Кунигами несёт в себе смерть, Кунигами зовёт к себе смерть, Кунигами боится того, что смерть заберёт и Чигири, и хуже этой навязчивой мысли быть элементарно не может. Лёгкие схлопываются мехами для розжига, кожу на ладонях счёсывает щебень, тело трясёт с такой силой, точно внутри него находится условный эпицентр десятибалльного землетрясения. Кунигами оглушает, точно накрывает взрывными волнами и битыми стёклами, и всё его прошлое чадит копотью над гигантским пепелищем. В нем концентрируется всё важное и не очень — смех одноклассников, сонные лица сестёр, запах кофе и молока на кухне, газон футбольного поля, глухие стены и спины в одинаковой униформе, мигающие лампы по дороге в Вайлд Кард, и голос. — Эй, Кунигами, приди в себя! — да, тот самый голос, который вынуждал подниматься снова и снова. Ногти вгрызаются в больную голову, Кунигами сворачивается в комок, закрывается руками так, словно его избивают ногами. В центре большого, физического комка — ещё один, меньше сердца, тот самый, самый-самый жалкий. А сверху, рядом, но в то же время непостижимо-далеко — шаги, прерывистые выдохи и голос. — Пожалуйста, вставай, нам надо бежать. Кунигами хрипло смеётся в собственные руки, чувствуя отголоски чужого тепла где-то на подкорке. Принцесса марает руки о разжалованного рыцаря, выискивает какие-то там таблетки ради него и даже обманом убивает злодеев, где это вообще видано? Что не так с этой планетой? Что не так с ними двумя? — Кунигами, я рядом с тобой, не бойся, — слышится убаюкивающий шёпот у самого уха. — Считай это херовым абзацем в одной долгой-долгой сказке. В пушистый волос впутываются знакомые мягкие пальцы, осторожно протискиваются к виску, отрывают от асфальта. Грудь у Чигири тёплая, тёплая, как одеяло, солнце и его любимое котацу. Грудь у Чигири по-родному мягкая, Кунигами отчаянно жмётся к ней, его трясущиеся ладони хватаются за малиновые шелка, спадающие на лицо, будто ищут спасения. Соскальзывают к кончикам, беспорядочно комкают и мотают их на фаланги, хотя сейчас хотелось бы мотать кое-что другое и сразу на горло. Спасение в смерти, и хуже быть элементарно не может. Слёзы разъедают глаза и ресницы, Кунигами лезет за капюшон толстовки и жмётся холодным носом под ключицы, словно обезвоженный и истощавший ребёнок, найденный спасателями в глухом лесу. Чуть ниже его сухих губ бьётся большое, сильное сердце — Чигири по-прежнему рядом. Всё ещё сильный, всё ещё раздражающий своей настырностью, звонким голосом и нежными руками. — Настоящие герои выглядят именно так, как ты, — произносит он куда-то в макушку, легко прижимаясь к ней губами, и Кунигами отрывается от груди и поднимает взгляд. Эти блестящие радужки — грозди морозных ягод на снегу, а длинные ресницы — изящные ветви. Чигири поддерживает под затылок, обнимает, давя из себя ласковую улыбку, но его с головой выдаёт ледяная влага на пальцах. Контуры плавных плеч освещает догорающий костёр, в воздухе пахнет железом, только вот думать о том, чьи бездыханные тела лежат вокруг, больше не хочется. Кунигами всхлипывает, тянется к приоткрытым губам своими, целует по-детски благодарно, чересчур взволнованно. Узкие ладони изловчаются обхватить его стальные мышцы над лопатками, закутать и пригреть. Чигири бережно прихватывает нижнюю губу, углубляя поцелуй, и едкий запах ржавчины перебивает ароматом диких ягод. Кунигами нерешительно проскальзывает большой ладонью к тонкой шее, с дрожью оглаживает бархатистую кожу, а за рёбрами ноет и режет так, будто сквозь кожу вот-вот пробьются ростки брусники.