На неведомых дорожках

Глаза серые сомкни,

Навь тоскует под окном.

В ложе жаркое возьми,

Слейся Мары дочь с огнём.

Манят ведьмины глаза —

В сердце жар, в душе огонь.

Ядом сладких слов маня,

Нож закладуя в ладонь

©Natural Spirit | Купала

| Ныне |

      — Чего кручинишься, ладо? — спрашивает Ригг, жуя травинку.       Лучезар не отвечает, вперив немигающий взор в ясное небо. Он свыкся с этими снами. Стерпелся с тоскою, что неумолимо ест его сердце. Однак отвечать он не обязуется. Но Ригг и мертвый остаётся собою. «Не отстанет ведь…» Досадою душа полнится, да что сделаешь мороку? Перевернувшись на бок, Ригг рукою подпирает голову. Лучезар нарочно не смотрит, но чует, как тот усмехается. Нежная травинка лоскотно касается скулы. Он хмурится, отмахиваясь, как от назойливой мухи, но Ригга этим не пронять. Дивно, что даже во сне Лучезару его не переупрямить.       — Ладо-о-о, — теплое дыхание на его ресницах заставляет моргнуть. В очах резь от непролитых слез — можно ли плакать во сне и не проснуться?       Лучезар чувствует, что безмерно устал. Утомился блуждать в этом мороке, не зная конца и краю своим скитаниям. Все это — не настоящее. Но от того душа свербит мукой не меньше.       — Зол я на тебя, лада мой, — нежданно срывается с его уст.       Ригг хмыкает: озорно, по-доброму.       — Да за что?       — За то, что умер. Оставил меня одного. В печенежском плену и то легче было, потому что с тобой.       Лучезар произносит это безо всякого выражения, как въевшуюся неизбежность. Легче не становится. Ибо что от его слов блазеню? Живой бы Ригг понял, нашел бы способ унять его тоску.       — Как же я умереть могу, когда ты ещё по земле ходишь? — в голосе Ригга слышится неподдельное — живое — удивление.       Теплая ладонь накрывает Лучезарову грудь, где под рубахой спрятан крестик.       — Связаны мы накрепко, забыл ты?       Какая-то редкая для него тоска в голосе заставляет Лучезара таки повернуть голову. Родные очи глядят тепло и печально. Ужели это его Ригг, настоящий, пусть и во сне?..       Лучезар не смеет пошевелиться, вздохнуть неосторожно, чтобы ненароком не спугнуть эту сладкую ома́ну.       — Выходит, ты без меня умереть не можешь? — позволяя себе несколько лишних мгновений насладиться обманом, спрашивает у Ригга.       — Выходит, — тот кивает так твердо, что в груди Лучезарой разгорается искра глупой надежды.       Он хочет спросить о большем, но Ригг уже медленно и неудержимо истаивает молочным туманом.       — Найди меня, — зелёные очи полны грусти, — не забывай… …Лучезар всхлипывает во сне, но, скованный ведьмиными чарами, не просыпается.

***

      Остановившись посреди ночного леса, Белава прислушивается к себе: сердце частит по-человечьи, клыков, когтей и меха, рвущегося из-под кожи, она не чует. Добрый знак. Выходит, оберег, что сделала из украдкой срезанной пряди волос Лучезара, имеет силу. Что то может быть крест, ведьме думать не хочется, однак испытать христианскую цацку намерена твердо.       После их с Лучезаром ссоры Белава временно отступает. Днями смиренно молчит, греясь в лучах его целебного присутствия. Пока рана не затянулась остато́чно, он ее сам не бросит. Однак ночами, мучимая загадкой этого непонятного христианина, что сам не осознает своей силы, Белава ищет ответы. Поначалу, приспав Лучезара сонною водою, ворожит над котлом: опускает крестик в кипящее зелье знания, смотрит над огнем, шепчет заговоры. Ей мо́торошно от мысли, что дело не в самом Лучезаре, а в его обереге. Это будет значить для Белавы крах всего, во что она верит: если кусок освященного в христианском храме серебра так просто освобождает ее от тьмы, что ж теперь — голову пеплом посыпать, каяться и постриг принимать? Не такою ценою Белава готова отвоевать душу у смерти. Жить она хочет, а не хоронить себя заживо в каменном мешке, проводя все время в молитве Распятому. От отвращения ведьма передергивает плечами. Матерь Сва, заступись! Богиня вечной жизни должна помочь супротив Смерти, хоть Белава смерть ту сама в себя впустила. Только не Распятый, его подмога ей не нужна… Однак ее ворожба бессильна: иль крест и вправду обычный, иль тут нужны силы иного рода.       И вот сегодня, снова приспав Лучезара, Белава идёт в лес. Месяц березозол только начинает расцветать, под еловыми лапами много где ещё корка застывшего снега лежит, и весна совсем не чувствуется, но ведьме не холодно. Накинув на плечи платок и обвязав вокруг щиколоток шнурки поршней, она споро двигается вперед, ведомая чародейским чутьем. Давно она здесь не бывала, однак нежить, чай, все та же.       Белава выходит на лысую прогалину, где горит костер. Навье пламя — синее и гладкое — не отбрасывает искр и не даёт тепла. Да и зачем оно немертвым. Окинув быстрым взором местный сброд — в основном, нявки, кикиморы да несколько злыдней — Белава осторожно садится к костру. Нежить будто и не замечает чужачку, продолжая свое нехитрое занятие: у костра почти полностью обглоданный давнишний труп животного — хребет торчит наружу, гнилое мясо слезает клочьями. Немертвые по очереди подходят к туше, вгрызаясь в остывшую плоть обломками черных зубов. Над прогалиной вьется тяжёлый смрад и Белава закрывает лицо платком.       «Как у них все слажено, без грызни». Белава уже чувствует на себе чужой давящий взор — не такой, как у отупевшей от пира нежити, осознанный. Заметив мелькнувшую среди елей тень, ведьма резвой лисицею пускается вдогонку. Игольчатые ветви негостеприимно хлещут по лицу, однак Белава только отмахивается. Нельзя упустить! Лес натужно стонет — где-то тяжёлой поступью идёт пущевик. Кряжистый и скрюченный, что иссохшая коряга, он вводит в оману затерявшихся путников кажущейся неповоротливостью, но Белаву ему не обмануть.       — Не со злом иду, пропусти меня! — зычно кричит во тьму Белава, петляя зигзагами как заяц. Любой охотник знает — то единственный способ уйти от пущевика.       Лесной хозяин не преследует ее, земля гудит под его удаляющимися шагами. Внезапно впереди мерцает голубой огонек. Белава, подумав, что, убегая от пущевика, вкруговую вернулась к костру, разворачивается, готовая идти в обратном направлении. Однак во тьме слышится детский плач и ведьма, недобро ухмыльнувшись, ступает на него.       Огоньки множатся, отделяясь от одного светящегося шара, реют в воздухе, постоянно отдаляясь. Белава ступает осторожно, то и дело проверяя почву ногой — ведьма она али нет, в болото провалиться не хочется.       — Потерчаа-а-а, — зовёт вкрадчиво. — Знаю я, что это ты. Не мани меня в болото, покажись.       Но потерча́, не скрывая намерений, прыгает ей на спину, срывает платок, тянет за волосы.       — Навьин выкормыш! — ахает ведьма, дивясь как велик злобный дух.       Обычно потерчата не боле дюжины вершков ростом, а этот, поди, с полтора аршина будет! Выходит, кто из нявок его кормит своею плотью, выращивает.       — А ну, пошел, прихвостень! — злобно шипит Белава, пытаясь скинуть озверевшее потерча со спины.       По лесу прокатывается злорадный смех. Ну, погоди, нежить поганая! Белава, взвыв от боли — потерча впилось острыми зубами ей в ухо — бьется оземь, стремясь раздавить выродка. Оглушив ее обиженным писком, потерча устремляется во тьму с жалобным стенаньем.       — Ябеда!       Белава торопливо отряхивается на ходу, не желая упустить нявку.       — Ярына! — кличет ведьма нежить человечьим именем.       — Выйди, Ярына, я тебя чую. Не хотела я обижать твоего выкормыша!       Изуродованное гниением лицо появляется перед ней точно из-под земли. Нявка, свирепо скалясь черным провалом рта, стоит так близко, что Белава чует удушливый запах давней смерти. Так пахнут неупокоенные мертвецы, самогубцы и убийцы детей. Те, что не заслужили пройти через Кромку, но навеки привязаны к ее хозяину. Нявки, обычно, печальные и безобидные, по крайней мере, когда сытые. Но Белава точно знает — Ярынина ненависть неугасима. Ведьма, сперва оступившись под тусклым блеском мертвых очей, вспоминает кто́ она. Гниющая нежить не посмеет ее тронуть!       — Пойдем со мной, дело есть, — повелевает холодно, и, не сомневаясь, что Ярына последует за ней, не оборачиваясь, идет обратно к костру.       Позади слышится утробный стрекот нявки и подвывание потерчаты. Маленькие когтистые лапки цепляют ее поршни, ненароком рвут подол понёвы, норовя досадить, заставить споткнуться.       — Угомони своего выкормыша, — холодно молвит Белава, — иль мне придется.       Нежить у костра, осоловевшая от обжорства, встречает их безразлично. Однак Белава на всякий случай останавливается поодаль, так, чтобы оставаться в тени.       — Для чего пожаловала? — Ярына зыркает недобро. Потерча тотчас забирается на спину матери и угрозливо шипит на ведьму.       — Проверить кое-что надо, — Белава достает замотанный в тряпье крест, показывает на свет, который отбрасывает навье пламя.       Ярына молчит, облизывая черным языком высохшие уста. Даже потерча широко распахивает любопытные глазенки, на миг бросив дразнить Белаву.       — Вроде цацка христианская, а языческим духом пропитана, — нявка тянет воздух кирпатым носом.       — Раз ты это чуешь, Дивьи люди и подавно поймут, что за волшба на крест наложена. Снеси им, покажи.       — А сама чего ж не пойдешь к мы́тникам Кромки? — Ярына криво усмехается, клацнув гнилыми зубами.       — Не пойду, потому что недосуг мне. А ты все одно туда-сюда мотаешься. Не надорвешься.       Нявка смеется и смех клокочет в ее горле сгустком гноя. Отплевавшись под брезгливым взором Белавы кровью и ошметьями мертвой плоти, Ярына с ненавистью цедит:       — Хозяйкой нежити себя возомнила? Ножки белые истоптать навьиными тропами гнушаешься? Разве я обязалась твоей прихвостенью быть? А ведь и ты когда-нибудь сгниешь, как и я! За все расплатишься, ведьма, придет и твой час! И тогда посмотрим, с кого взыщет Хозяин боле — с меня али с тебя!       — Хозяин у нас один да служения разные, — осаживает Белава презрительно. — Не смей равняться со мной, падаль.       Нявка кидается на нее так стремительно, что Белава не успевает защититься. В спину больно бьёт стылая земля. Ярына, усевшись на ведьму верхом, сычит в лицо:       — Теплая и свежая, в насмешку надо мною! Что, если кликнуть мне кикимор и злыдней, напоить их ненасытные рты твоею кровью? Кровь ведьмы особая — нежить надолго немалую силу обретет. Обглодают твои белые косточки и не придется мне крест поганый до Кромки нести. А уж Хозяин меня боле, чем есть, не накажет.       Собрав всю волю, чтобы не применить волшбу, Белава бьёт измазанным в грязи кулаком прямо в распяленный рот озверевшей нежити. Обломки зубов расцарапывают ее плоть, густая черная слизь пачкает кожу, но ей не до этого. Сейчас требуется силу показать, взять верх без чародейства, которое привлечет к ней ненужное внимание их общего хозяина.       — Умом коротка на меня пасть разевать! Я наказываю — ты слушаешься, — Белава месит ненавистное лицо в смрадную гнилую кашу, уча нявку уму-разуму.       Потерча вступается за мать, взвизгнув, бросается на ведьму, рвет растрепанную косу, норовит выцарапать глаза. С болезненным воем Белава отбивается, на миг забыв о Ярыне. Над прогалиной стоят дикие вопли — точно кошки дерутся. Через миг клубок тел распадается, потерча отползает к матери. Ярына, трясясь и подбирая к себе колени, выплёвывает с обидою:       — Ты всему виной, ведьма поганая! За все, что со мною происходит ты́ в ответе!       — Дура, — грузно садясь прямо в грязь, выдыхает Белава устало.       — Как при жизни дурой была, так и за Кромкой жизни ею осталась. Истлеешь — и все одно дурой останешься. В своей смерти и посмертии только ты виновата, Ярына.       — Пошла ты! — визгливо огрызается та.       — Чтоб тебя кромешники ярили скопом! Чтоб сам пущевик тебя разодрал своей корягой! Чтоб захлебнулась ты собственною кровью да издохла в мучениях!       Белава подымается. Отряхнув изгвазданный подол, наступает на орущую дурниной Ярыну. Нявкин голос обрывается на полуслове, будто у собачонки, которую хозяин пнул сапогом. По устам ведьмы змеится недобрая усмешка.       — Я однажды уж умерла. Твоими заботами, подруженька. Так что ты передо мною в неоплатном долгу. Захочу — у Костлявого твое червивое сердце попрошу. Ничтожный подарок. Захочу — нежить против тебя оберну. Они ведь не знают?..       Она останавливает горящий рыжим взор на потерчате, что сьежилось у матери под боком. Белава не помнит, девча́ у заклятой подруги было иль хлопча́, а теперь не разобрать.       — Даже у нежити свои убеждения есть, — видя неподдельный страх на лице Ярыны, глумится ведьма.       — Что будет, когда скажу им, что этот выкормыш — твой? То-то же. Не зли меня, подруженька.       Оставив гневное шипение Ярыны без внимания, Белава удаляется прочь, чуя как вдоль хребта пробивается рысий мех. Бежать ей нужно как можно скорее от этого пропитанного Навью места! Прочь от немертвых — к живому!       «Чем дольше ты с моими детьми и ближе к Кромке, тем скорее мы свидимся, Белавушка». Его голос глумится в ее голове, и Белава бежит без оглядки.

***

      Наутро Лучезар недоволен.       — Где крест, госпожа?       Хоть бы очи умыть дал! Нет же, только свои продрал — сразу о цацке справляется! Ночью, когда Белава воротилась из леса, ее только и хватило обмыться прямо из криницы и шмыгнуть под шкуры к спящему глубоким чародейским сном Лучезару. Сперва трясло нехило, кололо иглами прорастающего меха, даже сдавило страхом — вдруг теперь не поможет?.. Однак постепенно Белаву отпустило и близость мужского теплого тела сделала свое дело. Выходит, не в кресте презренном ее спасение, в Лучезаре все же! Белаву так разморило рядом с ним, что проспала рассвет и теперь клипает очами, не находясь с ответом.       — Где крест, спрашиваю?!       Ее раздражает его назойливая злость. Отмахнувшись от трясущих за плечи рук, Белава ворчит:       — Надо проверить кое-что. Не блажи.       — Что проверить?       Сев на шкурах, Белава с хрустом потягивается, нисколько не заботясь об открывшейся наготе, зевает во весь рот, и только потом соизволяет ответить:       — Снесла твой крест в лес, нежити отдала. Надо проверить, что за чародейство на него наложено.       Он смотрит на нее как на умалишённую, даже злость, видно, отступила. Несколько мгновений Лучезар просто открывает и закрывает рот, точно хочет покрыть ее бранью, но потом просто выскакивает из избы, гулко стукнув створкой. Белава фыркает вослед. Какой чувствительный! Подумаешь — цацка христианская! Было бы с чем носиться. Белава почти уверена, что крест теперь наверняка сгинул в лапах нежити, а она зазря с Ярыной вчера сцепилась. Нужно было просто закопать крест, чтоб проверить, как Лучезар на нее без него воздействует. На миг колет досада на собственную недогадливость. Да что уж теперь.       Белава лениво подымается. Накинув рубаху, бродит по избе, словно неприкаянная. Внутри царапает нечто забытое, человечье. Стыд. Словив себя на нем, ведьма резко останавливается и смеётся принужденно. Да когда это она своих поступков стыдилась? Почитай… никогда. Ну, может, давным-давно разве, уж и не упомнить. Однак чтоб так явно, осознавая свою оплошность, да ещё и перед христианином… И все ж Лучезар не обычный христианин. Нужен он ей, как есть. Но прощенья просить она не умеет. Да и толку? Сделанного не воротишь, а у нее причины были. Не за что извиняться! Однак…       Мысленно ворча на саму себя, Белава, накинув платок на плечи да ступив в чужие сапоги (велики чересчур!), выходит на двор. С утреца туман молоком стелется, а на чахлой траве видна изморозь. Не хочет Марена-зима отступать, кидается напоследок, как ослепленная светом дня нежить, силу потерявшая. Белава прикрывает рот ладонью, на миг пугаясь кощунственных тех дум, но, повернув за угол на глухой звук, замирает, забыв обо всем: Лучезар, голый по пояс, колет дрова. Ведьма любуется мускулами спины, что перекатываются под кожей с каждым взмахом топора. Рыжие очи скользят по шрамам, отмечая, что те нисколько красы Лучезара не отнимают, напротив, добавляют. С удовольствием оглядывает широкие плечи и крепкий зад… Завидный полюбовник. Статен, силен и, по всему, горяч. Белава видит то не только по жаркой рубке, но и ранее — по туманным очам, когда Лучезар сдерживает рвущийся наружу гнев. Хорош, сокол! От такого любая понести бы рада. Не успев подивиться простой бабьей мысли, на которой прежде себя не ловила, Белава ощущает давно забытое томление. Оно рождается в груди, распространяясь по всему телу, стекает горячим медом в низ живота, заставляя ведьму невольно сжать ноги. Оглушенная, Белава не делает ни шагу, лишь смотрит.       Лучезар застывает. Осторожно, точно змею ядовитую, откладывает топор, и оборачивается, глядя исподлобья. Несколько мгновений длится поединок их очей и, конец концом, Белава отводит взор.       — Трапезничать будешь али как? — спрашивает, лишь бы сказать что-то.       — Не буду, — коротко рубит Лучезар и вновь возвращается к топору.       Упрямец. Белава сама не ведает, отчего его упертость ей вдруг так мила. Усмехается, поведя плечами под платком. Никуда не денется, сокол ясный. Он, по всему, и сам то осознает. Не пытается бежать в лес, сверкая пятками. Уже хорошо. И от этой маленькой победы Белаве становится тепло. Хочется сделать для него что-то хорошее. Просто так.       — И верно, что не будешь, — она неспешно приближается, шаркая сапогами.       — Я ведь не сготовила. Да и не из чего — от пустой каши уже воротит. А грибов еще нет, ягоды только завязываются, хоть бы морозом не побило.       Белава останавливается совсем близко, дыша Лучезару в затылок. Он не оборачивается, застывает в напряжении с топором в руке.       — Отчего ж не сделаешь погоду потеплее? Гляди и ягоды быстрее созреют.       Догадливый. Это ей в нем еще боле любо. Надо же. Уж дважды за час он ей по-человечьи мил.       — Злоупотреблять волшбой негоже. Иначе не я даром владею, а он мной. Да и боги могут разгневаться, когда слишком часто показываешь им свое могущество. Никто супротив богов себя ставить не смеет.       В голосе Белавы скользит самодовольство, и Лучезар хмыкает, глядя вполоборота.       — Как, к примеру, я — супротив твоего зверя? Не видно, чтоб ты им владела. Скорее, он тобой.       Ей бы разгневаться, обидеться, пожалуй. Но Белаве только смешно от его дерзости. Она выставляет руку, другой придерживая платок на груди. Обводит пальцами по Лучезарову плечу: невесомо, в последний момент передумывая прикасаться по-настоящему. Смахивает только прилипшие влажные волосы с кожи.       — Для того ты мне и нужен, чтоб зверя обуздать.       Лучезар стремительно разворачивается и, коротко размахнувшись, мечет топор в стену избы! Острое лезвие проносится со свистом мимо Белавиного уха — аж щеку опаляет колебанием воздуха! — глубоко впиваясь в бревно. В кустах неподалеку слышится тихий удаляющийся шорох.       — Зверь какой-то. Не разглядел.       В очах Лучезара таится опасное лукавство. Белава понимает намек, отступая на шаг.       — Или злыдень.       Она оттягивает уголок рта в ухмылке. Горячий. Но и она горяча.       — Раз уж есть нечего, — задумчиво молвит Белава, бесстыдно поедая Лучезара взором — сего он ей никак не запретит, топором не отмахнется, — сходим-ка на охоту. Уж, чай, засиделся ты в пяти стенах, сокол. Расправь крылья, заодно и дичи запасем.       — Сходим. Переобуйся только. Не по тебе сапоги эти.       Кивнув, Белава идет к крыльцу, про себя запомнив вернуться к разговору об этих сапогах.

***

      Крупная белка-бурохвостка падает с дерева, метко сраженная стрелой Лучезара прямо в глаз.       — Справно бьешь, — Белава подхватывает зверька, вешая на пояс к другим. — Мех целехонек.       Лучезар не отвечает на похвалу, сосредоточив напряжённый взор на кончике стрелы. Натянутая тетива в тиши леса скрипит едва слышно. Лучезар глядит куда-то вглубь и Белава, видя его колебания, прослеживает его взгляд. Шагах в тридцати под тенью разлапистой ели сидит лисенок. Черно-бурый щенок с пушистыми кисточками на ушах. Лисенок поджимает хвост, топчется на месте, однак отчего-то не уходит.       — Мал ещё, меха разве что на полворотника, — бесшумно приблизившись, Белава кладет руку на Лучезарово предплечье, отводя лук.       — Да и мясо у лис жесткое, невкусное. Особливо без соли.       В его очах мелькает облегчение с благодарностью. Белава вдруг смущается, точно незаслуженную похвалу получила. Подумаешь, зверя пожалела.       — Пожалуй, на ближайшее время мяса нам хватит, — указав на висящих на поясе белок, она отходит. — А шкурки можно на муку, соль иль зерно выменять, как остаточно распогодится.       — В лесу не у кого менять, — Лучезар удивленно поднимает брови, вешая лук за спину.       — До селища не боле суток ходу. Мы ж тут не навсегда.       Ей не хочется останавливаться, пояснять. Белава ощущает себя непривычно уязвимой в лесу. Как человек. Зверь ее спит таким глубоким сном, что ведьма вовсе его не чует. Должна радоваться, однак тревога снедает ее существо. Быть бессильной, лишь на защиту Лучезара надеясь, ей претит. И Белава споро идёт вперёд, отмахиваясь от веток и бормоча заговор. Слова простого оберегающего заклятья шершаво перекатываясь по языку придают уверенности. И все ж из чащи выйти поскорее хочется.       Лучезар идёт следом, не задавая вопросов. Видно, привык к ее чудачествам. Белава кружит среди деревьев, вдруг понимая, что сбилась с тропы. Сердится на себя за мнительность: когда она в трёх соснах блукала? Али лес водит, ощущая в ней чужачку? Знакомое место кажется враждебным. Белава останавливается так резко, что Лучезар, следующий по пятам, натыкается на нее. Но ей все равно, она не слушает его недовольное ворчание: прямо перед ней камень. Много ли в глухом лесу камней да ещё таких больших?       — Уходи, — хриплым неузнаваемым голосом приказывает Лучезару. — Иди к избе, я нагоню. Тебя не тронут.       Она забывает, что только что блукала, не думает, как Лучезар выйдет на тропу, вообще забывает о его присутствии. Подходит к камню (каждый шаг — тяжелее предыдущего), опускается коленями на сырую землю. Камень под пальцами — гладкий, вылизанный временем, ветром и дождем. По виду тяжёлый. Белава дивится, что когда-то смогла сама его сюда принести — давно, ещё будучи человеком.       — Вот и свиделись, Вьюнок. Выходит, это ты меня звал. Пришла я.       Пальцы касаются холодного камня. В груди давит точно жерновом, на ресницах вскипают слезы. Скорбь. Как давно она скорбела? Скорбела ли вообще о ком-то окромя Вьюнка? Силится вспомнить и не может. Не было того. Былое давно отболело, поблекло, стерлось, как этот камень под гнетом бурь. Так отчего сейчас?..       Ей вдруг хочется позвать зверя, ощутить его силу, подавляющую в ней все живое. Скорбь — удел живых. Думала ли она, что, обманув смерть, вновь ощутит такую боль? Белава задыхается от злости, но кожа остаётся гладкой, а о камень ломаются ногти — не звериные когти. Так резко обернувшись, что рыжие волосы на миг взвиваются в воздух, находит взором застывшего неподалеку Лучезара.       — Ты! — давится словом и комом подступивших к горлу злых слёз.       — Кому сказала — прочь!       Но он, чуя неладное, не уходит. В серых очах растерянность. Не ожидал увидеть ее такой слабой. Белава готова взвыть от бессильной ярости: рядом с Лучезаром она чувствует то, чего никогда бы боле не хотела! Задыхается от тоски и гнева, лихорадочно думая как прогнать: обидеть? Испугать? Мечется по земле как безумная, слепо шарит руками.       — Пошел вон! — вырывается с рыданием и в Лучезара летят комья мёрзлой земли. Жалко, что не камень.       Лучезар мгновение мешкает, точно готовый развернуться и пойти прочь. Но затем упрямо шагает к ней: жалкой, раздавленной столкновением с прошлым, уязвимой, как никогда.       — Полно, Белава, — впервые зовёт ее просто по имени. — Пойдем домой.       Теплая ладонь ложится ей на плечо и Белава бессильно поникает. Утирает грязными руками прорвавшиеся слезы, давая себе миг передышки. А затем, оттолкнув Лучезара, подымается, пошатываясь.       — Идти сможешь али понести?       Вместо ответа Белава прожигает его свирепым взором и уверенно шагает к тропинке.

***

      Они свежуют белок прямо на дворе, молча и торопливо. Белаве то боле привычно, потому, ловко отделив ценные шкурки от тушек, дозволяет Лучезару заняться мясом, а сама принимается за вычинку. Если плохо очистить — мех будет с душком, сырой и утратит половину цены. Допустить того нельзя. Белава спешит ещё и потому, что отчего-то неуютно находиться под пристальным взором Лучезара. Неосторожным взмахом острого ножа она взрезает не шкурку, а свою плоть.       — С-с-с…       Белава по привычке сует раненый палец в рот, но тут же, скривившись, сплевывает — свернувшаяся беличья кровь не по нраву человеку в ней. Зверь таким переборчивым не был.       — Дозволь.       Белава вздрагивает, когда теплые пальцы Лучезара касаются ее. Раньше б стрельнула очами озорно, а теперь отчего-то вырвать руку хочется, отвести взор, точно она девка нетронутая. Глупо. Лучезарово касание унимает боль, порез перестаёт кровоточить.       — Поспеши, соколик. Нужно управиться сегодня, — криво усмехается Белава вместо «спасибо».       Дальше работают в поте лица, слаженно и аккуратно. На бечевке, натянутой меж двух молодых сосенок, висят выпотрошенные тушки. За неимением соли будет сушеное мясо, а мех они в селище как-нибудь снесут. Потроха Белава раскидывает по углам подворья.       — Не гляди так, — поджимает уста в ответ на брезгливый Лучезаров взгляд, — нежити лесной тоже жрать охота. Сытые они спокойнее и добрее будут.       Потом, умаянные, они помогают друг другу обмыться студёной водой из криницы в свете разведённого Белавой костра. Долгий насыщенный день догорает. И когда, наконец, заходят в избу, есть уже не хочется. Белава зажевывает позавчерашней холодной каши, черпая из котла прямо руками, Лучезар обходится ковшом криничной воды. Напряжённое молчание повисает в воздухе.       — Вижу, сокол, вопросов у тебя много, — первой, как в омут, начинает Белава, подняв на него тяжёлый взор.       — Да нет, один и тот же, вроде: зачем крест мой нежити отдала?       Она понимает: утреннему объяснению Лучезар не верит. Какой христианин допустит, что на крест его волшба наложена? Белава и сама не уверена, однак добавить ей нечего.       — Долго на меня щериться будешь, сокол ясный? — примирительно-устало вопрошает она, опускаясь на лавку.       — Уж коли мы с тобой тут вместе оказались — как то уживаться придется. Ко взаимной ли ненависти, выгоде ли — только нам решать.       Лучезар садится напротив, придавливая ведьму серебряной твердью очей. Белава видит — он не верит ей ни капли. Настороженный, ядовитый, всем видом показывающий — негласно принятое за пределами избы перемирие в этих стенах силы не имеет. Что ж, подобное постоянство она понять и уважить может.       — Меня Лучезаром кличут, госпожа. Прошу, зови меня по имени.       Всего-то?       — Белава. Не госпожа я тебе, — возвращает улыбку ведьма.       Они обмениваются согласными кивками, точно знаменуя начало переговоров.       — Давай уговоримся — не подступлюсь к тебе без твоего дозволения, а ты на уступки мне пойдешь?       — Какие же уступки тебе надобны, Белава?       — Беседа, всего лишь беседа. Честно с тобой говорить стану, а ты мне тем же отплатишь.       Помедлив миг, Лучезар кивает.       — Про крест пока забудь. Нечего мне тебе ответить. Как узнаю больше — скажу.       Не по нраву ему то, по очам видит, однак Лучезар уговора держится и не настаивает.       — Какая же правда тебя интересует, Белава?       — Кто такой Ригг?       На миг он опускает очи долу, сжимает зубы до вспухших желваков — она затронула живое и болезненное. Сама знает. Как знает и то, что именно через Ригга сможет получить от Лучезара желаемое.       — Ригг — мой лада.       В серых очах вызов и яд, точно Лучезар ожидает насмешки, но Белава лишь кивает, про себя подтверждая давнюю догадку. Чтобы то смекнуть — и ведьмой быть не надо в самом деле. Сапоги, что Лучезар ревностно оберегает, одежа, которую никогда не трогает да и не впору она ему, имя, что стонет во сне — любой догадается. Но главное — ее видения.       — Ригг — витязь-богатырь, со Сварожьим оберегом и белыми волосами?..       — Откуда ты?.. — он угрожающе привстает, но тут же остывает, пронзенный ведьминым взором в самую душу.       — Во сне зовешь ты его, тоскливо, — смягчается она. — Однажды, опосля первой встречи с нежитью, я сама видела. Когда до креста твоего дотронулась. Оттого и снесла нежити — понять, крест твой чародейский али как.       — Что ты видела? — сев обратно, спрашивает Лучезар угрюмо.       — Говорю же: богатырь, оберег, белые волосы, — Белава дозволяет себе улыбнуться чуть хищно, вздернув верхнюю губу. — А ещё — лес, погоня и твои крики. Не догнал?       — Раз видела, чего спрашиваешь? — Лучезар свирепо ощеривается.       — Честным со мной быть обещал, помнишь? — постукивает ногтями по столу Белава. — Давай помогу, — умасливает, — Ригг сгинул в тот день, когда я тебя нашла?       В серебре очей Лучезара такая скорбь разливается, что саму Белаву затопить грозит. Рана свежа, а она в ней ковыряется. Однак отступить не может. Чует ведьма — великая тайна тут сокрыта.       — Ригг умер в тот день, когда ты меня нашла.       И где ж тогда тело? Конечно, нежить не упустит случая полакомиться свежатинкой человечьей, но крови на месте, где Лучезар лежал, было слишком мало да вся его. И одежа бы, какая-никакая, в лесу осталась. Если только Ригг не такой же малахольный и не бегал нагишом по снегу. И все же Белава уверена: если б нежить человечьим мясом пировала — она б узнала.       — Расскажи, что во снах видишь.       На сей раз Лучезар не скалится, монотонно, глядя перед собой потухшим взором, рассказывает. Белава слушает, сопоставляя с тем, что самой увидеть удалось. Припоминает, как тянулись крест и Сварожий молот друг к другу, припоминает сухое шипение, которое ни с чем не спутаешь. Лучезар, конечно, не знает, кто его зовет, а она-то разумеет. Круг смыкается. Ригг — обереги — Лучезар — Смерть. Обереги — Ригг с Лучезаром — Смерть…       — Погоди, — останавливает Белава его рассказ. — Скажи, что перед тем, как Ригг в чащу чкурну́л было?       Видит на лице Лучезаровом растерянность глубокую и от досады морщится.       — Я не помню.       — Припомни, сокол… Лучезар. Важно это. Разве самому не интересно, отчего твой витязь в лес помчал, как угорелый?       — Ну… он при любом удобном случае туда ходил: за хворостом, поохотиться. Ничего особенного.       — Ужели, совсем?       — Разве что… Он будто не хотел, чтобы я с ним шел.       — Отчего же? Охотник из тебя отменный, сама видела.       Лучезар напряженно трёт лоб, будто с головною болью справиться силится.       — Не знаю. Он все шутил, что хочет, чтобы я его в избе ждал, с разожженным очагом. Тогда он дорогу всегда найдет во тьме.       — Ну, а ты — хотел в лес идти?       Белаве отчего-то не по себе, словно она по острой кромке ходит. Что там ещё было в Лучезаровом сне?       — Ну?       — Я… — Лучезар медленно сглатывает, припоминая. — Меня туда тянуло будто…       — А в ночь когда Ригг ушел?       — Я не спал! Я долго не мог уснуть! — Лучезар вдруг вскакивает с криком.       — Мне все чудилось, что кто-то кличет из лесу, кто-то в беде, в помощи моей нуждается. А Ригг не пускал. Вроде и верил мне, смотрел тревожно, но идти не хотел. Говорил, беда не там, а здесь…       Он пускается нервно ходить по избе, измотанный попытками вспомнить. Бормочет что-то, трёт виски.       — Ты за него, ты за него… Мы накрепко связаны...       Белавины руки ловят его в силок, усаживают обратно на лавку.       — Ужели Ригг за меня туда отправился?! Он сказал!..       — Тихо, — в голосе ведьмы непривычная мягкость.       — Тихо, Лучезар.       Его трясет. Смутная догадка давит виной.       — Выходит, Ригг — из-за меня?!. — всхлипывает.       — То должен был быть я?.. Он сказал: не тот пришел, ты — за него! Я, я!!! Понимаешь?!       — Т-ш-ш…       Белава, прижав его голову к груди, баюкает как маленького. Перебирая волосы, вплетает в них знаки-обереги, шепчет заговор, присыпляя тревогу и боль. И мало-помалу Лучезар поникает безучастно, перестает трястись.       — Ты веришь мне, Белава?       Она верит. Знает. Видит.       — Лучезар, на меня гляди, — встряхивает его.       — Я тебе верю. Хочешь услыхать мою правду? Я тебе обещала, но ты — готов?       Он кивает бездумно и ведьма бьёт его наотмашь по лицу. Серебряные очи расширяются в недоумении, на дне разгораются искры гнева.       — Прости. Беседу нашу откладывать не стоит. После погорюешь и повинишься.       Он кривит рот в ухмылке, отодвигается независимо. Ожил. Как есть — сокол. Она в нем не ошиблась.       Теперь Белава ходит по избе, с мыслями собирается. Рассказанное Лучезаром проливает некий свет на его историю. Как и на то, отчего ее запоры чародейские ему не помеха: когда каким-либо образом он с самой смертью связан, простые заговоры ведьмовские ему просто — тьфу! Особенно, в непосредственной близости с Навью. До того ж, раз любезник Лучезаров за Кромкой, то Навь свои щупы к Лучезару тянет. Мысленно отсекая лишнее, все, что может его запутать, Белава начинает с главного:       — Лес этот — про́клятый давным-давно. Сама Навь свои сети на него накинула, в Явь накрепко врастая. Ты же знаешь, что такое Навь, Лучезар?       — Да. Нечто вроде вашего Ада.       — Пусть так, — сейчас это сравнение забавит Белаву.       — Так вот, в Навь попадают те, кто плохо кончил: неупокоенные, позабытые, умершие дурной смертью, иль грешники — убийцы, самогубцы, лиходеи. Сам знаешь. Тут мы не так уж и отличаемся.       Лучезар слушает не перебивая, лишь кивает.       — Уж не знаю, как у вас, но у русичей Нави предшествует Кромка — преддверие мира мертвых. Из Нави выйти невозможно, а из-за Кромки — есть способы. Обычно, в теле гниющей нежити, и все ж некоторые предпочитают такое посмертие вечной тьме Нави. У Кромки есть хозяин. Давным-давно его Карачуном прозвали. Много у него имён, я вот Костлявым али Бессмертным зову. Однак суть одна. В любом племени его знают как Смерть.       — Постой, — Лучезар морщит лоб, силясь понять.       — Как это Смерть — бессмертный?       Он не выглядит ошарашенным, лишь задумчивым. Наверное, думает, что все это ему во сне марится. Так даже лучше. Что угодно, пусть только не блажит.       — Сказывают, что когда-то Карачун был человеком, возжелавшим силы, никому из смертных неподвластной. Обратился он к Чернобогу, властелину самой Нави, свою душу в обмен на силу предлагая. Уж не знаю, каков ряд дословно у них был, однак стал тщеславный человек в конце жизни сторожевым псом Чернобоговым. Не живым, и не мертвым. Между Явью и Навью застрявшим. Бессмертным. И повелевает он с тех пор воинством нежити, а с людьми ряды укладывает по памяти человечьей да от коварства безмерного.       — Погоди, ведьма, — недоверчиво щурится Лучезар, точно очнувшись, — али ты мне совсем голову заморочить решила сказками своими? Что тут городишь?       — Верить али нет — дело твое, соколик, — тянет задетая за живое Белава.       — Только я честной быть обещала и ничего не выдумываю. За что купила — за то продаю.       — Ну да, — фыркает Лучезар, откидываясь спиною о стену. — Сначала у меня про Ригга выпытала, теперь россказни плетешь.       — Дурень ты. Я помочь хочу, чем смогу.       Отбросив раздражение, Белава добавляет твердо:       — Не задаром, конечно.       Он складывает руки на груди, одаривая ее тяжелым взором исподлобья.       — Вот теперь ты честна.       — Я всегда с тобою честна. Быть может, тебе просто удобнее думать иначе.       И вновь суровеет, наклоняется ближе:       — Правду я о Бессмертном сказала: уж человек ли он по рождению или нет, но ряд с ним заключить можно. Знаю, что говорю — сама так давным-давно сделала.       Очи Лучезара проясняются пониманием:       — Твой зверь…       — Его дар. Такая сила не дается каждому да и нести ее абы кому не по плечу. Вот и плата за нее немалая — посмертие целое. Вечность. Что несоизмеримо много, сколь бы долго я землю не топтала. Жить я хочу, Лучезар. Живая и мертвая вода мои года и молодость почти безмерно продлить могут. Да вот только зверь все сильнее к Кромке толкает. Разрывает меня изнутри чужою волею.       — Выходит, через меня ты саму смерть обмануть хочешь?       Его взор разгорается алчным пламенем. Уразумел, значит. И, уже не сомневаясь почти, что он согласится, когда поймет свою выгоду, Белава, по-кошачьи приблизясь, опускается ему на колени. Хищные пальцы вплетаются в черные кудри на макушке, тянут Лучезарову голову, принуждая глядеть в ведьмины очи.       — Хочу, — пренебрегая его недовольным мычанием, ведёт ноготком по рубцу, пересекающему рот.       — Так ведь не даром же. Коли ты мне смерть побороть поможешь, то и я тебе как-нибудь Ригга из-за Кромки вызволить подсоблю.       В следующий миг Белава оказывается на полу, а Лучезар — нависает над ней. Впервые она по-настоящему пугается его: сдается, он готов удавить ее голыми руками прямо сейчас.       — Правду я говорю! — Белава невольно прикрывает голову руками, как простая баба перед мужиком, что сильнее нее. — Пока не ведаю как, но я хочу попытаться!       Истошный человечий взвизг в ее голосе отрезвляет его. Пошатнувшись, Лучезар отходит, пряча лицо в ладонях. Потирает устало, порыкивая как загнанный зверь. Последний час кажется выплеснутым в явь мороком. Он опасается, что перестанет различать где сон, а где — бдение. Однак невозможная противоречивая надежда уже пустила в его сердце корни-шипы.       — Что ж, — он сипло выдыхает, сбрасывая с плеч бремя сиюминутного решения.       — Утро вечера мудренее. Поразмыслить мне надо.