На неведомых дорожках

| Давным-ой-как-давно |

Лишь Камень кто изгложет,

Тот заговор мой сможет

Лишить его лучей.

©К. Бальмонт

      — Того ли ты хочешь, Ярыся? — молвит Белава необычайно мягко.       Мамка Умила не велела упреждать тех, кто приворот сделать просит, однак — подруга же. Протестующе поведя округлым плечиком, Ярына отвечает не на Белаву — в быструю воду глядючи:       — Я тебе то давно сказала и решения своего не переменю. Дажь мне нужен и только.       Они сидят на берегу Припяти, опустив босые ноги в ее теплое течение. Чуя в подругином голосе отдаленные раскаты гнева, Белава льнет к ней ласковою кошкою. Шутливо щекочет вздернутый носик травинкою:       — Чем же ты без приворота ему не хороша? И статью, и лицом удалась. Ласкова, весела, по хозяйству справна. Чего ему еще надобно, кикиморову сыну?       Ох, не нравится ей Ярынин милый, ох, не нравится! Парубок он видный и замо́жный — старосты старшой сын. Да глаз у него лихой и гордости через край. Нехороший он, злой. Белава то нутром чует. Даром, что в честь божества назван. Мамка Умила лишь посмеивается, а Белаве не по себе — какое нахальство надо иметь, чтоб не бояться с богами заигрывать! Но Дажь удачлив. Девки вокруг так и вьются, а он всех привечает. Ярыну… среди прочих.       — Ничего ты не понимаешь, Белавка! — цедит Ярына, но обвившую руку ее не сбрасывает.       Поникает.       — Хорошо тебе судить…       Искоса режет взглядом, будто иное сказать хотела, добавляет:       — …ведьме. А у Дажя таких как я — знаешь сколько?       — Знаю! — Белаву враз вспыхивает злостью, как искра — пламенем. — Тебе поименно али по дворам? В каждом по две-три девки наберётся. И это только в нашем селище!       Ярына нервно вздыхает, но Белаву уж не остановить.       — И чем он тебе очи застил? Даром что красень, но ведь недобрый! Да и мало ли видных мужиков: бортник Берсень, кузнец Глум. Последний, хоть и в летах, да силен, как медведь. И щедр. А уж на тебя как смотрит — просто очами ест.       — Да пусть хоть проглядит зенки свои проклятые — не нужен он мне! — кричит Ярына, вырываясь от объятий Белавы.       — Не хочу меньшицею кузнеца — хочу суложью старосты будущего быть! Зачем мне Глумова щедрость, если при его старой женке и детях сопливых работницей быть?! Али ты, быть может, ревнуешь? Завидуешь, что я первая хозяйкой в своем дому сяду? Твой подмастерок замуж тебя не зовет?       «Зовет. Да только какой замуж ведьме?»       — Дура ты, Ярыська, — Белава сама уже не рада, что начала сей разговор, но сердце болит за подругу.       Как можно не видеть, что счастья ей с дерзким Дажем не будет? Знает Белава, каким он бывает, когда ему отказать: не любостай — кромешник свирепый, разума лишенный. Очи от ярости белые, лицо лютью обезображено… Она-то за себя всегда постоит, а вот Ярына?..       — Жить без него не могу… — сдавленный, полный слез подругин голос по сердцу режет.       Приняв Ярыну в объятия, Белава тяжко вздыхает. Ну что с дурною девкою делать? Влюбилась без памяти.       — Прости, что на тебя зверем кидаюсь, я не со зла, — Ярына с тоскою к ней жмется, прячет мокрое от слез лицо на шее.       — Только ты мне можешь помочь, Белавушка. Тебе верю — не поза́здришь, не обманешь.       — Сделаю я приворот тебе, — саму себя убеждая, шепчет Белава ей в висок.       — Только предупреждаю: что полюбит тебя Дажь — обещать не могу. Заговор свяжет вас кровью, да как жизнь сложится — только от вас самих зависит.       — Иного и не прошу. Сделай так, чтоб по осени он вдоль воды меня повел, дальше — мое дело.       На том и решают.       — Ночью приходи к камню. Не забоишься?       Ярына лишь опаляет ее одержимым взором и скрывается в камышах.       Белава отпускает подругу со смутным беспокойством. Сделать приворот — дело нехитрое, мамка Умила ее хорошо выучила. Да и камень чародейский поможет. Отчего ж Белаве так претит это?.. Никогда суть ей ведьмина поперек не вставала и то, чего просит Ярына, любой другой она бы дала беспрекословно. Может, дело в том, что Белава знает, каково это — быть сиротой, когда мало кто за тебя вступиться готов? А уж когда к мужу в одрину войдешь, полную власть один он получит. Ее мучит неясное предчувствие. Точно внутри кто скребет и воет: не будет от того добра! Белава поднимается на ноги, отряхивая подол. Ну, и глупости! Обычный заговор на парубка на крови — ничего особенного. Уже нескольким девкам помогала. Правда одними зельями, без камня. Но Ярына ведь самая близкая ее подруга, не может Белава ей отказать.       Обе они, погодки, выросли, не зная отца-матери. Род их воспитал: Ярыну семья старостина приютила, а Белаву местная знахарка под крыло взяла, учуяв в тощей девчонке с диким взором чародейскую искру. Она привыкла звать Умилу мамкой, хоть та ей и не родня вовсе, а Ярыну считать названой сестрой. Судьбы у них похожи, вроде как. Иных близких в роду у нее нет. Вьюнок ещё. При мысли о милом сердце Белавы по обыкновению сладко сжимается, а в груди тянет теплою тяжестью. Чего это она, в самом деле, рассупонилась? Выдаст подругу замуж за того, кто той мил, погуляет на свадьбе, порадуется. А после помогать станет, чем сможет. Так ведь подруги поступают.

***

      Они уговорились, что Белава придет на остров, где стоит чародейский камень, немалую силу привороту дать способный, вброд — летняя меже́нь как раз со стороны леса тянется. Ярына же приплывет по Припяти в челне, прямиком от селища. Мамка Умила отпускает Белаву из избы с суворым напутствием: идти прямиком к горючему камню, не сворачивая, ни на что стороннее не отвлекаясь:       — Когда ведьма на обряд идет, все ее мысли о волшбе быть должны.       Белаве отчего-то неуютно под взором старой знахарки: белесые очи на сухом, точно дерево, лице, глядят без привычной теплоты. Однак права Умила: чтоб подруге помочь, надобно всю силу приложить. «С таким-то женишком».       Белава пробирается через лес споро и тихо. В кармашке передника — зелье свежесваренное. Оно лишь часть заклятья. Выйдя к берегу, Белава озирается. И тут же вскрикивает, шарахнувшись в воду — по берегу тянется знакомая тень.       — Ты чего за мной впотьмах крадешься, каже́ник? — нарочито супится, отмахиваясь от горячо екнувшего сердца.       — Ноги из-за тебя замочила.       — Ты разве и так не собиралась в реку войти? — доносится насмешливое.       Вьюнок подходит ближе, не тая теплого открытого взора. Всю Белаву очами поедает: толстые косы, перекинутые на вздымающуюся грудь, шею, что виднеется в немного расхристанном вороте рубахи, лытки, облепленные мокрым подолом.       — Дак не в поршнях же! — бурчит она, вспыхивая тайной стыдливостью и томительным жаром. — Раззуться не дал…       — Так от меня скрыться спешила? — в его голосе затаенное довольство.       И тут же он молвит мягко и ласково:       — Выйди ко мне, зарница моя-Сварожинка.       В Белавиной груди пугливою птицею вспархивает сильное чувство. На миг забыв, зачем она здесь, едва не бросается к Вьюнку. Соскучилась. С тех пор, как она насовсем перебралась в избу к Умиле, а он стал подмастерьем кузнеца, встреч у них — на одной руке пересчитать. Но Белава делает шаг назад, поеживаясь, когда темная вода лижет ее выше колен.       — Нельзя мне сейчас, ладо мое. Сам знаешь, что поцелуи твои меня сил лишают.       — Какая прыткая! Разве ж я целоваться звал? — сквозь незлую насмешку в его голосе режется голодная хрипотца, от которой ноги у Белавы слабеют.       Не показывая того, она, подбоченившись, откидывает одну косу за спину:       — Даже если б звал — поцелуи мои заслужить нужно!       Сдается, его озорно блеснувшими в свете луны очами на нее глядит сама Лада.       — Чего хочешь, искрица моя? Проси, все для тебя сделаю.       По устам скользит лукавая усмешка, когда она наклоняется и, стянув с ноги поршень, бросает его прямо во Вьюнка. Намокшая сыромятная кожа оставляет темный след на его рубахе.       — Поршни из-за тебя занапастила, справь новые!       И с визгом рассекает темные воды Припяти, потому что Вьюнок, грозно зарычав, бросается прямо на нее. Белава хохочет, вздымая сотни мелких брызг, плещет в него пригоршнями воды, юрко уворачиваясь от протянутых к ней рук. Но вдруг болюче вскрикивает, оступившись — острый камешек ранит голую стопу. Вьюнок ловит ее, не давая упасть. На миг они замирают, оказавшись слишком близко. От него пахнет железным жаром и сеном, влажные кудри щекочут ее шею, и Белава, как ни разу до этого, остро ощущает томление, разбившее тело.       — Тихо, тихо, чаровница моя, не трону, — его уста блуждают по ее лицу, легко касаясь лба, век, щек, спускаются на подбородок и шею, теряются в волосах, только чтобы не прижаться ко рту.       Белава каждой жилкой чувствует, как начинает дрожать его теплое сильное тело, как тяжелеет дыхание, а его руки крепче смыкаются вокруг ее стана — почти до боли… Ей никогда не достанет сил оттолкнуть его, и Вьюнок привычно останавливается сам. Лишь в светлых очах — тоскливый голод.       Вьюнок выходит на берег, осторожно, как драгоценную ношу, опускает Белаву на плоский камень. Избегая ее взора, снимает второй поршень, беря стопы в свои большие ладони. Греет, растирает до горячих иголок под кожей, сдерживая собственную страсть в узде. Но, заметив небольшой порез, порывисто прижимается к раненому месту устами.       Низкий стон рвется из Белавиного горла.       — Любый мой, нельзя…       Сама ужасается своей слабости: ничего ведьминого в ней сейчас, только примитивное бабское. Его язык, зализав ранку, опаляет выше, скользит по колену. Вьюнка сотрясает небывалой силы дрожь, очи горят ненасытною жаждою и мольбою — сдается, достаточно одного кивка, и он бросится на нее, подомнет, сделает, наконец, своею. Белава дрожит, борясь с подступающей негой, подрубленной ивою клонится вперед… натыкаясь на пустоту. Вьюнок бережно накрывает ее колени мокрым подолом, отодвигается, осаживаясь на пятки.       — Не время, милая, права ты.       А сам, сипло дыша, очами впотьмах блестит. Лишь на миг Белаву окатывает разочарованием, а затем в груди распускает лепестки глубокая нежность. За то, что не торопит, не настаивает, оставляет слово за ней, Вьюнок по-особенному мил. Однак сама понимает: долго сдерживать обоюдную тягу они не смогут. Но сегодня действительно не время. Приняв его руку, Белава подымается. Заглянув в любимые очи, льнет к Вьюнку, на миг пряча лицо на его груди:       — На Купалу стану твоей, ладо мое. Больше чародейство мое не встанет меж нами.       Довольно они уже терпели. Пусть Умила хоть желчью изойдет, но дальше дразнить Вьюнка Белава не может. Себя не может дразнить.

***

      На острове заблудиться негде, особливо, если видишь в темноте, точно кошка. Однак, когда внезапно налетевший буревой вздымает ветки ивы-плакальщицы, что сокрывает чародейский горюч-камень, Белава не может сдержать облегченного выдоха. Таким длинным ей путь сюда сдается! Прежде чем показаться Ярыне, она замедляет шаг, на ощупь проверяя зелье в кармане передника. Затем, поправив косы и собравшись с духом, ступает на прогалину, где уже ждет подруга. Ярына бросается навстречу испуганным зверьком. Едва не сбив с ног, прячет лицо на плече, благодарно всхлипывая:       — Пришла!       — Куда ж мне деться, — хмыкает Белава, поглаживая русую голову.       Обещала — выполнит. Однак как Ярыну повело: давешней твердой напористости и след простыл. Очи заплаканы, сама расхристанная, дрожащая, с искусанными устами.       — Случилось что? — веско уточняет Белава, отводя подругины руки.       Та усердно мотает головою — как только не отвалится. Прячет очи за вымученной улыбкою:       — Нет-нет, все хорошо. Ты пришла, теперь все хорошо.       Белава раздумывает лишь миг — не допросить ли? — но, кивнув, просто ступает ближе к камню. Коли Дажь сотворил чего, Ярыну то не остановит. А когда б непоправимое случилось, уже б и до избушки Умилы весть дошла. Ей остается выполнить обещанное, раз уж они здесь.       — Отчего камень этот горючим зовется? — спрашивает Ярына, по Белавиному примеру скидывая передник, поршни и понёву.       Разумея, что подруга сама себя заговаривает, Белава, приняв у нее тайком взятый у Дажя кушак, откликается:       — А ты потрогай.       Ярына кладет ладонь на камень, и очи ее округляются.       — Теплый.       — Лучи Хороса-солнышка за день впитал. А теперь волшбу мою чует. Подожди, как начну, он и вовсе белым станет, точно раскаленный булат в Глумовой кузне.       Сказывают, будто Мокошь, опечаленная враждой своих дочерей Доли и Недоли — младшая сетовала, что люд к ней не обращается, требы не носит, а только клянет, предпочитая ей добрую старшую сестру, — наделила сей камень силами обеих. Только от богов зависит, как откликнется камень-горюч — Долею али Недолею. Все то Ярына знает, Белавина совесть пред ней чиста. И все ж ей немного не по себе: что же ответит им чародейский камень? Окропив его зельем, Белава опоясывает подругу кушаком Дажя — волшба не подействует без личной вещи. Осталось последнее — протягивает Ярыне маленький острый нож:       — Не забоишься? Могу сама, однак ты лучше почуешь.       Ярына, не колеблясь, принимает нож и, почти не глядючи, взрезает свою ладонь. Кровь брусничной россыпью украшает камень. Озабоченно взглянув в побелевшее подругино лицо, Белава ловит ее ладонь.       — Приляг-ка.       Глубоко резанула, но заговаривать кровь некогда. Умила сказала, времени у них немного. Уложив Ярыну на почти горячий камень, Белава собирает кровь из раны, густо мажет пальцами подруге по лицу — лоб, щеки, уста, — начиная читать заклинание. Шипение давно забытого людом языка (вроде сами боги меж собой в незапамятные времена так говорили) срываются с ее уст без запинки. Белава знает обряд наизусть — в избушке мамки-знахарки чему только не научилась — разумеет каждое слово. Она читает уверенно, с придыханием выталкивая гортанные звуки, понижает голос в конце фраз, прирыкивает. И когда Ярына вдруг выгибается на камне дугою, ударившись затылком, Белава лишь давит ей на плечи, удерживая на месте. Отвлекаться нельзя. Белава подмечает всё текущую из раны кровь, испарину на подругином лбу и над верхней губою, испуг в расширенных очах. Что-то не так. Либо сил Белаве недостает, либо времени еще меньше, нежели она думала. «Либо камень отказывает».       Белава с удвоенным усердием повторяет слова заклятья, чуя, как по вискам струится пот, а очи режет вылившеюся в них кровью. Ярына подвывает, царапая камень, силится встать, приподнимаясь на лопатках.       — Горячо!       Камень пылает, однак не меняет цвет. «Побелеть ведь должен». На миг Белаву подкашивает досадою и отчаяньем. Повторять обряд в другой раз не хочется, да и вряд ли получится. Что Доля, что Недоля дали свой ответ. Однак, понимая, что Ярына не отступится и, не получив желаемое, что-нибудь выкинет, Белава решается на последнее. Приворот на двоих рассчитан: на любовь и страсть удову ведь заговаривают. Быть может, оттого Ярына не способна на себя силу камня принять — мало сил в одном теле. Белава не уверена, что поможет, и все же наклоняется, впечатываясь в подругины уста крепким поцелуем. На миг все вокруг стихает и замирает, а затем Белаву отбрасывает с недюжинною силою.       Приходит она в себя на земле. В спину давит остывший камень. На острове тихо, только белая ива, именем которой она названа, мягко шуршит над головою. Над Белавой высится Ярына, глядит с надеждою. «Получилось ли?» Подруге не надо спрашивать, Белава и так знает, что ее тревожит. Но она не может поручиться, что вышло. Просто не знает.       Ярына опускается перед ней на колени, бережно отводит со взмокшего лица прилипшие волосы. Видать, совсем Белава плоха собой сейчас, раз подруга так предупредительна.       — На Купалу, — Белава облизывает ссохшиеся уста, натужно сглатывая, — приди сюда с Дажем. Он трезв не будет точно. Если что, могу подсобить зельем, хотя и так налижется, как боги святы. Завлеки его, соблазни. Надо, чтобы все у вас случилось на этом самом камне. Тогда уж наверняка…       Последнюю фразу Белава роняет упавшим голосом, прикрывая очи. На миг сознание ускользает, и она вновь приходит в себя на плече у Ярыны. Подруга целует ее в висок, мягко перебирает косы вымазанной кровью рукою.       — Спасибо тебе, Белавушка. Вовек твоей помощи не забуду.       Белаву согревают ее слова. Редко когда люди действительно благодарны ведьмам. Хоть бы не подвести Ярыну. Ох, как не хочется, чтобы она слезы на камень сей лила, ибо его и вдовьим зовут. Белава только догадывается почему, и проверять ей то не хочется.

***

Сколько лет тебе, мой странник,

Если ты сгубил всех дев?

©Polnalyubvi | Спящая красавица

      Уж второй коловрат со дня ее свадьбы Хорос по земле делает, вторую весну Ярына бабью кику носит, а счастья ей не прибавилось ни на волос. Нет меж ними с Дажем ладу — ругань и попрёки одни. Спочатку он хорошим мужем кажется: сильный, видный, заможный, властью наделенный. Живёт она с ним в тепле и довольстве, ни в чем нужды не зная. Но чем дальше, тем больше видит Ярына, как он холоден внутри. Никогда ласково не взглянет, не прижмет к сердцу с нежною страстью. Ночами в одрине, уткнув ее лицом в перины, ярит грубо, по-животному причиняя боль, а затем отворачивается, тут же засыпая. А Ярына, глотая слезы, уговаривает себя: вот родит она ему сына, оттает муж, ладо ее.       И вправду: стоит ей понести, Дажь смягчается. Ласковых слов от него как и прежде — ложка в день — да хотя бы в одрине диким зверем не наваливается и на баб, приживалок родовичских, чаще прикрикивает, чтоб подсобляли суложи. Ярыне сдается — вот оно, счастье, налаживается все у них. За время, что ходит она непраздною, хорошеет, веселеет, все чаще сама к Дажю прильнуть игривою кошкою осмеливается. И с подругами держится гордо, чтоб видели: старостина сноха живет как у богов на ладони.       Когда Ярына разрешается от бремени девчам, Дажь даже не наведывается в одрину. Изможденная долгими родами, Ярына днями ждет мужа, но вокруг одни бабы и молодицы. Вздыхают тяжко и очи прячут — девча у нее родилось слабеньким, а сама она едва с постели подняться может. Ее не торопят, чтоб вставала, хорошо кормят, не попрекая куском хлеба, но Ярыне каждый участливый бабий взор — поперек горла. С мужем она встречается только спустя несколько седмиц. Дажь глядит на нее равнодушно, сквозь, как на чужачку. А свёкор, староста селища, привечает дородную Дулебу из соседнего рода.       — Меньшицу муж твой взять собирается, — поясняет одна из баб растерянной Ярыне.       Той будто по сердцу булатом каленым чиркают. Рассыпается счастье пеплом, отворачивается от нее муж любый, совсем чужим становится. В отчаянии Ярына бросается к Белаве. Хоть и в ссоре они с самой свадьбы, да всегда же она добра к ней была. Да и к кому еще обратиться? Старосте все одно — как розбе́щеный сын скажет, так и будет. Девки и молодицы в роду молчком сидят и сочувствие их притворное — многие в меньшицы Дажю себя прочат. А Белава ведьма: чем-то да подсобит, хоть советом.       Ярына собирает всю волю, заталкивая гордыню поглубже, чтоб обратиться к подруге. После смерти знахарки Умилы Белава в своем лесу хозяйкою становится, родовичи к ней точно на поклон ходят: многим помогает — кому зельем, кому заговором. В селище она является лишь к своему милому, наряженная и по-дикому вольная. Сердце Ярыны черною завистью полнится при виде цветущей подруги. По всему, волшбою красу поддерживает! Сама Ярына после родов поблекла, будто из нее жизнь кто высосал — тошно глянуть на свежую Белаву. И все ж, пойти ей больше не к кому.       Подруга встречает ее спокойным взором, точно знает, зачем пришла. Выслушав Ярынины нарекания, молвит ровно:       — Я ведь упреждала тебя, какой он.       — Не за твоими попреками пришла — мне и в роду топленого сала за шкуру нальют! Подмога твоя требуется.       — Чем же подсобить тебе могу?       Белава держится так отстраненно, что Ярына теряет весь свой пыл.       — Не ты ли с собственной свадьбы меня гнала, как собаку какую? — в голосе Белавы нет гнева и обиды, но прямой взор жжет насквозь.       — По всему, тебе моя подмога не нужна была, а присутствие в тягость стало. Чего же теперь от меня хочешь?       Ярыну захлестывает злость и обида. Гнала! Потому что нечего перед женихом на свадьбе бесстыжею лисицею ходить, невесту затмевая! Нечего своей красою ведьминской другим очи колоть!       — Не нужен мне твой Дажь даром, — точно прочтя все по ее лицу, отзывается Белава.       «Да, быть может, ты ему нужна! А чего он хочет — всегда добивается…»       — Был бы нужен — давно б моим стал. И сейчас может, да я не хочу.       Белава роняет то небрежно, однак во взоре читает Ярына сокрытую угрозу.       — Хочешь, чтобы на коленях молила? — цедит. — Ноги тебе целовать за кривой обряд?       Как Белава смеет ей такое в лицо бросать! Суложи законной угрожает, бесстыжая!       — Все, как ты сказала, я сделала, и где ж счастье обещанное?       — А я тебе того не обещала, — Белава усмехается почти ласково, точно с дитем неразумным спорит.       — Зелье я сварила доброе и крепкое, обряд провела, как полагается. Что камень откликнулся иначе, нежели ты ждала — так я упреждала. Чем ты слушала — не моя печаль.       Ярыне хочется вцепиться в наглые рыжие очи, вопить и требовать своего. Но во взоре Белавы мелькает искра сочувствия, и внутри все обрывается. Горючие слезы солеными бороздами обжигают щеки, в горле встаёт горький ком.       — Он ведь… он жестокий. Никакого дела ему до меня и дочки нет. Злой он! Грубый и равнодушный. Теперь вот меньшицу взять хочет… А я слово поперек сказать не могу — прибьет он меня, и всем все одно будет.       Слова срываются с уст монотонным потоком. Обхватив себя за плечи, Ярына покачивается, как каженица. Сердце наливается стылым страхом: как ей жить дальше, если Белава не поможет?       Та вздыхает устало, на миг опуская веки:       — Прирученный зверь все одно остаётся зверем, Ярыся. Ужели ты хочешь, чтоб я его суть переменила? То ни одной ведьме неподвластно.       Каждое слово — точно камень на голову Ярыны. Стоит она перед ведьмой жалкая, потерянная, презрения к самой себе полная. А ещё внутри глухо ворчит обида: хоть и складны Белавины речи, да все ж никак не верится, что она лучше повлиять на обряд не могла!       — Одно для тебя сделать смогу, — подругина ладонь касается плеча, и Ярына, содрогаясь от отвращения к собственной слабости, не отстраняется — невмоготу отказать себе в искре человечьего тепла.       — Как подруга рядом буду, — молвит Белава. — Зельями здоровье поправить помогу — тебе и дочери. И на будущее зачатие заговор сделаю, если хочешь. Расцветешь ты у меня, Ярыся, как рожь по весне. Пусть Дажь твой локти кусает. А если не станет — дурак, значит. Ну что, согласна?       Ярына кивает, давится усмешкою сквозь слезы. Что ей ещё остаётся? Пусть хоть так, пусть хоть одно сочувствующее существо у ней в роду будет. А там, гляди, и сына мужу родит, наладится все.

***

      Белавино присутствие и помогает, и нет. Дитё Ярынино крепнет, сама она свежеет и округляется. Вот только взоры, что Дажь кидает на ведьму, ох, как суложи его не нравятся! Забыл и о ней, и о Дулебе, и о других девках из рода — только на Белаву и глядит, когда та в селище является. А ей будто и дела нет: расхаживает важно, очей не опуская. Смеется громко, говорит с каждым, невзирая на седины и чины, смело и открыто. Некоторые даже побаиваются чародейку, уважают ее дар и силу. Но есть и недовольные: в основном бабы, чьи мужья на Белаву облизываются. Многим она ла́сым кусочком сдается. Да что ж в ней особенного, в рыжей кошке! Волшба одна. Ярыне дурно от мысли, что ее Дажь меньшицею ведьму видеть хочет. Сам ей то говорит, не таясь, когда однажды она кидается на него с упреками:       — Мне никто отказать не посмеет, — отрезает Дажь, нехорошо скалясь.       — Ни девка, ни ведьма. А твоего согласия никто не спрашивает, порченая. Один гнилой приплод принесла за два солнцеворота. Да и мое ли это семя? От меня больные не рождаются, любую в соседнем роду спросить — подтвердят.       Ярына холодеет: если Дажь надумает в измене обвинить, никто из рода на ее сторону не встанет. Прогонят в лес, диким зверям на съедение. И дитё малое туда же выкинут. И это чтоб Белава водимой женой в ее доме села? Не бывать этому!       В тот миг Ярына забывает обо всем: и об осторожности, и о словах Белавы, что связаны они с Дажем кровью — коли он умрет, то и ей долго не прожить. Бросается на мужа едва не с кулаками:       — Ведьму в меньшицы захотел?! Да я, скорее, тебя отравлю, нежели с ней делить буду! Она же и поможет, подруженька! Думаешь, больно ты ей нужен?!       Какие страшные у него очи! Белые от ярости, злые, опасные! Ярыне сдается — на нее смотрит сама смерть.       — Нет, нет! Я не то хотела сказать!..       От удара мужа Ярына налетает спиною на лавку, мучительно стонет, отползая. Он неумолимо надвигается, высится над нею: огромный и страшный. Следующий удар приходится в висок: на миг сдается — переломил шею. Он бьет снова и снова: люто и молча, неутомимо. В голове у Ярыны что-то хрускает, раскалывается невыносимой болью, вместо крика с разбитых уст срывается какое-то бульканье. А затем, к ее облегчению, все меркнет…       Ярына приходит в себя от надрывного крика. Дите уже охрипло от плача.       — Тише, ааа-аа.       Над люлькой склонилась знакомая фигура.       — Белава…       Не она. Одна из родовичских баб, не глядя на Ярыну, молвит, размеренно качая люльку:       — Ведьма передала зелье дитю. Сказала, крепче спать будет.       — Почему ж не зашла? — насилу сипит Ярына.       — Он не пустил. Сказал, ты не велела.       Выходит, она в собственном дому — пленница. Ярына содрогается от сухих рыданий, сжимается в комок на лавке, скуля, как побитая собака. А ведь Белава упреждала… Подруженька. Боль потихоньку тупеет, заместо этого на нее наваливается усталость.       — Поспи.       Дите больше не плачет.

***

      Когда Ярына вновь просыпается от детского крика, рядом никого нет. Долго она лежит, уставясь в скатный потолок и слушая дочкины вопли. Почему к ней до сих пор никто не зашел? Где Дажь? Белава? Кто-то из родовичских баб? Почему ее все оставили? Дите надрывается, захлебываясь криком. Ярына с трудом садится, морщится. Обводит взором полутемную одрину. По всему, Дажя здесь давно не бывало. Лучина не зажжена, вокруг зябко и мрачно, точно ей дают понять — она больше не хозяйка, не суложь единая. «А ведь Белава упреждала…» Белава знала, и все одно сотворила с ней тот обряд, что навек ее привязал к этому чудищу! И сама же теперь исправить ничего не может! Где же теперь ее подруженька?       Не с первого раза, но Ярына подымается на ноги. Пол едва не кидается в лицо: приходится ухватиться за люльку, пережидая миг накатившей слабости. Дите уже не кричит: сипло хватает ротиком воздух. Мокрое от слез личико посинело от натуги, в опухших глазенках обида, губки дрожат.       — Это ты виновата, — Ярына грозит ей пальцем, улыбаясь тихо, как каженица.       Понимание приходит мгновенно. Коли б не этот слабый выродок, не дочь, Дажь не был бы с ней так суров.       — Ты.       Она медленно оглядывается, ищет что-то... подходящее. Заметив скатившуюся на пол подушку, пошатываясь, нагибается.       — Будь ты хлопчам — он бы меня не бил. Не посмел бы.       С уст Ярыны срывается помешанное хихиканье. Дите издает пронзительный короткий писк, похожий на кваканье, который сразу тонет в плотной пуховой подушке. Ярына, не переставая улыбаться, наваливается сверху, давит, слушая слабеющий детский лепет. Покой. Тишина. Свобода. Хоть на миг.       Когда тельце под подушкой перестает трепыхаться, Ярына молча вглядывается в навек застывшее личико. На миг ее обуяет ужас. Что она наделала? Что теперь скажет мужу, роду?.. То не она, не она!.. То все она! Исторгнув невероятной мощи безумный рык, Ярына кидается прочь из одрины.       На подворье, заслышав ее дикие вопли, сбегаются бабы.       — Сгубила… ведьма поганая!.. Отравила мое дите, кровь старостину извела зельем своим! Завистница лютая, душегубица! Ой, люди, да что же это такое?!       В десятках очей сперва отражается неверие, однак постепенно ими овладевает страх. Белаву побаиваются многие. Ярына же, почуяв, что ей начинают верить, рвет на себе волосы и рубаху, заходится воплем, убиваясь и плача так искренне, что сам староста подходит, подымает ее, прижимая к груди. Ярына цепляется за свёкра, всхлипывая, ищет очами мужа. На лице Дажя не прочесть ничего. Когда он движется в ее сторону, Ярыне сдается, что сейчас он при всех закончит то, что начал в одрине — проломит ей голову. Однак муж просто уходит в избу. На подворье царит тяжелое молчание. Но вот Дажь возвращается, медленно сходит с крыльца, обводя собравшихся родовичей темным взором, заглядывая в очи каждому.       — Правду сказала суложь моя. Дите, моя кровь, мертвое в люльке лежит.       По толпе прокатывает гневно-испуганный вздох, а затем кто-то выкрикивает:       — Божий суд!       — Божий суд, — очи Дажя разгораются нехорошим блеском.       Разве не сам он себе божество, когда надо покарать дерзкую ведьму, уверенную в своей неприкосновенности?

***

В стылый поток меня занесло

К Мельнице праха.

Крутит река судьбы колесо,

Дыбится плаха.

©WaveWind | Мельница

      Белава застывает посреди леса, впитывая его шепот. Прикрыв очи, с лёгкой улыбкою вслушивается в каждый шорох. В воздухе сыро пахнет хвоей — ее горьковатый привкус оседает на кончике языка. Белава насыщается лесом, восстанавливает силы после Вьюнка. Милый ее такой горячий: неутомимо покрывал до зари, даря жгучее наслаждение, которое до сих пор истомою ломит тело. Поцелуи его слаще меда и пьянее браги. За них не жалко на время с силою ведьминой расстаться. Однак не пристало ей долго без волшбы быть. Непривычно и тревожно. Вот и сбежала спозаранку, чтоб хоть немного сил у природы испросить. Настоящего чародейства, конечно, ей еще несколько дней не ощутить, но хотя бы наполнится той сытою уверенностью единения с лесом. Белава жмурится, чувствуя, как через босые стопы к ней перетекает сила земли — Мокошино благословение. Кончики пальцев приятно колет сгустившейся там искрою. Все ж сильна она, одарена богами. Права была Умила (хоть и ворчала не в меру, знахарка старая): коли осторожно, то можно и постоянно с мужчиною быть. Белава вдыхает полной грудью чистый воздух с прелым оттенком — аж голова паморочится. Где-то далеко раскатисто рокочет гром. Близится гроза, Перунова благодать. После нее она быстро волшбу назад обретет.       Где-то рядом сухо и отчётливо хрускает ветка. Уверенная, что Вьюнок за ней не пойдет, Белава резко распахивает очи. Кто из родовичских?.. Однак уж как-то слишком тихо он идёт, точно крадётся… Ветка хрускает с другой стороны. Белава вмиг собирается, бесшумной тенью метнувшись за толстый ствол вековой сосны. Коли двое близятся с разных концов — не к добру это. Будто добычу стерегут. А какая иная добыча в окрестностях ее избы, окромя нее самой? В другой раз Белава бы смело вышла навстречу. Но сейчас: толком без волшбы, в одной рубахе да накинутом на плечи платке, она уязвима. До избы не так далеко, но Вьюнок вряд ли услышит. Остаётся надеяться на собственную ловкость да их благоразумие.       Белава вглядывается в сумрак меж кордубатых стволов: лапник не шевелится, однак она отчётливо ощущает чужое присутствие.       — Тихо, ведьма, — он заходит сзади, опуская грубую тяжелую ладонь на ее рот.       И как она не почуяла!       — Лиха́рь твой далеко, не услышит. Да и незачем нам лишние по́слухи и видоки́, так ведь? Пока мы тут с тобою позабавимся, им родовичи займутся. Только не вздумай ворожить, — под ребро сзади упирается острое лезвие, — убью.       Дажь! Ужель, отчаявшись ее согласия добиться, сильничать пришел? А что же Ярына? Не поэтому ли ее давеча на порог не пустила? Белава лихорадочно размышляет, цепляясь за мысль, что он не знает о ее немощи. Хотя и полносильную чародейку ножом можно насмерть поразить, если изловчиться. А Дажь сейчас положению почти полный хозяин. И хотя несмертельных ран Белава не боится, остаётся две беды: безопасность Вьюнка — он за себя постоит, но супротив толпы родовичей трудно ему придется, — и похотливые пальцы у нее под подолом. Дажь наваливается, вдавливая ее лицом в шершавый ствол, шарит по коже грубо, по-хозяйски:       — Проверим, так ли сладко у тебя между ног, как у других баб, али нет? А потом, если мне понравится, может, я тебя себе оставлю, не стану делиться с родовичскими. Меньшицею душегубицу не возьму, уж не обессудь, однак потешимся мы всласть. Тебе понравится.       Он на миг опускает ладонь, возясь с портами. Вот он, ее единственный миг. Белава наугад, резко и сильно, бьет затылком назад. Дажь сдавленно шипит, поминая Чернобога и Белавину мамку. А Белава, вырвавшись из его ослабевшего захвата, прыткой ланью приспускает меж деревьев. Сырой валежник впивается в стопы, от быстрого бега почти сразу разбиваются в кровь пальцы и ногти, но она несется как безумная, не оглядываясь.       — Стой, сука! Убью! Все одно не уйдешь!       У ней одно спасение — горюч-камень. На острове ее сила проснется. По крайней мере, Белава на то надеется, ибо больше не на что. Она несется неудержимым ветром, точно все кромешники Карачуновы за нею гонятся. Знакомый лес помогает: укрывает еловыми лапами, вздыбливает корни под ноги преследователей. Их уже несколько — со всех сторон эхом разносятся их голоса.       — Мать-сыра земля, помоги! Мокошь, не дай в обиду, — беззвучные слова сгущают терпкий предгрозовой воздух, замедляют гонителей, но этого слишком мало!       Белава плутает зигзагами, точно от пущевика скрыться норовит. В спину летят проклятья и тяжелое, будто звериное дыхание. Она на миг застывает, едва не угодив в болото: уводя погоню подальше от избы, слишком уклонилась в сторону. Белава озирается, пытаясь понять, где путь к острову. И вдруг падает наземь, бьется, силясь сорвать накинутую на шею веревку.       — Попалась, ведьма!       Злой пинок под ребра ломает дыхание.       — Потише, — ленивый Дажев голос заползает в уши шипящей насмешкою, — не порть красы до времени, она ей еще пригодится.       Белава хочет кинуть ему в лицо что-то ядовитое, но заходится надсадным сиплым кашлем, когда кто-то тянет за веревку.       — Полегче, я сказал! Норов ей укоротите, а не убивайте.       Морок перед очами немного рассеивается, Белава, ощутив, что петля ослабла, с жадностью втягивает воздух и снова валится наземь от яростного кашля. Она ясно разумеет, что сулит ей эта встреча. Нечего и думать, что они отпустят ее нетронутой. И когда сверху придавливает тяжелое тело, Белава на миг обмякает от ужаса. Один из родовичей — бортник Берсень, тот самый завидный жених, которого она Ярыне нахваливала — усмехается глумливо, коленом размыкая ее ноги. Вокруг слышатся одобрительные смешки.       Берсень сопит, точно боров на случке, грубо мнет ее тело, возится. От него крепко несет чем-то кислым и угрозливым. Звериным. Рот оттянут похотливым оскалом, в ясных обычно очах сейчас — одно темное и непотребное, ничего хорошего ей не сулящее. От отвращения в Белаве поднимается волна силы. Пальцы впиваются в вогкую землю, зачерпывая побольше. Воспользовавшись его копошением, Белава вдавливает ком земли Берсеню в очи и тут же ее пальцы вспыхивают пламенем — Сварожий дар расползается по густой бородище. Берсень, вмиг оставив ее, оглушительно вопит, катаясь по земле.       — Падаль, прибью!       Ощутив, что свободна, Белава отползает, выставив растопыренные пальцы перед собою. Но ее искра была единственной, и гонители то сразу понимают. И тогда они кидаются на нее скопом, уже не осторожничая. На ее тело и голову обрушивается град сильных злых ударов, точно их похоть сменилась настоящей ненавистью. Им будто больше не нужно ее — лишь ее смерти. «Убивают, меня убивают!» Бессильная сторонняя мысль. Впервые Белава по-настоящему верит, что может умереть, безвозвратно уйти за Кромку. Все тело превращается в сплошной ноющий кровоподтек: сдается, ее разбили на мелкие осколки. В голове стоит мерзкий хруст, на губах медно и солоно.       — Хватит!       Грубые пальцы обхватывают подбородок, причиняя еще большую боль, и Белава слабо стонет.       — Довольно ли с тебя, ведьма? Я ведь не шутил — без красы своей ты мне без надобности. А коли так — и жить тебе незачем. Так что выберешь, а?       Дажь. Голос ее мучителя звенит кровожадным довольством. Из последних сил Белава подымает голову и плюет ему в лицо кровавою слюною. Вот сейчас он ее и убьет. Но у него, на горе, иное на уме.       — Вышата, подойди.       В ледяном равнодушном голосе чуется вы́рок. Белава смутно видит лицо Вышаты — младшего старостина сынка— красивое, мягче братова, оно сейчас отталкивает бегающими сальными глазками. Он на нее слюни пускал, на Купалу в кусты зазывал, а она только смеялась.       — Давно ее хочешь, знаю. Уступаю тебе, брате.       Белава не успевает даже вскрикнуть, как ее переворачивают, заставляют встать на колени и широко расставить ноги. Изгвазданная рубаха оказывается на голове, кожу холодит стылым весенним воздухом. Кто-то держит ей руки, заведя их наверх. Мозолистые пальцы разводят ягодицы под похабные словечки, сыплющиеся отовсюду. Белава, скорее из яростного упрямства, нежели вправду надеясь вырваться, сопротивляется, но лишь жалко шершаво сипит, когда Вышата вторгается в нее: нарочито грубо и зло. Каждый жестокий толчок в ее тело — как удар ножом. Больно, противно, страшно. На один миг она перестает верить, что все это происходит с ней. За что? Что она сделала им, их роду? Не может весь этот жуткий морок быть правдой! Но спасительное оцепенение длится недолго. Ее тело, живучее и выносливое, напоминает о себе жгучей му́кою. Сдавленное горло вместо протяжного крика выплевывает нелепый то ли вой, то ли стон. И вдруг все прекращается.       — Довольно. Повременим. Свиньи мы, что ли — в грязи болотной яриться.       Белаву вздергивают на ноги, но земля плывет под ногами и приходится уцепиться за своего ка́та, дабы снова не упасть в грязь.       — Да она идти не сможет, перестарался ты, Вышата, — ворчит кто-то недовольно.       — Ничего. До избы придет в себя.       Белава даже не противится, когда ей связывают руки. Внутри разливается тупое безразличие. Но упоминание избы заставляет вспомнить об оставшемся там Вьюнке. Что Дажь задумал? Ужели ему сдается, мало втоптал ее в грязь?       — Да мы так до зари идти будем, — тянет кто-то, пихая шатающуюся Белаву в бок.       — Она едва ноги переставляет.       — Так понеси, быстрее свой шмат мяса получишь.       Когда ее, словно мешок, закидывают на плечо, перед очами расстилается вязкий морок. Но неровная тяжёлая поступь не дает забыться, выбивая из груди воздух с каждым неосторожным шагом. В животе ворочается скользкий ком, и Белава с удивлением глядит, как по спине и ногам ее мучителя ползет густая зловонная жижа.       — Дажь, она блюёт! Тупая сука!       Внутренности пылают, в нос бьёт кислым смрадом собственной блевоты, и ее снова тошнит. Ее волокут по земле, прямо за ногу. Рубаха — жалкие клочья, что не скрывают истерзанное тело, — скручивается где-то у шеи. Свалянные в колтуны волосы змеями липнут к коже. Вся Белава теперь — грязь и болючая скверна. Как же это с ней случилось? Как она теперь взглянет в очи Вьюнку?..       На подворье их встречают ещё несколько родовичей. Белава не сразу осознает, где они очутились. Пошатывается, голая и грязная, подслеповато таращится сквозь заплывшие веки.       — Окатите ее из криницы. Брыдко смотреть.       Студёная вода впивается в кожу сотней иголок, возвращая Белаве остроту мысли. Она разумеет, что Дажь и его дружки с нею только начали. И все ж необходимо выяснить, что с Вьюнком.       — Дажь, — Белава не узнает собственный голос: тусклый и неживой, он будто принадлежит какой-то потусторонней сущности.       Дажь, видно, сильно дивится, что она вообще может говорить, и подходит ближе. Внутренне содрогаясь под голодными волчьими взорами столпившихся мужиков, Белава шелестит:       — Вьюнок. Где он?       На долгие разговоры ее не хватит, да то и не требуется. На уста Дажя наползает хищная нехорошая ухмылка, и сердце Белавы на миг обрывается: ужель поздно?       — Твой милый? — Дажь приобнимает ее, почти бережно разворачивая спиною к кринице.       — Да вот же он, живехонек. Правда, не совсем цел.       Теперь Белава видит: на стене бани висит тело. Ее Вьюнок. Руки прибиты стрелами, одна нога неестественно вывернута, голова повисла, занавесив лицо кудрями, рубаха на груди задубела от засохшей крови. Белава тщетно рвется из удерживающих ее безжалостных рук. Протяжный, совсем звериный рык царапает горло.       — Он жив, — шипит ей в ухо Дажь, — сказал же.       Его пальцы больно впиваются в ее плоть, грубо отворачивая от Вьюнка.       — Ничего твоему лихарю не сделается, пока ты покорна. Он здоровьем крепкий, выдюжит от ран. Однак жизнь его зависит от твоей сговорчивости.       Краем глаза Белава замечает, как Берсень, криво ухмыляясь уцелевшей стороной рожи, взвешивает в руке длинную, обоюдозаостренную жердь. То Вьюнок с утра криницу чинить задумал: приладить журавль, чтоб сподручнее воду таскать было. И сейчас эта безобидная жердь в лапищах дюжего бортника превращается в смертоносный кол. Красноречивее не придумаешь.       — Не тронем твоего Вьюнка, пока ты покорна. Ну что, будешь умницей?       Дажь, ухватив ее за волосы, до хруста заламывает голову, заставляя глядеть прямо в свои белесые безжалостные очи. Ни крупицы сочувствия не встречает Белава в них, ни проблеска человечности. Плюнуть бы в те зенки проклятые, не волшбою — ногтями выцарапать, оставив уродом, да ее порыв мгновенный не стоит жизни Вьюнка, и она лишь отрешенно кивает. Что ещё они могут с ней сотворить, помимо уже совершенного? Убить? Она и так разумеет, что ей не уйти от них живой. И, если ее покорность спасет Вьюнка, Белава будет сговорчивой.       Без сопротивления дозволяет окатить себя водой столько раз, что начинает дробно стучать зубами. Холод, сковавший тело, пробирает до костей, вгрызается в сердце, сдавливая до тупой боли. Белава гонит от себя мысли о ближайших часах, всеми силами отводя взор от стены, где висит Вьюнок.       — Пошла!       Звонкий шлепок обжигает зад, и Белава невольно вздрагивает. Пятится, то ли только сейчас осознавая, что ее ждет, то ли оттягивая неизбежное.       — Ну, пошла. В избу. Живо.       Вышата нагло скалится, толкая ее в сторону крыльца.       — Или снова хочешь в грязи изваляться?       — Зарница... моя…       Она обмирает от звука этого голоса. Такого родного… Пересиливая себя, сгорбившись и обхватив плечи руками, чтобы хоть как-то скрыть наготу, сквозь спутанную занавесь мокрых волос глядит туда, где к стене прибит Вьюнок. Весь в испарине, зуб на зуб не попадает от озноба, взор единого целого ока ощупывает ее лицо, точно силится понять: все это — жуткий сон али кошмарная явь.       — Вот так вот! — похабно гогочет Берсень. — Женишок очухался! А мы тут с твоею зазнобою сарафанимся, собачью свадьбу сейчас справим. Не в обиде, что без тебя начали?       По лицу Белавы ползут медленные слезы, стыд выедает очи, она мелко дрожит, не в силах отвести взора от любимого лица, на котором постепенно проступает понимание. Следующее случается одновременно: ослепленная ударившей в виски ненавистью, Белава кидается к Вышате, с безумною яростью вцепляясь ему в очи, а Вьюнок, ревя, точно попавший в капкан медведь, вырывает одну стрелу из бревна избы! От оглушительного вопля Вышаты с ближайших сосен поднимается воронье. Под пальцами Белавы мокро чавкает, горячая кровь багряной, медно-соленой россыпью брызжет прямо в рот, а по траве катятся выдавленные ею очи. Ослеплённый насильник кружит, воя, как каженик, норовит дотянуться до нее, раздавить, но лишь хватает пальцами воздух, а Белава, неуязвимая в своей люти, точно в нее вселился кровник, прыгает ему на спину, впиваясь зубами в солёную от пота шею. Рвать, рвать до предсмертных хрипов! Упиваться кровью, погружаясь лицом в разверзшуюся рану! Омыться и очиститься местью!       Плотоядно урча, Белава крепче смыкает челюсти… На затылок опускается что-то тяжелое, оглушая тупой болью, и мир враз меркнет…

***

      Белава не может даже помыслить, сколько с нею творят это. Умирать после такого совсем не страшно. Смерть — избавление. Однак, видать, чем-то она прогневала Чернобога и его сторожевого пса, раз не спешат прекратить ее муки. Совсем недавно здоровое крепкое тело теперь — сплошное месиво из мяса и раздробленных костей. Белава не ощущает боли, не разумеет, где у ней рука, где нога, но каким-то чудом еще слышит хлюпанье развороченный плоти и чует, как остро-гнилостно пахнет кровью и семенем. Как им самим не противно ее касаться? Дикие звери и те не терзают так свою жертву перед тем, как пожрать ее плоть. Падальщики, вот кто они, ее мучители. Не брезгующие ее искалеченным оскверненным телом, упивающиеся ее страданиями и позором. Пинок в лицо заставляет на несколько мгновений утратить связь с явью. Она совершенно беспомощна — не только как ведьма, как человек тоже. Извергам то известно, им просто нравится ее мордовать, ощущая власть над поверженной чародейкой, чью красу они давеча провожали масляными взорами.       Что они только ни творят с ней за последние… часы? дни?.. Кидают на лавку животом, так, чтобы зад был выше головы и ярят по двое-трое одновременно… Берут туда, куда сношаются дворовые шавки.       — Кричит-то как. Нравится, поди, волочайка?       Она не слышит собственного крика, да и не дают ей долго кричать: затыкают рот так, что она горлом ощущает вкус прогорклого семени и собственной крови, от которой внизу слиплись волосы… Она задыхается, снова падает в черный беспросветный морок, но ей не дозволяют уйти в блаженное забытье: бьют, отливают водой, и все начинается заново.       — Шевелись, мразь, пока жива.       В какой-то миг ее мертвая безучастность наскучивает мучителям, и тогда Белава сознает, что все, что было с нею до того — не предел человеческой жестокости. Каты льют в рот ею же приготовленные зелья, а затем, когда ее тошнит, топят в ее же блевоте, заставляя глотать горькую желчь.       — Кричи, раздолбанная сука, али мы тебе уже не хороши?!       Оказывается, ее тело еще способно чувствовать боль да какую! Распятая на столе, Белава выгибается дугою, кричит нечеловеческим голосом, отползает, едва перебирая перебитыми конечностями, пытаясь соскользнуть с ухвата, что торчит меж ее широко разведенных ног.       — Извивается. Что, жить хочешь? Небось, мечтаешь ещё за своего кузнеца выйти? За Кромкой вам справят свадьбу. Он как раз одной ногою там.       В лицо летит вязкий сгусток слюны.       — Да когда ж ты сдохнешь, падаль! Уж мы все измаялись, а она все дышит!       Белава вдруг начинает смеяться. Слова проклятия пузырятся в горле кровавою юшкою. Почти угасшие очи вспыхивают прежнею ненавистью:       — Прок-ли-на-ю...       Слова древнего проклятья, непонятные мучителям, тем не менее, повергают их в ужас, заставляя на миг оставить ведьму. Шершавый ее шепот сменяется тонким скулящим визгом: ухват глубже вгрызается в тело, разрывая Белаву пополам.