На неведомых дорожках

| До Карачунова века |

Чернобог кладет сухую длань Ему на макушку — и меркнет разум его.

Впивается заточенными пальцами-когтями в грудь — и тщеславное сердце трепещет в костяной клетке.

Острая длинная игла проходит сквозь, замедляя биение, пока, наконец, окровавленное человечье сердце не замирает навек…

— Смерть твою отделяю — бессмертием Тебя наделяю. Не знай ни отца, ни матери, служи мне без устали. Карачу́ном себя называй — годы до века младым убавляй! Светлые Души пожирай —

мощь свою Жатвами насыщай.

В том есть твое царство, и сила, и слава!..

| Ныне |

      Серебро и злато сыплются сквозь костяные пальцы, отблеском ярким пронзая плотную мглу Кромешного Царства, да нет в отчеканенной жадности людской ни крупицы Истинного Света. Лишь буршты́н — застывшие слезы богов и праведников, что пожертвовали собою во благо других, — мимолетно радует мрачное Карачуново сердце. Но и этих крох недостает, чтобы наделить Его истинною мощью.       Чахнет его сила, чахнет власть. Томясь от скуки, с досадою разрывает Карачун в пух и прах двух кромешников, что притаились неподалеку, ожидая повелений от своего Хозяина. Сухой щелчок — и нет их и следа. Но окаменевшее сердце полнится чернильною злобою — в собственном царстве пленник Он.       Утекают его дни, как вода в песок. Самой Смерти «смерть» грозит, если не выйдет в Явь творить Жатву. Лишь напоив железные зубы свои свежей горячею кровью да наполнив утробу бездонную сладкою живою плотью человечьей, продлит существование свое Карачун на десятки солнцеворотов. Плоды последней Жатвы, что свершил Он через рыжую ведьму, обернувшуюся Арысь-полем, оскудели совсем. Требуются новые жертвы, богатые да полнокровные. Но чтоб взять их, надобна либо чистая душа, либо телесный сосуд — вот только своих Он лишился много веков тому.       Пустые глазницы, в которых, точно на дне колодцев, плещется зеленоватое пламя, взирают на неподвижно висящего Ригга — на лице того прозрачною смолою застывают слезы. Вот он — крепкий Сосуд и ключ к светлой Душе. Пожрав Душу и заняв Сосуд, Карачун обретет свободу и свершит самую богатую Жатву на памяти Нави и Чернобога, и мощь его возрастет вдвое.       Тьма, паутиною окутавшая замершее навек сердце, смеётся скрипуче:       — Смерть победить нельзя, да можно отсрочить. Как надолго? Да уж смотря, насколько жизнь к вам будет милостива.       Две души, кровью и чаровством Камня связанные, откроют Ему двери в Явь.       Белава говорит — все дело в их с Риггом связи.       — Ты же хочешь, соколик, за Кромку ступить, не чтоб там голову за ладу своего сложить, а выйти разом, живым и здоровеньким?       Она странная в последнее время — снова зовёт его соколиком. Тащит с горища старые запылившиеся свитки, от которых веет опасным чародейством, и, потеряв счет дням, горбится над ними от зари до зари. Глядит перед собою остекленевшим взором, отрешившись от Лучезара и всего мира, точно не здесь она, а в далеком былом. А потом вдруг, смахнув на пол шершаво ропщущую бересту, садится ему на колени, ластится, урчит, завлекая сладкими поцелуями. И Лучезар поддается, ибо к такой Белаве — живой и немного вредной — он боле привычен. Привычны ее теплые податливые уста, ее небольшая округлая грудь, что жарко вздымается от его ласк; гортанные стоны, которые Белава издаёт, стоит ему дотронуться до ее чувствилища, раздвинуть пальцами складки и проникнуть глубже. Он ловит ртом ее дыхание, теряясь в карих с рыжими искорками очах и сдается — каждый раз. Белава никогда не отводит взора, глядит прямо в душу.       — Сокол мой ясный…       Горько это — нутро надвое делить, сходясь с одной, а любя другого. И все ж наслаждение, что Белава дарит, сжимая его в себе — неописуемо непохоже на любое другое, что Лучезар знал до нее. И это так знакомо и привычно уже, что в тот миг даже не совестно. Угрызения приходят позже, когда Белава, довольная, словно кошка, налакавшаяся сливок, без стеснения ходит по избе в чем мать родила, мурлычет себе что-то под нос, совсем не обращая на Лучезара внимания.       А ему тошно становится с самого себя: разве ж мог он когда подумать, что кто-то другой — другая — вытеснит Ригга даже на краткий миг?!       — Все дело в вашей связи, — бормочет Белава невпопад.       — В ней — ваше спасение. О том и сны твои, и я то чую…       Лучезару претит, что она так скоро превращается из Белавы-кошки в Белаву-ведьму. Его то пугает и обескураживает. А боле всего — собственная жажда продлить миг близости, чтоб отрешиться от мрачной действительности. И хочется затеять ссору, чтоб после хоть перед Белавой совеститься, раз уж пред Риггом сейчас нельзя!       — Белава, а ты ведь женщина.       — Только, что ль, заметил? — усмехается она, не отрываясь от своего занятия.       Лучезар одевается, как заворожённый следя за ее тонкими пальцами, что сворачивают свитки: бережно, почти благоговейно. Белава касается их точно самого драгоценного, что у нее есть. Этими самыми руками она отдала нечисти его крест. Старая обида колет, но недостаточно, чтобы поссориться снова. И Лучезар осмеливается произнести то, что давно сверлит ему голову:       — Ты ведь понести можешь.       Белава замирает над очередным свитком всего на миг. Медленно переводит взор на Лучезара: в нем плещется насмешливое веселье.       — Могу.       И боле ничего не говорит. Как ни в чем ни бывало складывает свитки, накидывает рубаху, причесывается, точно разговор окончен. Лучезар так и стоит все время, как к полу прибитый, наблюдает за ней исподлобья, внутренне кипя. Сам не понимает, что на него нашло и зачем ятри́т ещё не нанесенную рану. Уста жжет обидными грубыми словами, которые хочется кинуть ей, скорее, по привычке. Чтоб хоть как-то совесть очистить. И тут же становится стыдно: разве ж Белава его к чему принуждала? Нет, он каждый раз сходился с нею по собственному желанию. Даже впервой.       — Надо провести обряд…       Белава обрывает себя на полуслове, наконец, замечая его смятение. Приближается, беря его руки в свои, заглядывает в очи вновь оттаявшим взором.       — Не твоя то забота, Лучезар, — вздыхает устало.       — Если вдруг понесу, — ему чудится али в ее голос закралась надежда? — уж то не на твои плечи будет. До того ж, совсем немного времени, как испила я живой воды, прошло, — добавляет неопределенно. — Так что опасения твои — пустое. Тебе о том, как из-за Кромки вернуться, думать надо, а не о бабьих особенностях.       Как же — не об этом? То ж его семя. Лучезар чувствует, что должен разозлиться, запротестовать, возмутиться. Потребовать прямого ответа, в конце концов! «Того ты хотела, со мною сходясь?!» Однак не может. Внутри звенящая пустота сосет.       — А пойдем к озеру! — восклицает Белава вдруг и к двери его тянет. — День, смотри, какой пригожий!       День встречает их обманчивым зноем: на редких прогалинах солнышко изрядно припекает, а вот меж деревьев и в сумраке еловых лап — стыло и сыро ещё. Однак Белава не замечает разницы, бодро огибая тянущиеся к ней ветви. В восставшей из земли траве стрекочут ко́ники: прыгучие зеленые насекомые, до того неведомые Лучезару, и спочатку он принимает их за разновидность нечисти. Но та кроется чуть дальше, в глубине дышащего свежестью леса.       Они выходят к озеру, облюбованному ещё зимой, с Риггом. Теперь оно оттаяло, однак по-прежнему студёное. Белава, скинув поршни и рубаху, смело идёт в объятия расступающихся пред нею вод, а вот Лучезар медлит. В памяти всплывает другое лесное озеро, девочка Липка и сила, тянущая ко дну. Тогда думалось, что за корягу зацепился, да и сейчас так думать хочется…       — Ну, идёшь, нет? — оборачивается Белава, нетерпеливо переступая в воде.       Помедлив, Лучезар мотает головой. Студёной воды он, положим, не боится, а вот того, что мелькает в волнах… Сперва думал — чудится, но теперь ясно видно: в гущине камышей извивается чешуйчатый хвост. Белава, быстро оглянувшись, усмехается:       — Лоба́сты забоялся? Дело твое. Однак тебе привыкать к нечисти надобно. Чем раньше дичиться перестаешь, тем проще тебе будет. До Кромки путь один — их не обминуть.       Боле она не спорит, ныряя в глубину. А Лучезар, немного потоптавшись у берега, поворачивает назад. Где-то неподалеку, если память его не подводит, есть прогалина. Риггова сабля, которую зачем-то взял с собою, предвкушающе хлопает по бедру. С верным оружием, которого касалась родная рука, в самом сумрачном лесу не страшно.       Над прогалиной стоит громкий стрекот коников, который сразу стихает, стоит Лучезару ступить в высокую траву. Разминаясь, он на пробу делает пару взмахов над верхушками стеблей, тянущихся к солнышку. Риггова сабля тяжеловата: спочатку повинуется неохотно, но постепенно, прирученная волей опытного воина, ходит все плавнее и справнее. Лучезар пружинисто приседает и, обернувшись кругом себя, наискось наносит удар невидимому противнику. Выходит не шибко ловко: трава спутывает ноги, тянется по телу, липнет к одежде, как коварный враг. Лучезар упрямо хмурится, перехватывает рукоять покрепче.       Замах. Поворот. Удар! Изогнутое лезвие срезает стебли до половины, обезглавливая. В крови Лучезара взыгрывает азарт. Он почти танцует, оттачивая выпады. Возвращает разленившемуся телу подвижность, ощущая все большую свободу. Рука неутомимо вращается, вкладывая в каждый следующий удар чуть боле хысту, люти, ликования. Лучезар полностью сосредоточен на движениях. Замах. Поворот. Удар! Тонкие деревца недовольно стонут, трава тихо ропщет, но его не остановить.       Сабля со стальным стоном впивается в ствол — глубоко, сразу не достать. Лоб Лучезара усеян каплями пота, точно бисером. Сердце кузнечным молотом ухает в груди, растрепанные волосы липнут к лицу, застилают взор. Он откидывает их, рывком достает саблю из дерева и снова кидается в бой с неведомым противником, дикий, словно степняк. Теперь, когда он знает, что может за Риггом вослед отправиться, Лучезар не боится смерти, но неистово жаждет заверения, что сможет вернуться.       Жизнь. Ценил ли Лучезар ее по-настоящему или только кичился своим бесстрашием? Столько раз твердил, что все отдаст за близких, пожертвует собою. Слова, слова, слова… Ригг взял — и сделал. Не раздумывая и не бахвалясь. А была ли у него возможность подумать над своим выбором?.. У Лучезара — есть. К успеху то али к краху?..       — Ха! Ха! Ха!       Вся трава и мелкие кустики пали под яростной прытью Лучезара — теперь сабля со свистом рассекает воздух над плешивой прогалиной. Тело гудит от усилий, сжимающие рукоять пальцы заклякли и побелели, пот застит очи. «Не отступай! Бейся до последнего! Нападай!» Чужие слова — наставничьи, отцовы, Ригговы? — сливаются в голове многоголосым хором. Да разве ж с тем, что ему противостоит, булатом каленым сражаются? И бой Лучезаров с самим собою — только чтобы страху и сомнениям не поддаться.       — Ха-а!!!       Застыв посреди очередного движения — колено поднято, рука занесена, сабля над головою, — Лучезар ощущает свой телесный предел. Неприятною тяжестью некогда раненая нога отзывается, кисть сводит спазмом, дыхание кончается. На невинно павшую траву летит сабля, а затем и Лучезар, расслабив все члены разом, ухает, как порубленный молодой дубок. Приникает лицом к сырой земле, шепчет что-то — то ли благодарно, то ли извиняюще. Напоенный весенним солнцем день вдруг согревает приветливо. Приятная пустота в голове и ломкая истома в теле. Лучезар переворачивается на спину и улыбается небу, раскинув руки в стороны. Дышит ровнее, чутко отмеряя перестук сердца. Теперь думы текут плавным хороводом, не терзают. Белава ищет средство выйти из-за Кромки, а Лучезару лишь нужно не струсить в ответственный миг. И он на всё готов, без исключения, лишь бы ладу своего из когтистых лап Смерти вызволить!..       Внезапно тишина, повисшая над прогалиной, сдается Лучезару подозрительно безжизненной. Он плавно садится, вслепую нашаривая в ворохе срезанной травы саблю. Оно появляется ниоткуда, затмевая ясный день: мо́рочное облако сгущается крупинчатой тьмою, точно гнус зависая перед лицом Лучезара. Оно постоянно движется, жужжит, меняется, но он все же может разглядеть в нем черты знакомого лица. Оно искажено нечеловеческою мукою, рот раззявлен в застывшем крике — силится сказать что-то. Лучезар со всей силы щиплет себя — нет, не сон! Просочившийся в Явь кошмар неожиданно не пугает, а злит!       Подскочив, Лучезар кидается на морок с саблею наперевес. Облако рассыпается потревоженною стаей птиц, но через миг опять собирается в текучий сгусток, зависая неподалеку. Подбадривая себя воинственным криком, Лучезар атакует вновь. Давеча он разумел, что булатом с нечистой силой не сладить, а сейчас забывается в наболевшей люти, желая добраться до врага во что бы то ни стало!       А морок потешается над ним, из раза в раз утекая то влево, то вправо, расплетаясь черными нитями тьмы и неизменно сплетаясь снова. Лучезар рычит от бессильной злости, не оставляя попыток нанести врагу хоть какой-то урон. Тело, точно позабыв о недавней усталости, упруго сжимается в свирепом броске: до конца! До победы! Но для того, кто наслал морок, это лишь забава.       Облако плавно удаляется в лес, рассыпаясь дробным потусторонним смехом меж деревьев.       — Ну уж нет, не уйдешь!       Сцепив зубы, Лучезар гибким барсом устремляется вслед. В еловом сумраке меньше места для маневров, каждый удар — на вес золота. Лучезар напружинивается, держа саблю над головою, и дико вращает очами. И вдруг замирает, точно о стену ударившись: опираясь плечом о кордубатый ствол, на него со знакомым насмешливым прищуром смотрит Ригг. Разумом Лучезар понимает, что то морок: лицо и тело «Ригга» подернуто черным маревом, а в зеленых очах мерцает зловещий огонек. И все ж он так похож на его варвара, что Лучезар опускает саблю. Точно телок на привязи, медленно подходит, не отрывая взора от родного лица. Ригг улыбается, но на щеках застыли слезы. От такого сочетания становится жутко, хоть он не кидается, не зовет, просто смотрит. И от проблеска мольбы в чужих-родных очах Лучезарово сердце сжимается болью. Что-то внутри подталкивает уйти с Риггом прямо сейчас — и будь что будет!       — Лада мой, — Лучезар протягивает руку, готовый обмануться, лишь бы только вновь ощутить знакомое касание.       Ригг, оттолкнувшись от ствола, медленно перетекает, парит совсем рядом.       — Лучезар!       Белавин голос слышится вдали, но Лучезар не оборачивается. Зато морок, злобно цыкнув, глядит ему за спину. Передергивается, идёт рябью, готовый вот-вот рассыпаться прахом. А затем склоняется близко-близко, так, что Лучезар не видит ничего, кроме режущей зелени очей, и выдыхает ему в уста:       — Должок за тобой…       И рассеивается, оставив по себе туманный след.       — Лучезар!       Белава, чуть запыхавшись, входит под сень леса. Оглядев замершего в ступоре Лучезара, хищно принюхивается.       — Грань междумирья все больше истончается, — в голосе ведьмы тревога и одновременно странное довольство.       Она подходит и совсем буднично встряхивает Лучезара.       — Утри слезы, сокол. Не до того теперь.       Лучезар послушно проводит ладонью по лицу, с удивлением отмечая, что она мокрая: густые, похожие на смолу капли быстро застывают, стягивая кожу.       — Навь в Явь сочится не переставая. Костлявый ждёт тебя: мне лобаста поведала, что вся нечисть в лесу вплоть до самой Кромки взбудоражена.       Белава шагает бодро и решительно. Лучезар рядом с нею сам подбирается, утирает остатки слез и внимательно слушает, что говорит ведьма.       — Знает Он, что ты придёшь. С одного боку, тебе то на руку: не посмеет никто тронуть, раз сам хозяин Кромки тебя дожидается. С другого — чтоб узнать, как из лап его выпутаться, времени у нас мало. Нужно исследовать вашу с Риггом связь, ее природу. Сегодня ночью проведу обряд, коли ты не против.       — Отчего ж мне быть против, если то прояснить хоть что-то сможет?       Меж деревьев виднеется изба, и они невольно замедляют шаг.       — Да потому что обряд тот — не из приятных. В память твою мне проникнуть надобно. Ведьминым оком поглядеть. То, что в вашем прошлом тебе странным не показалось — я узреть могу.       Лучезар краснеет, понимая, что, при желании или невольно, Белава может вторгнуться в самые сокровенные моменты былого. Но что ему остается? Обещал же себе пойти на все ради Риггова спасения. И от решения своего не отступит.       — Я согласен, — молвит твердо.       Белава бледно улыбается.       — Тогда ночью отправимся за средством, что мне обряд провести поможет.

***

      Отчего Белава собралась в лес именно ночью, Лучезар не спрашивает — свыкся с ее причудами. Да и ей виднее. Риггова сабля остается в избе. Белава настаивает, чтобы они шли в лес безоружными.       — Булат, закаленный Свароговой искрою, лишь супротив нежити, что из людей перевоплотилась, помочь может. Ударишь какую нявку — и рассыплется та в прах. Тем же, кто изначально от Нави родился, будет… неприятно, однак не смертельно. Не нужно тебе оружие на нечисть подымать в любом разе: мириться с ними надо, а не злобить. Неведомо, кто из них на твоем пути подсобить сможет. Так что не бузи и первым не нападай. Прояви добрую волю — покажи, что безоружным готов с ними встретиться. Но если встретишь навий — беги без оглядки. С ними беседы не получится.       — Как же мне отличить их от иной нечисти?       Сама ведьма вооружается небольшим топориком, пилкою да лопатою — явно не с нечистью бороться.       — Увидишь — поймёшь.       Лес на удивление тих и спокоен, только где-то вдали ухает сова. Лучезару любо думать, что то живое существо, а не порождение Нави. Белава пружинисто шагает меж еловых лап, от которых по земле длинными щупами тянутся причудливые тени. Ведьма молчит, и то немного успокаивает Лучезара: раз не читает заговор и не озирается по сторонам, значит, бояться нечего.       Они выходят к уже знакомому камню, у которого Белава когда-то лила слезы, еще до того, как они с нею сошлись. Теперь Лучезару сдается — прошла вечность.       — Помоги опрокинуть, — странным, каким-то ломким голосом велит ведьма.       Догадавшись, что для того она его и позвала, Лучезар слушается. Перевернуть камень оказывается делом не из лёгких: склизкий от мха, точно вросший в землю, тот стонет и сопротивляется. Белава подсобляет, делая подкоп у основания, и кое-как, вдвоем, они опрокидывают глыбу.       — А теперь — копай.       Белава кидает ему припасенную лопату. Внутри у Лучезара шевелится неприятное чувство: липкий необъяснимый страх пополам с раздражением. Хоть и привык к властной манере ведьмы, да все ж, порою, кесарская гордыня подымает голову. До того ж, до Лучезара постепенно доходит, что перед ним вот-вот развернется чья-то могила.       Он уже хочет возразить, но вглядывается в бледное, какое-то несчастное лицо ведьмы и молча начинает копать. Когда лопата врезается во что-то потвёрже сырой земли, Белава почти отталкивает его, и начинает рыть сама, прямо ногтями.       — Иди. Нечего тебе тут глядеть, — бросает отрывисто.       Куда ж он пойдет? Однак и оставаться нет никакого желания. Мгновение поколебавшись, Лучезар все ж отступает, оставляя ведьму наедине с ее темным занятием.       Густой лес встречает его плотным мраком. Лучезар, почти ничего не видя, осязает каждое движение во влажном воздухе, настороженно прислушивается. Тьма обнимает его мягко, почти бережно, и Лучезар, набрав сперва побольше воздуха в грудь, резко выдыхает ртом, избавляясь от тяжести, что подспудно гнетет нутро. Мало-помалу очи привыкают и он различает вспыхнувшие у самых у его ног огоньки — будто кто чиркнул кремнем о кресало, высекая разноцветные искры. Вот только они не взлетают снопом, а зависают над травою.       «Что за чудеса?»       Заинтригованный, Лучезар осторожно опускается на колени, стараясь не спугнуть диковинные огоньки. Очи силятся разглядеть их источник, но слух опережает, улавливая хихиканье и бормотание в траве. Некто или нечто копошится прямо у его ног, то ворчливо, то тоненько попискивая. Лучезар с удивлением разбирает в этом многоголосье человечью речь.       — Ай-ай-ай!       — Примял нашу травушку, дубина!       — Ой-ой-ой!       — Его ли Господин дожидается?       — Не вижу ни зги!       — Прибери руку!       Ошарашенный вкрай Лучезар осознает, что последнее говорят ему. Поспешно отводит занесенную над травою руку и обнаруживает, что огоньки тянутся за нею.       — Эй, не так скоро, уэ-э-эй!       Несколько огоньков падают в траву и Лучезар, наконец, понимает, что перед ним — неведомый малюсенький народец. Это от них исходит необычное свечение. Крошечные старички и старушки: сморщенные, сухонькие, со смешливыми, хитро поблескивающими во тьме оченятами и притворно ворчливыми лицами, цепляются за пальцы и рукав, ловко взбираются по предплечью, лезут на голову и облепляют грудь. Лучезар замирает, чувствуя лоскотание множества ножек и ручек. Внутри сплетается страх перед нечистой силой и страх навредить маленьким жизням, пусть даже они — от Нави.       — Подымайся!       Командует кто-то сверху, дергая Лучезара за волосы на макушке. Он послушно встаёт на ноги, отчего-то улыбаясь. С такою нечистью мириться не так уж сложно. В груди разгорается любопытство, а еще — неведомое умиротворение. Происходящее из пугающей сказки вдруг становится диковинной явью.       — Двигай, ну! — не слишком почтительно пищат у левого уха, болтая ножками по плечу.       Лучезар бездумно движется вперёд, не зная, куда идёт, вернее, куда его ведут. Старичков и старушек на нем так много, что сдается, он и земли ногами не касается, а плывет над нею, словно волшебный конь, понукаемый властными поводырями.       Когда деревья вдруг расступаются, открывая прогалину, до Лучезара доносится радостный визг:       — Лесавки, вы кого нам привели?       Вокруг необычного, ревущего синим пламенем костра, танцуют невероятно прекрасные создания — простоволосые, полунагие и улыбчивые. Их округлые щечки и широко распахнутые бесхитростные очи невольно вызывают доверие, а шаловливые руки, разогнав возмущенно пищащих лесавок, трогают Лучезара за плечи, шею, бока; маленькие острые груди, прикрытые лишь распущенными волосами, прижимаются к спине, острые зубки тянут мочку уха. «Мавки» — всплывает в памяти слово.       — Красень какой!       — Оставайся с нами!       — Давай танцевать, месяц ясный!       — До упаду! До упаду!       Лучезар не успевает ответить, а его уже тянут к костру, увлекая в хоровод. Мавки пляшут, разливая в ночи серебристый смех, точно воды звенящего ручья. Лучезара и самого ноги так и несут в пляс. Тело становится лёгким, лишенным всякой боли и усталости. Век бы кружился в объятиях мавок, та́я от их смелых касаний.       — Поцелуй!       — Сперва меня!       — Нет, меня!       Мавки толкают его в грудь и спину, от сестрицы к сестрице, обвивают тонкими руками стан, льнут, словно ласковые змеицы, тянутся устами к его устам, а когда Лучезар, совсем потеряв голову, готов поддаться — со смехом отступают.       — Ведьмин ты, — с игривой печалью качает головой одна.       — Карачунов, — спорит вторая.       — Цыц! — строго шикает третья.       Что-то в лицах прекрасных созданий неуловимо меняется: заостряются черты, очи вспыхивают злым блеском; мавки оскаливаются, показывая шилья клычков. Пухлые рты издают яростное угрозливое шипение.       — Навья…       Мавки замыкают вокруг Лучезара кольцо из гибких тел, пряча его за своими спинами, защищая от неведомого! Лучезар мгновение не может отвести взора от открывшихся ему хребтов и ребер, что просвечивают прямо сквозь их кожу! Но явившееся к костру нечто привлекает внимание утробным воем.       Навья выглядит поистине жутко и не похожа ни на одну нечисть, встреченную Лучезаром в этом лесу. Жёлтые совиные очи и огромный рот занимают все пространство того, что у людей зовётся лицом. У навьи же вместо него — текучий сгусток мрака, от чего его черты одновременно выражают грусть и непомерную злобу. Носа же у твари и вовсе нет. Сперва Лучезару сдается, что существо бестелесное, однак, когда оно начинает двигаться, он различает неестественно длинные руки, волочащиеся по земле. С них, как и с остального туловища, стекает нечто, похожее на густую черную смолу. Навья прихрамывает и, задрав к небу жуткую морду, протяжно воет. В завывании том Лучезару чудится отголосок близкой смерти, точно тварь явилась прямиком из-за Кромки.       На мгновение вспыхивает досада на Белаву, что отговорила брать оружие, и на себя, что послушался. Мавки не кажутся достойными соперницами твари, и от мысли, что эти смешливые создания одно за другим погибнут от навьиных когтей, сердце сжимает тоска. Навья уже совсем близко, Лучезар видит длинный, извивающийся, как змея, язык, что тянется к нему.       — А ну стой!       Ледяной спокойный голос Белавы разносится над прогалиной. Ведьма бесстрашно приближается к твари. Лучезар, у которого ноги точно приросли к земле, видит, что она безоружна. И тут Белава начинает монотонно говорить на неведомом языке. С ее уст срываются не слова, а шипение, скрежет и даже подлаивание. Навья вдруг становится меньше ростом, скукоживается, словно от боли, исторгая, кажется, из самых недр Нави рваный обиженный вой.       — Бегом отсюда, надолго моего заклятья не хватит!       Лучезар покидает распавшийся мавий круг, шагая за ведьмой, точно во сне. Мавки горестно скулят, протягивая руки им вслед, но уйти не мешают.       Уже в избе Белава глядит на него, как на помешанного. И не мудрено: всю дорогу Лучезар то и дело посмеивается, отходя от пережитого. Теперь же и вовсе начинает икать, таращась на ведьму осоловелыми очами. Удивительно, он все разумеет ясно, а вместо страха внутри — азартная злость. Однак Белава на миг хмурится.       «Сейчас врежет», — безумит его шальная мысль, и Лучезар снова издает короткий смешок. Но Белава не бьёт. Смешав в ковше какие-то отвары, подаёт ему:       — На вот, выпей.       Лучезар делает глоток и тут же жалеет о своей покорности, с шумом выплевывая половину: маслянистое варево с плавающими в нем ошметьями трав мерзко горчит на языке.       Белава качает головой:       — Зря зелье перевел. Что мне теперь с тобою возиться, как с дитем малым?       Но ему уже лучше: нервная дрожь успокаивается и глупо смеяться больше не хочется. Гадкое зелье бодрит и укрепляет решимость идти до конца.       — Не надо, я в порядке, — усмехается Лучезар совсем с иным выражением, — долго готовиться к обряду?       Оказывается, не быстро. Сперва Белава варит зелье:       — Приспать нас обоих надо. Зелье поможет не провалиться в Навь, когда пойду тропами твоей памяти. Учти, что действие обоюдное.       Сдается, она смущена. Лучезар же, услышав, что тоже проникнет в память ведьмы, только хмыкает. Признаться, ему до жути любопытно узнать о ней больше, нежели она раскрывает, однак и боязно: что носит в себе ведьма, по всему, живущая на земле много десятков лет, а то и век?..       Белава неспешно смешивает травы и неведомые ему эликсиры. Варит, студит, цедит, смешивает вновь. Действо занимает едва не полночи, и, дабы не уснуть, развлекает Лучезара рассказами о чем придется. На сей раз разговор заходит о местах, где жила среди людей. Лучезар узнает, что ведьма служила самому князю Киевской Руси Олегу Вещему. В Византии о нем слышали немало разного, и из рассказов Белавы складывается знакомый образ: хитрого, расчетливого, но мудрого правителя. В голосе Белавы звучит уважение и какая-то непонятная печаль. Лучезар слушает не перебивая. Ему интересно все: и об Игоре, так и не принявшем престол своего отца Рюрика, ибо Олег власть в своих руках по сей день держит; и о Свенельде — княжеском воеводе, которого Белава, судя по ее тону, не больно жалует. О разных славных витязях, что возвеличили Русь: вереница славянских и варяжских имен проходит через память Лучезара, оседая в закромах. «Пригодится», — отчего-то решает он. Упоминает Белава и некую Прекрасу-псковитянку — названую дочь Олега, в его честь нареченную Ольгой.       — Деву эту Хельг в жены Ингвару прочит, да только долгий путь этим двоим предстоит. Своеволен Ингвар-княжич, а Прекраса-Хельга горда и умна. Нелегко им будет: точно соперники они, а не муж и его покладистая суложь. Но именно Хельга прославит Русь среди твоего народа, сокол. И она же за нее помстится.       Слова ведьмы — будто древнее пророчество, завораживают и манят. Лучезар сам не разумеет, отчего его так волнует доля незнакомых ему людей, но запоминает все.       — А ты грядущее можешь видеть? — спохватывается с надеждою.       Белава ставит перед ним ковш свежего зелья, отвечает взвешенно:       — Могу. Однак это тебе не яблочком по тарелочке покатать — и готово. Наблюдать надо много, видеть человека в разных жизненных обстоятельствах, разуметь его стремления. Ворожить на него нарочно, — добавляет насмешливо.       — До того ж, своего видеть не дано, а мое с твоим переплетается. Так что о тебе мне нечего сказать, соколик. Твое грядущее — в твоих руках. Пей.       Это зелье даже приятное на вкус. Испив по половине ковша, они начинают готовиться к обряду: Белава, убрав предварительно всю утварь, велит Лучезару лечь на стол, привязывает руки-ноги пеньковой веревкою.       — Для твоего блага, — успокаивающе касается теплою ладонью его лба, уловив беспокойство.       — Мало ли, что узришь, по Кромке ходя, лучше тебе на месте оставаться.       Он ей верит, ибо нет у него иного пути. А ещё знает — Белава не обманет, не навредит. Ей лично сей обряд тоже нужен. Уж для чего — поди разберись, да он и не пытается. Покорно наблюдает как она взрезает ладонь, а затем оставляет на его устах кровавые мазки, принуждая облизать ее пальцы.       — Зачем это? — пытает Лучезар из любопытства, без тени страха.       — Надо, чтобы твое во мне и мое в тебе, тогда мы сможем обменяться. Зелье лишь успокоит разум и поможет быстрее уснуть.       — Почему же мою кровь не берешь?       — Твое уже и так во мне.       Белава не поясняет свои слова и достает последний предмет для обряда.       — Это — чтобы нырнуть в глубины памяти. Мертвая плоть есть суть былое.       Очи Лучезара округляются, когда он видит сухую, отсеченную от тела руку. За этим Белава в лес ходила, для этого могилу под камнем разрыла! Лучезар судорожно втягивает воздух носом, когда она кладет мертвую длань ему на грудь, начиная шептать слова заклятья. Явь подёргивается рябью и последнее, что Лучезар ощущает, перед тем, как погрузиться в сновидения — острую хватку костлявых пальцев на горле.