На неведомых дорожках

Держишь ты меня за руку

Из твоей руки мне в сердце

По изрезанным окопам

Жизни тянется ручей

@WaveWind

| Былое сплетается с былым |

      Темно. Это Лучезар разумеет сразу, хотя сам даже не может разомкнуть веки. Что-то нехорошее давит на него. Некто невероятно сильный. И этот некто — торжествует.       Лучезар вдыхает носом, не сразу понимая, что воздуха нет. Паника наступает на мгновение позже. Лучезар тянется к горлу, думая, что когтистая длань мертвеца все ещё душит его, но ничего не находит. Почему же он не может дышать?! Он тянет носом ещё и ещё, с силою сжимая веки, точно боясь, что зрение отнимет у него способность вдыхать. Происходит то же самое: грудь подымается, будто раздутая воздухом, но она… пуста. И все же, на удивление, он не задыхается.       — Мертвым дышать не требуется, — подсказывает кто-то.       Лучезар распахивает очи, продолжая равномерно «вдыхать», будто назло невидимому подсказчику. Али просто ему так привычнее?.. Первый испуг немного отступает, но легче не становится. Лучезар понимает, что не видит. Нет, очи в порядке (он осторожно трет их, желая удостовериться, что не ослеплен), но вокруг — сплошное чернильное ничего. У места, куда он попал, нет ни стен, ни пола. Руки, без участия Лучезара парящие в воздухе, не натыкаются ни на одну преграду, а ноги слегка болтаются, не ощущая тверди. Лишь лёгкий влажный туман, такой же черный, как и все вокруг, осязаем.       «Я за Кромкой», — приходит своя-чужая мысль. И она первое, что одаривает Лучезара краткой, но яркой радостью. Ужели, получилось?..       Радость мгновенно сменяется ужасом и болью, что обрушивается разом на все тело. Болит там, где и не представлял, что может болеть так: внизу живота он точно выпотрошен, разорван… Руки и ноги резко повисают, словно ему перебили суставы. Во рту появляется мерзкий медный привкус, и Лучезар сплевывает сгусток свернувшейся крови разом с несколькими зубами.       «Как я попал за Кромку?..»       Последнее, что он помнит — Белава привязывает его к столу и кладет на грудь длань мертвеца. Он умер в ходе обряда?.. Но почему же так больно?       — Хочешь жить, дитя мое?       Вопрос, словно бы обращенный в пустоту, все же шелестит в его голове. И, прежде чем он успевает ответить, внутри остро вспыхивает чужое «хочу!» Он сам или тот, кем он сейчас является, очень хочет жить, больше всего на свете! Больше, чем спасти… Кого?..       Внезапно кинутый наземь, он не может встать. Руки-ноги не слушаются, грудь не вздымается, устав бесполезно качать несуществующий воздух. И только разум мечется, точно поджаренный пламенем геенны огненной:       — Жить, жить…       Чье-то давящее присутствие становится все боле осязаемым, пугающим, но и утешающим одновременно. Он не разбирает, откуда у него последнее, столь неуместное в этой чернильной жути, чувство, и просто отдаётся порабощающему потоку темной силы. Некто уже совсем рядом. Костяные пальцы невесомо касаются выпирающих, точно сломанные крылья, лопаток и по спине ползёт изморозь.       — Дитя мое, ты пришла так вовремя, — текучим песком шелестит голос. — И не одна, погляжу.       Лучезар, острою вспышкою осознавая ее, слышит: совсем рядом плачет младенец.

***

      Белава разумеет, где она: шум волн родной реки не забудется, проживи хоть сотню лет в облике зверя. Она и прожила… почти сотню. Нити собственной волшбы, когда-то с особою усердностью наложенной на эти места, тянутся к ней, звенят, узнавая, будоражат память… На миг сдается, что вот-вот вновь побежит босоногою девчонкою на свидание с Вьюнком иль поведает подруге предание горюч-камня. Последний где-то рядом — она чует то даже сквозь зыбкую дымку чужого сознания.       — Ты чего посмурнел, ладо?       Ее, точнее Лучезара, в чьем былом она находится, грубовато сгребают в охапку, тискают без зазрения совести, жарко целуют в прикрытые очи, переносье, лоб, спускаются поцелуями по щекам и, наконец, приникают ко рту, собственнически раздвигая уста языком. Белава замирает, оробевшая от чувства покорной принадлежности, которую испытывает Лучезар, подставляясь под ласки своего лада. Она и вообразить не могла, что он может быть таким… бесстыдно счастливым, неприкрыто ласкучим и охочим до торопливых касаний. Белава едва осознает вокруг себя звездную летнюю ночь и их двоих в лодке посреди величественной Припяти, оглушенная памятью чужого тела, что еще хранит жар недавней любви. Ею пахнут длинные волосы Ригга, едва уловимо отдавая горечью ва́тры, точно он недавно прыгал через огонь. Отголосок только что свершившихся ласк изламывает каждую косточку в теле приятною мукою. Наконец, на откровенность между ними двумя указывает расхристанная одежда обоих и съехавший набок пышный венок на голове Лучезара.       — Пусти, медведь, — Лучезар пручается напоказ, противореча собственному телу, что истаивает томленым медом в сильных руках.       Белаве от внезапного испуга и разногласия с собственными чувствами хочется вырваться, напомнить, зачем она здесь. Но Лучезар, хмельной и лихой, не оставляет ей возможности не покориться. Ригг увлекает его на дно лодки, уютно выстланное овчиной, стягивает порты, задирает рубаху, попутно влажно касаясь устами там, где обнажается исколотая мурашками кожа. Смятые травы венка немного кусаются под затылком, но это, вместе с дурманящим ароматом крепкого тела и властных рук, остато́чно окунает в жаркую негу, противиться которой нет ни сил, ни желания. Белава всхлипывает, когда Ригг ложится сверху, полностью покрывая собою. И снова не успевшее созреть несогласие растворяется под напором мягких поцелуев. Ведьмину волю неумолимо сминает яркое, давно забытое чувство — доверие. Полное и безоговорочное. Такое, что и в полымя, и на дно омута — лишь бы вместе. Такое честное, открытое и взаимное, что очи режет слезою зависти, а в груди теснит радостью причаститься хоть на миг.       Руки Ригга становятся требовательнее, порою, грубее, а уста, для которых нет запретных мест на теле Лучезара, умело извлекают из груди глубокие низкие стоны. Мужское тело оказывается удивительно отзывчиво к определенным ласкам — настолько смелым, что, будь Белава собою, непременно бы свела ноги, закрываясь от подобной откровенности. Но Лучезаров опыт неподвластен ей, и остаётся лишь отдаться потоку беспутства, принимая и наслаждение, и стыд как равное благо. Выплеск, яркий и опустошающий, оглушает, переламывая привычное понимание любви. «Вот что вы испытываете друг к другу и друг перед другом…» — единственная чистая ее мысль тут же смешивается со знанием Лучезара, и он с последним вымученным стоном зарывается пылающим лицом Риггу в грудь, пряча выступившие слезы. Должно быть, такое его поведение Риггу хорошо знакомо, и тот слегка похлопывает по спине, то ли успокаивая, то ли поддразнивая.       — Быстро ты, — щекочет ухо лукавое.       Белава не владеет телом Лучезара, а значит, все, что здесь происходит — его воля, — но тычок под ребра Риггу вполне отвечает ее желаниям.       А потом они просто плывут, отпустив весла. Ригг неразборчиво напевает что-то, отчего грудь его гудит под ладонью Лучезара. Он бездумно нащупывает под рубахой молот Сварога — теплый, а значит отзывчивый. Выуженное из Лучезарой памяти знание успокаивает. Все хорошо, едва ли может быть лучше. Но ведьмино чутье колет упреждением, что не зря ее вынесло обрядом именно в сей момент Лучезаровых воспоминаний. И когда лодка утыкается носом в берег, Белава плавно садится, уже зная, что увидит перед собою: на них знакомыми ивовыми зарослями глядит остров с горюч-камнем.

***

      Откуда здесь может взяться дитя, в этой кромешной пустоши? Разве безгрешные младенцы попадают в Навь?.. Мысли скользят по краю сознания, отвлекая от уверенного — чужого — знания: в сем мире может быть всё. Лучезару вновь кажется, что он задыхается. Былое Белавы обрушивается на плечи безжалостно, почти раздавливая. Ее чувства смешиваются с его, безумят, вскрывая потаенные страхи. Разве ж может он, христианин, так бояться смерти?!       Может.       Ибо смерть — не конец, а лишь начало унылого безвременья. Смерть не спрашивает — берет. Язычнице Белаве ведома кровожадность ее богов, а Лучезару сейчас не скрыться от этого понимания.       Объятый внезапным гневом (уж не разберет — его он иль ее), пробует встать, и с изумлением понимает, что то удается ему без особых усилий. Тело точно растворяется в стылом мороке, становится зыбким, безболезненным. Лишь в груди клубится тоска по утраченной жизни, горечь по бесславной жестокости ее смерти.       Тьма беспрепятственно расступается, не мешая слепым скитаниям по Кромке, точно уже знает, что Белава решила. Он знает! И Лучезар, единственный, кому пока неизвестно грядущее и неясно былое, послушно идет на младенческий писк. Маленькое, дрожащее от криков тельце ложится в руки так, словно всегда в них было. Точно оно — часть ее тела, съеденного мороком. Лучезар прижимает дитя, качает, на миг ощущая успокоение от его тепла. И тут же отшатывается, преисполненный жуткого, необъяснимого страха перед маленькой жизнью. Он вдруг замечает, что в его руках — подменыш. Страшный нелюдь с черным провалом оскаленного рта, свиным рылом и копытцами вместо рук.       Тьма душит рвущийся из груди крик, возвращая телу чувствительность. Боль затапливает все существо с новою зверскою силою, а в голове режущим шелестом змеится:       — Жизнь за жизнь — таков закон.       Яркою вспышкою озаряет, что Он хочет прекратить ее муки. Нужно только сдаться, перестать сопротивляться, следовать по уже выбитой на скрижалях свершившегося колее. Белава смогла, она выжила. Борясь, Лузезар только длит свой собственный кошмар. Конец концом, что решает его воля в этом зацикленном сгустке былого?.. Он противится только оттого, что боится увидеть, что Белава отдала в обмен на жизнь.       — Не бойся дитя. Лишь скажи «да».       — Да, — срывается с уст Лучезара Белавиным голосом, прежде, чем он успевает даже подумать, что предлагает Бессмертный.       Лучезар падает навзничь и кричит, догадываясь, что летит в самый кромешный куток чужой души и может встретить там что угодно. Ведь Белава знает, она уже тогда разумела, на что идёт.       Пальцы, срывая ногти, впиваются в кордубатые стволы. Вокруг — лес, хорошо знакомый. Белава, уперевшись ногами во вздыбленные из земли корни, выгибается в схватке, рычит по-звериному. Что-то шевелится под кожей, змеится черным… Лучезар — лишь осколок в ведьмином сознании, не властен над ее телом, но всю её боль, отвращение и злобный ужас чувствует, как свои. В глубине чрева копошится нечто темное, рвет острыми коготками, просясь наружу. И с первым — человечьим — криком младенца, Лучезар проваливается в спасительное забытье, не видя, как мигом позже кровь и мозги окропляют молчаливые камни.

***

      Замоченные выше колен порты — Лучезар оступился, спрыгивая с лодки на берег — холодят кожу. Белаве подспудно не хочется идти к сердцу острова, к камню, где она в последний раз видела Ярыну живою, но чужие ноги сами идут вслед за Риггом. Ведьма снова дивится, как эти двое доверяют друг другу: будто нет в мире никаких преград, что они бы не одолели вместе. Собственные лютые воспоминания отступают под натиском мягкой силы Ригговой руки, что ведет так уверенно.       — Замёрз? — согревает дыхание висок, когда они оказываются у камня.       — Гляди, ладо, тут можно сесть.       Из прихваченной с лодки сумы́ появляются сменные порты. Мокрые, Лучезаровы, уже скинуты в траву, и он, стыдливо натягивая на бедра рубаху, уводит взор в сторону. Чудной. Теперь ли стесняться, после случившегося в лодке?.. Белаве и самой соромно, хоть и сладко. В жизни не думала, что существуют такие ласки, особливо меж мужчинами.       Пока Лучезар переодевается, Белава невольно задумывается о том, сколько людей побывало на острове после нее. Сколько людских судеб изломалось о чародейский камень, а, главное, сколькие ведьмы пытались повторить ее обряд за последние семь-восемь десятков лет? Она чует исходящую от горюч-камня волшбу: знакомую, дикую. Ее. Точно впустила она эту волшбу сюда навечно, запечатала зельем и проклятьем. И пролитая Ярынина кровь — к добру ли? Али от самих людей, их спросу, и воли богов все зависит и только?..       — Ты снова не здесь.       В голосе Ригга таится беспокойство, спрятанное за теплою усмешкою. Лучезар и Белава вместе с ним (как не поддаться сему колдовскому чувству?) винится, ласкаясь щекою о крепкую шею. Ригг, легко приподняв, садит его на камень, заслоняя собою от всего мира.       — О чем все кручинишься, ладо?       Теплый выдох щекочет кожу, сильные руки бережно сжимают, поглаживая спину под тонкою рубахой. Недавние воспоминания Лучезара, как на ладони: нескончаемый путь, прерывающийся коротким постоем в селищах, откуда раз за разом нужно уходить по разным причинам. Навязчивое внимание местных девок и настойчивое привечание их отцов, ссора со старостою иль мелким князем, дурная слава, что преследует этих двоих с полуденного конца Днепра… Видит Белава в их перемещениях и разумную предосторожность: коли хотят быть вместе, не вызывая у окружающих лишних вопросов, нельзя на одном месте долго оставаться.       Белава копошится в Лучезаровой памяти осторожно, точно перебирает жемчуг, нанизывая на шелковую нить жизни — не так гладко она вьется, как ему хотелось бы. И все же идет за Риггом, не оглядываясь. Вот и на сей раз спешно собрались в путь.       Ригг не допытывается, верно, знает думы Лучезаровы. И все ж в молчании его чудится капелька вины и затаенный вопрос. Видно, давно это меж ними — по всем дорожкам, где они скитаются, стелется пеплом недосказанности.       — Тут я. И с тобою мне не о чем кручиниться.       Лучезар в подтверждение своих слов льнет крепче, мимолётно касаясь устами сильной шеи.       — Камень теплый, точно днем, — он немного ерзает, удивленный этим открытием.       Ужели горюч-камень сам вызвался их повязать?.. Былое не изменить, хорошо ли оно, плохо ли. И все ж, необычно это. Видать, действительно эти двое не могут друг без друга, раз колдовской камень откликнулся. Беспокойство Белавы рассеивается, остаётся лишь ведьмино любопытство и Лучезаров трепет еще неизведанного. Иль то Белавино сердце забилось раненою птахою в предвкушении от догадки, что должно тут произойти?..       Ригг, ухватившись за возможность рассеять Лучезарову тоску, негромко сказывает предание горюч-камня. Из его уст оно кажется сказкою, невинною выдумкой людскою с капелькой доброй волшбы. Узнает Белава в двух сестрах — по-Риггову выходит, простых девках, — добрую Долю и Недолю разобиженную. А в мудрой, но строгой их матери — Мокошь великую. Завороженно, будто вправду впервые, слушает Белава незатейливый, во многом спрощенный, человеческий сказ, и чует, как остро трепещет у Лучезара за ребрами.       — Правда камень этот судьбы связывает навеки?       Лучезар едва ли верит в такую возможность, скорее, просто любопытствует. Но Белава знает, что шутить с богами, особливо, такими капризными, как доля людская, — лихо себе на голову призывать. «Как же ты, соколик, волшбу к себе притягиваешь. И все мимо воли своей: спочатку сделка с Костлявым, теперь вот к камню нелёгкая принесла».       Ригг, усмехнувшись ему в волосы, обнимает крепче.       — Я богов почитаю и волю их сомнению подвергать не смею, однак связать свою долю с твоею — мой выбор, ладо.       Как же сладко тянет в груди от этих слов! Ведь не только слова это — клятва настоящая. Вряд ли Лучезар в полной мере осознает, что они делают той ночью. Встревоженный думами об их туманном грядущем, оглядывающийся назад, на общую дорогу, усеянную смертями и нехорошими поступками, хочет он снова увериться в том, что все не зря. И доказать то Риггу со всем жаром и любовью.       — Раз выбор то наш общий и добровольный, — он особливо выделяет последнее слово, — могу на крови тебе поклясться — никуда без тебя не двинусь, лада мой. Лишь за тобою пойду, любою из дорог.       Ригг обрывает его торопливым поцелуем, оглаживает грубыми от оружия пальцами щеки и шею, шепчет что-то о море, впервые их повенчавшем, о сотнях положенных во имя их свободы жизнях, что стали залогом обоюдной преданности.       — Не нужно мне иных доказательств, ладо, — шепчет Ригг, объятый странным предчувствием, быть может? — И так знаю, что ты мой.       — А се не доказательства, лада любый, — в Лучезаровом голосе слышится оттенок ласковой властности, так внезапно ему идущей, — не пустое своеволие, не хмельная причуда.       Он мягко высвобождается из объятий, тянется к суме. Отдает Риггу порядком отощавший мех с вином: отрекаясь от иных пособников его воли, окромя сердца, Лучезар берет в руку острый нож.       — Это — мое прошение твоим богам, раз уж к моему обратиться не смею. Призываю в свидетели всех, кем бы они ни были, и заявляю, что хочу не только всегда быть с тобою, но никогда не быть без тебя.       «Ох, не шути с богами, Лучезар!» Упреждение Белавино напрасно, ибо сделал он свой выбор в былом открытою душою и чистым сердцем. И ведьма может лишь наблюдать, ощущая чужою кожею, как своею, как льется тонкою струйкою кровь по белой ладони. Как нагревается пуще прежнего камень под спиною, когда Ригг, взрезав свою кожу ответно, опрокидывает Лучезара навзничь. Принимать поцелуи и сладкие обещания, зная, как не разумеет того Лучезар, что камень под ним белеет, впитывая их общую кровь и клятву навеки. И радоваться его радостью ещё не познанного совместного грядущего, отданного на волю богов с условием не разлучаться даже в смерти.       Действие Белавиного зелья слабеет, ее неумолимо увлекает обратно в явь. И, прежде чем окончательно проснуться, она ясно видит со стороны: Ригг, касаясь лбом лба Лучезара, сгребает в ладонь его крест вместе со своим Сварожьим оберегом, прячет в кулаке, соединяя. И от символов двух вер тянутся золоченые нити, оплетая их двоих крепкими узами.