На неведомых дорожках

| Былое |

      Липке страшно, однак отступать некуда. Ежели вернется она домой без папороти обещанной — засмеют ее мальчишки и родовичи, прослывет Липка трусихой. А ей того совсем не хочется. Да и никакая она не трусиха: когда была б ею, пошла б одна на озеро в Ичетников день? Ответа дать некому. Как сказал стрый тиун, что у старосты Сивояра служит — больно она умна для той, кто едва шестую весну пережил, хоть и чудачка. А чудачки они ничего, они то́ свершить могут, на что рассудительные не осмеливаются. Вот как Липка — сорвать папороть чудодейственную в праздник, на подмогу водяного духа надеясь.       Липка осторожно ступает по вогкой земле, тихонько напевая себе под нос для храбрости. В суме́ каравая краюха да пара колосков — духу озерному подношения. К груди девочка прижимает самое дорогое — куклу-мо́танку, оставшуюся от матери. Вдруг как ичетник дарами ее недоволен останется, то уж куклу должен взять заместо самой Липки. Ей никак нельзя утонуть, надо вернуться. Родовичи встретят ее с радостью, когда веточку папороти волшебной принесет. Ведь то добрый знак в праздничный день, да мало кому добыть ее удается.       Озеро лижет лежалую траву, растекаясь по берегу темным неровным краем. Посреди воды островок, на котором растут нежные листья папороти. Последние за этот солнцеворот, не иначе. Липка кидает в воду хлеб и колоски, выжидает. Коли озеро останется гладким, непоколебимым, можно подойти ближе. Девчушка теребит поясок, решаясь. Скидывает сыромятные поршни, суму, и, прижав к груди куклу-мотанку, осторожно ступает в воду. Ух, студеная! Папороть на островке манит желанной зеленью. Шажок, еще один. Сведенные холодом пальцы ног вгрузают в илистое дно, вода доходит до подбородка. Еще чуть-чуть и Липка дотянется до папороти. Нога проваливается в ил по колено. Липка хочет отступить, отчаянно цепляясь за куклу-мотанку, однак нечто на дне не пускает, тянет вниз. Она, тоненько вскрикнув, барахтается, бьёт по темной воде, пуская круги. Но ичетник сильнее. Перепончатые лапы присасываются к коже, липнут намертво. С последним всхлипом Липка уходит под воду, что смыкает свою пасть над светлой макушкой. Озеро затихает.       … — Слыхал?.. — вскидывается расхристанный Лабель, отводя руки Ригга.       — Кричал кто-то.       — Да кто тут кричать может? — Ригг лениво тянет его обратно на себя, ластится, запуская ладони под распущенный кафтан.       Лабель на мгновение поддается истоме, трётся щекой о его щеку, однак внутри что-то тревожно стучит и ноет. Где-то рядом беда. Высвобождается, на ходу запахивая кафтан. В тихом месте, где они остановились на привал по пути к селищу, и правда спокойно. Опушку редкого леса подсвечивает полуденное осеннее солнышко, издали вьётся дымок от человеческого жилья. Они б уже были там, когда б им вдруг миловаться не приспичило. «В общей-то избе, чай, не до любезностей будет». Лабель соглашается с Риггом — изб этих за последних два месяца он повидал немало. Там спят вповалку стар и млад, и точно не до уединения. А они идут от самого Киева, оголодали друг другом отчаянно. Но сейчас Лабелю не до телесных утех: кто-то рядом нуждается в помощи.       — Небось ау́ка путников заманивает, а ты всполошился, глупый, — Ригг неохотно подымается следом.       Хоть и ворчит, но вмиг собирается, зорко осматривая каждый куст, успокаивающе гладит рукоять трофейной сабли на поясе. Недаром их кони прядут ушами. Не человека, так зверя учуяли, лучше уж перебдеть. Упираясь взглядом в прямую спину, за которой болтается полупустой колчан, Ригг следует за Лабелем по пятам, прикрывая с тыла. Если и впрямь живая душа где погибает, Лабель ни себе, ни ему вовек не простит, что не откликнулись. А тот стремится вперёд, будто знает, куда идти.       Они оказываются у озера и сразу понимают: пришли. На берегу лежит котомка и поясок — дитю разве что впору.       — Гляди, — быстро скидывая новехонький кафтан (Ригг на Боричевом узвозе серебром заплатил не торгуясь!), Лабель указывает на поверхность озера, где плавает растрепанная кукла.       — Хоть бы не опоздали.       — Сапожки-то оставь, ретивый. И пояс. Тяжелый, ко дну потянет, — вздыхает Ригг, принимая у него лук и колчан.       Оставшись в одних портах и рубахе, Лабель плавно входит в воду, как нагретый нож в мягкое масло. Темная вода впускает его молча, принимая в объятия стройное гибкое тело. Оставшись на берегу, Ригг не то чтобы беспокоится. На Лабеле крест. Пусть и не сильно верит Ригг в силу христианского оберега, однак сберёг его в печенежском плену для своего лада. Сам Лабель верит в силу креста, а это главное. Да и плавает он хорошо. И все же Ригг, безотчетно стиснув молот Сварога за пазухой, ходит туда-сюда, готовый в любой миг кинуться в воду али как иначе подсобить. Но пока молот холодный, беспокоиться не о чем: оберег бы подсказал, если б ладу его что худое грозило. Уж Ригг так и не понял как, но так всегда выходило в сложные моменты жизни.       Голова Лабеля то и дело исчезает и появляется на поверхности, и Риггу хочется его окликнуть нетерпеливо. Но вот он исчезает в озере в последний раз, а выныривает уже не один.       — Помоги! — хрипло доносится до берега.       — Помоги, Ригг!       Тот, не раздевшись, лишь бросив наземь оружие, не мешкая входит в воду.       — Что-то тянет… Ее… — насилу молвит запыхавшийся Лабель посиневшими устами.       В руках у него девочка: махонькая совсем, худая, бледная. Вода идёт кругами, точно гневается кто на их вмешательство.       — Держись за меня! — цедит Ригг, протягивая руку.       Дно зыбкое, один шаг — и уйдешь под воду по самое темечко. Он взрыхляет ил каблуками, чудом найдя устойчивое положение.       — Я вытяну, цепляйся! — повышает голос, видя, что Лабель едва голову над водой держит.       — Насилу… вытащил, — лепечет тот, стуча зубами, — зацепилась…       На девчушке только рубашонка, почти прозрачная, тоненькие ручки безвольно болтаются по воде, посинели все. Ворот рубахи Лабеля трещит, когда сильная рука тащит его к берегу. Ригг скрипит зубами от натуги: удобнее было б за пояс, да кто ж знал! Наконец, они оказываются на берегу, отплевывая воду и дрожа от пробирающего холода. Лабель кидается приводить девчушку в чувство: растирает ручки и ножки, давит на грудь, а затем, зажав посиневший носик двумя пальцами, осторожно дует ей в рот. Ригг в это время выжимает свою одежу, тоскливо думая о пропавших в озере сапогах: так вгрузли в ил, что не достать. Да и остальное придет в негодность, если быстро не высушить. Что ж ему теперь, голым идти? Ладно хоть кафтан и обувка Лабеля в целости. О девчонке Ригг думает в последнюю очередь: не жилец она, по всему. Утопленница. Да ещё и в Ичетников день! Не хватало, чтобы водяной дух за отнятую добычу мстил али сама утопшая примарой-ночницей потом являлась. Незаметно сделав оберегающий от нечисти знак, Ригг косится на Лабеля. Как сказать сердобольному, что не успели они?.. Ригг смотрит как он хлопочет над девочкой, бормоча что-то ласковое, и сердце сжимается. На свою душу ведь примет и эту смерть… Он уже хочет коснуться плеча, отвернуть от утопленницы, но тут девчушка кашляет, пуская ртом воду, и открывает глаза.       Ригг думает, что сейчас та завопит, увидев их — незнакомых, мокрых, всклокоченных, что черти болотные, — но она только изумленно округляет рот и выдыхает, не отрывая взгляда от Лабеля:       — Лучезарный…       Тоненькая ручка цепко сжимает в кулачке христианский крест.

***

      Березовый веник в неутомимой руке Ригга подымается и опускается, вышибая из Лабеля дух. Белое тело в испарине, грудь ходит ходуном — знатная банька! Разморило его, истомило до приятной слабости в мышцах. Голова идёт кругом, точно он пьяный, и так хорошо ему, что смеяться хочется.       — Ай-яй!.. Ух!       От ледяной криничной воды перехватывает дыхание. Силком выдернутый из неги Лабель отфыркивается под смешливым взглядом Ригга.       — Хватит, ладо, али еще одно ведро на тебя извести?       Ригг тут же срывается с места, давая дёру от разошедшегося Лабеля. Тот, подхватив порядком истрепанный веник, носится за ним в клубах ароматного пара, шкодливо охаживая по плечам, спине, заду. Злосчастное ведро громыхает по полу железной дужкой.       — Ай! Ой! Поделом, поделом! Пощади, лучезарный!       Но Лабеля не образумить. Приходится, вышибая собою дверь, ломануться прочь. Стылая осенняя земля лижет голые пятки. Они носятся вокруг баньки как угорелые, хохоча, и то и дело стыкаясь друг с другом, но неизменно изворачиваясь и убегая вновь — уж непонятно, кто кого ловит. Они все в брызгах грязи, им нужна новая баня, но на душе легко и будто птицы поют.       — Матушка Лада, ой-ёй! — раздается за спиной Лабеля аккурат в тот момент, когда он, налетев на Ригга, разморенно жмется к сильному телу, не думая больше бежать.       — Поймал, — шепчет, пряча лицо в изгибе сильной шеи.       — Иди, иди, хорошая, — спокойно молвит Ригг, прикрывая его срам сзади почти голым после их игрищ веником.       — Уж сами мы тут справимся.       Девка — то ли Малуша, то ли Милюта, — обиженно икнув, бочком скрывается за углом, сопровождаемая дружным хохотом. Не расцепляя объятий, они вваливаются в баню, грохоча дверью и путаясь в шагах.       — Вывозился весь, снова отмывать, — притворно ворчит Ригг, млея от близости своего лада.       — Что колено?..       Лабель морщится на его вопрос. Хвала Господу, он уже почти не хромает. Уж точно не от шутливой беготни. И все ж забота Ригга приятна, хоть и несвоевременна. Вместо ответа, виснет у него на шее, плутовато улыбаясь:       — Лучезар, значит?       — Ну, а что, надо было тебя по батюшке представить? Знакомьтесь, люди добрые, Лабель Флавий — кесарь Царьградский. Умыкнул я его из-под носа базилевса, на очах у всей державы. Люб он мне, как никто в мире. Милее всех девок и… Ай! Ты чего кусаешься, ладо?..       — Каких ещё девок, м? — услыхав последнее, недобро щурится Лабель.       — Али ты поджениться собрался, в третий раз, а? Может, ещё и меньшиц возьмёшь, а меня на место водимой жены посадишь?       Низкий смех рокочет у Ригга в груди: каков ревнивец! Нипочём не пропустит возможности припомнить ему былое. Пусть и в шутку. Вот и сейчас кусает за мимолетный взгляд на случайную девку. Будто Риггу есть дело до любой красавицы на Руси! По-медвежьи обхватив его вокруг тулова, забрасывает Лабеля-Лучезара на плечо, и, звонко хлопнув по заду, кружит по баньке, пока тот не запросит пощады. Опустив его на пол, Ригг стыкается с совершенно пьяным взором. Умаянный Лабель ластится, как голодный кот, больше не поминая ни жен его былых, ни девок вообще.       — Ну, что ты, мой сладкий, что ты, — захваченный в мягкий плен родных губ, шепчет Ригг между поцелуями.       Хочет сказать, что не нужен ему никто иной, да тот и сам знает. И Ригг поддается вспыхнувшей удовой страсти, жадно облапливая желанное податливое тело. С глухим урчанием то зарывается лицом в мокрые черные волосы — длинные, уж ниже плеч, — то припадает ртом к излому гибкой шеи, оставляя голодные укусы на белой коже.       — Не успеем.       — Давай скоренько, а?..       Разве может Ригг противостоять жадной мольбе туманных очей? Да и не хочется. Пьяные друг другом оба — до краёв.       — Ну, давай, мой хороший…       Опустив руку меж их животов, Ригг обхватывает обоих, быстро лаская.       — Стой, подожди…       — Куда ж ждать-то, ладо, уж мочи никакой… Сам сказал — скоренько. Да не пручайся ты, бешеный, — шипит Ригг, но терпит новые укусы в шею.       — Заметно будет, — ворчит, и тонет в захвативших обоих чувствах.       Лабель-Лучезар выгибается ему навстречу лозою, что-то неразборчиво лепеча. Влажное дыхание разбивается где-то у ключиц, но Ригг ловит ртом ускользающие уста, не даёт спрятать взор, рукою распаляя их до полного неистовства. Обрывки стонов тают на устах, Ригг чует — они оба на краю сладкой пропасти. Он, проведя горячим языком по шраму в уголке рта, сталкивает в нее Лабеля первым. Пьет протяжный крик, пока Лабель пачкает их обоих теплым и вязким, и, прижав его к себе покрепче, бросается следом, глухо и коротко рыча.       Потом они долго лениво моются, подшучивая друг над другом и целуясь время от времени. Селище Ко́зубы встретило их, мокрых и озябших, приветливо. Спасенная ими странненькая девчушка оказывается братучадом местного тиуна — не последнего человека в роду. Именно она невольно надоумила Ригга назвать Лабеля перед селянами Лучезаром.       — Давно уже пора по-местному назваться, ладо. И спросу, и косых взглядов меньше. Али не любо тебе имя новое? — Ригг смотрит с хитрецой, а про себя думает, что все одно уломает — уж больно тому идёт.       — Любо, — тихо вздыхает Лабель, оставляя бездумный поцелуй на Ригговом плече.       — Теперь уж полностью твой я.       А Ригг и не спорит, только притягивает новонареченного Лучезара ближе. Сгребает в ладонь его крест вместе с молотом Сварога, прячет в кулаке, соединяя. Прижимается лбом к его лбу, взволнованно шепча:       — А я — твой. И для того нам не надо ни амулетов любых, ни знаков божественных. Как выбрал тебя впервые, так до веку не отступлюсь. Даже за Кромкой жизни, уж поверь…       Лучезар не отвечает. Слова те непонятные пробуждают смутную тревогу, и он спешит развеять ее, стирая поцелуем морщинку меж Ригговых бровей. Гладит, безмолвно успокаивая — его и себя. И ласково улыбается, показывая, что согласен.       Пар полностью осел, банька выстыла. Остаётся растереть тело до красноты, ощутив в груди невероятную легкость и силу, облачиться в одолженную одежу, пока ихняя сохнет, да расчесать влажные волосы.       — Вот что значит богатое облачение, — хвастливо хмыкает Ригг, вплетая белую прядь в Лучезарову косу у виска.       Волосы у него на концах от влаги свиваются красивыми полукольцами, отдельные прядки так и норовят распушиться, выпасть из ловких пальцев Ригга, но с ним не забалуешь. Сплетает накрепко, связывая обе височных косы за затылке кожаным шнурком.       — А ты? — вполоборота спрашивает Лучезар, млея от его касаний.       Волосы Ригга прямые и тяжелые, что конская грива, не нуждаются в особом ухаживании, однак в удовольствии расчесать их он своему ладу не отказывает.       Встречают их, как везде, по одежке: точно гостей жданых, а не голь перекатную. И расспросов почти что никаких. Разве что взгляды любопытные кидают да настырная Милуша или как там ее, в бане услужить норовит.       — А ты меня заругал, что я на одежу раскошелился. Как иначе? Мой золотой в шелках и парче ходить должен.       — Выдумал тоже, — фыркает Лучезар, уворачиваясь от поцелуя в кончик носа. — Я все золото византийское оставил, только чтоб с тобою быть. Мне главное — доброе оружие и ты рядом.       — Оружие, значит, в первую очередь.       Лучезар шикает на него, грозно хлестнув поясом.       — Болтаешь.       Ригг довольно смеётся, умиленный его ворчанием. Купленные в селище сапоги Риггу чуть маловаты, зато новые. Ничего, расходится! Если что, босым плясать сегодня будет до упаду.       — Что, ладо, готов повеселиться? Ичетников день — зададим нечисти жару.

***

      — Не ходи к потоку — Он шумит, бежит. Там неподалеку Ичетник сторожит.       Праздник гремит весельем. Предостерегающие слова песни звучат залихватски, разухабисто, будто с насмешкою над нечистью. Требы, положенные, чтобы задобрить духа, забыты. Брага и мед льются рекой по устам да по усам пирующих. Лучезар и сам пьян, пьян, как есть! Настырная Малуша таки сманила чаркой знатной бражки.       — Да ты совсем хмельной, — кривит губу Ригг, поглядывая через стол с доброй насмешкою.       Лучезар лишь улыбается, как зачарованный наблюдая лихую пляску родовичей вокруг костра. Селище Козубы небольшое, однак сюда на праздник собралось, почитай, еще три таких же, со всех окрестностей.       — Староста наш хлебосольный, законы Рода чтит, всякого уважить готов, — мурлыкает Малуша и невзначай пухлым боком к Лучезару льнет.       Тот не обращает внимания, будто не замечая настырный интерес к себе, таращится по сторонам, в изумлении клипая бездонными очами. Плясуны все пуще раззадориваются. То расходясь, то сшибаясь друг с другом грудью, парубки выкидывают замысловатые коленца, хватают девок за талию, кружат в пламени костра. Широкие подолы вьются над землей, обнажая лытки резвых плясуний.       — Я весенний водяной — парень незлобивый, Приплывай ко мне, русалка! Я такой игривый!       Тут и там вздымаются в воздух растрепанные косы, мельтешат голые пятки в такт пляске, слышится многообещающий смех и бойкие шуточки. Лучезару самому хочется пуститься в пляс, ощутить всей кожей витающую вокруг веселую шаль.       — Ох, любовь моя шальная — ласковая пташечка, Голова моя хмельная — волны да барашечки...       Брага в его крови да шкодливый взор Ригга туманят разум. Всеобщее, разнузданное в очах христианина веселье выметает грустные думы последних дней: как слава убийц идёт за ними по пятам до самого Киева, где им не находится места. Как ночуют по чужим избам, не имея постоянного притулку. Сейчас хочется только плясать, смеяться неприлично громко, дразнить. Жить.       — Я весёлый водяной — парень простодушный, Приплывай народ честной, будет всем не скушно!       Кое-кто вскидывает свою пару на плечо, шутливо хватая за все что ни попадя. В этой веселой кутерьме можно все свалить на хмель. Староста Сивояр, тщедушный, невеликого росточка мужичок с жидкой бороденкой, полусерьезно грозит особливо разошедшимся плясунам, гонит пристыженных девок прочь из круга:       — Брысь! Совсем сором потеряли! На Купалу не напрыгались? Скоро за вас примусь, всех пристрою!       Осенью на Руси начинаются свадьбы — Лучезар помнит то по рассказам Ригга. Видать, огонь в крови молодых особенно пылает в ожидании, рвется наружу. По ним незаметно, чтобы всерьез испугались старосты, однак смиренно расходятся по углам. Кое-кто к столу спешит, желая промочить горло. Подле костра остаются только несколько парубков.       Одна из молодиц, разгоряченная пляской, падает рядом с Риггом на лавку.       — Плесни меда, витязь красный!       Ригг подает ей чарку, искоса взглянув на Лучезара. Тот усмехается, не противясь липнущей к нему Малуше.       — Окажи любезность, красавица!       На его восклицание оборачиваются несколько парубков. Лучезар, не смущаясь, сбрасывает на лавку кафтан и тянет Малушу к костру. Средь молодых слышится одобрительный гомон. Лучезар боевито свистит — у Ригга научился! — отбивая такт сапожком. Его настроение подхватывают не успевшие остыть плясуны. Ближайшие девки затягивают задорную песню, парубки лихо хлопают в ладоши. Лучезар подхватывает Малушу за талию, кружит в хмельном танце. Земля ходит ходуном под ногами, комья подсохшей земли летят из-под каблуков.       — Ух-ты, ах-ты, бухты да барахты.       — Эй, эй! Оп, оп! — Надрываются голоса на разный лад.       Лучезару смешливо и пьяно. Кажется, что все то — только у него в голове. А он — свободный, шальной, с разметавшимися по плечам волосами, переполненный брагой и страстью, жгущей взором зеленых очей, — и не он вовсе. Русалка, блазень, игривый дух. Он пропускает миг, когда Ригг оттесняет от него Малушу. Берет за бока крепко, уверенно ведет в пляске, опаляя дыханием. Родные сильные руки вызывают табун мурашек по хребту.       — Какой ты у меня страстный, ладо, — шепчет Ригг едва слышно.       Лукавая усмешка разбивается о взмокшую кожу, теряясь в растрепанных волосах. Лучезар хмелеет пуще прежнего. И, не успев подумать, приникает к манящим устам быстрым вороватым поцелуем. Отскакивает, изумленный собственным безрассудством, однак туманные очи вполлица искрятся затаенным ехидством и нисколько не раскаиваются.       Родовичи вокруг гомонят, слышен смех.       — Во дают!       — Наблудят, поди, по пьяной лавочке!       — Кажись, Сивояру ишо одну свадьбу справлять!       — Сперва выяснить — кто муж, а кто жена!       — Да им меняться можно!       — Не заздри!       Похабные шутки совсем не злые. Кажется, никто не воспринимает выходку Лучезара всерьез. Всем хмельно и весело. Только Малуша, обиженно скинув косу за спину, спешно удаляется с подворья.       Лучезар часто дышит, грудь под расхристанной рубахой высоко вздымается.       — Ты сейчас упадешь, — шепчет Ригг, придвигаясь вплотную.       И вправду: земля кидается в лицо, не миновать стылого лобзания, кабы не сильные руки Ригга. Последнее, что Лучезар слышит — дробное бормотание Сивояра:       — Пройдите к нам в избу, там одрина отдельная имеется…       И песню, подгоняющую Ригга в спину, что постепенно стихает:       — …Водяной — он дух недобрый, Он в глубинах вод живёт В деле злом — зело способный, В омут иль в водоворот, Зазевался лишь пловец, Вот всё — ему конец То-то, нечего зевать, Учись плавать и нырять…

***

      Богатое у старосты Сивояра подворье — почти что терем. Кругом постройки, где животину держат и пушнину хранят, а сама старостина изба и не изба вовсе, а целый дом: справный, с резными коньками да рогатыми оберегами от нечистых духов над крыльцом. Внутри так же знатно: общий коридор о нескольких одринах — есть где роду развернуться, где детей зачинать с молодухами-меньшицами. Отрок, указывающий путь, безмолвно исчезает, а Ригг на мгновение замирает у дверей предназначенной им с Лучезаром комнаты.       — На ноги встанешь, ладо? Надо дверь открыть. Ежели ногой вышибать — услышат.       Лучезар, лениво приподняв тяжелые веки, томительно улыбается.       — Я думал, ты меня как невесту через порог перенесешь.       Ригг прыскает ему в плечо:       — Значит, сегодня невеста — ты?       Смех Лучезара вторит ему серебряным колокольчиком. На ноги он встает почти твердо, и, шкодливо усмехнувшись, сам толкает массивную дверь. Внутри тепло и пахнет сосной. Воспоминание об их первой ночи, проведенной под крышей эргасти́рия — византийской гостиницы, — безмолвно настигает обоих. Не хватает только соленого запаха моря. И неловкости, сковавшей обоих тогда. Вот уж о чем Ригг точно не тужил бы, хоть с его ладом дорог любой миг. И все же под призывным взором он отчего-то странно нерешителен. Закрыв дверь на засов, Ригг степенно разворачивается, мимолетом оглядывая убранство одрины: высокая постель под толстой овчиной, шкуры на полу, резной столб, подпирающий крышу. У него расположился Лучезар, лениво привалившись плечом. Ригг любовно скользит очами по статной фигуре, гордясь и вожделея, но не спеша приблизиться.       — Раздень меня, — просто шепчет Лучезар, и у Ригга слабеют ноги.       Все меж ними будто впервые — так сладко и боязно замирает сердце.       Ригг шагает ближе, но заместо того чтобы послушаться, заключает его в объятия. Стройное тело, знакомое до самой маленькой родимки в изгибе поясницы, податливо и жадно льнет к нему.       — Голова не кружится? — заботливо пытает Ригг, чуя, как у самого пол качается под ногами.       — Кружится, — смешливо фыркает Лучезар, носом о колючую щеку потирается. — Разве плохо то? Тобою я пьян, витязь мой любый.       Он редко бывает говорлив и столь лукав. Однак сейчас в серебристых очах мерцает нетерпеливое вожделение. Пламя, хлещущее по жилам, иссушает, грозя спалить дотла, но Риггу отчего-то хочется медлить. Тлеть… Легко поцеловав шрам в уголке рта, неспешно разворачивает Лучезара спиной. Богатая парчовая ткань скользит по его плечам, оседая холмиком у ног. Вослед за кафтаном туда же спускается рубаха — недостаточно быстро, чтобы Лучезар не застонал в нетерпении. Ригг тихо хмыкает его неудовольствию, а сам не понимает как еще держится. Сдвигает рассыпанную по спине копну волос, другою рукою притягивая Лучезара к себе за талию. Чувствуя его дрожь, хочет бросить что-то шутливо, зацепиться за явь, сдержать разгорающееся под кожей безумие… Но уста сами ложатся на шрам, рассекающий белоснежную кожу на стыке шеи и плеча. Гортанный стон Лучезара, гибкие пальцы, намертво впившиеся в резное дерево столба — Ригг будто совершает какой-то ритуал.       — Ещё… — шепчет Лучезар, запрокинув голову ему на плечо.       Явь точно замирает, останавливая время для них двоих. Ригг целует каждый шрам, оставленный печенежьей рукой: сначала медленно, осторожно, затем — исступленно. «Ещё, ещё…», — стучит в висках ознобом.       Никогда Ригг не бывал столь уязвим перед своей страстью. Даже не замечает, как они меняются местами: теперь он подпирает спиною столб, ощущая шершавость дерева сквозь рубаху, а Лучезар, стрельнув в него одержимым взором, мягко опускается на колени. Нарочито неспешные касания распаляют до предела. Хочется схватить, подмять под себя, оттянуть голову за волосы, обнажая беззащитную шею!.. Нежный поцелуй чуть ниже живота вырывает из горла потерянный стон… Из тела будто вынули все кости — такое оно вялое и податливое. Риггу кажется, он умрет, промедли Лучезар хоть миг, а тот нарочно не спешит, искусно томит, окутывая теплотой своего рта. Целует, горячо проводя языком по его длине, прикусывает чувствительную кожу, тут же зализывая, дразня, вынимая душу… Ригг весь растворяется в его ненасытной влажности, хрипит, кусая губы, царапает резное дерево под затылком.       — Погоди, ладо… — просить о том стыдно, однак позорно излиться раньше времени — того хуже.       Лучезар замирает.       — Пощады просишь? — лукаво улыбается, притираясь щекой к его уду, а у самого в очах — чистое безумие.       Происходящее похоже на дивный сон, где Ригг не владеет собою. Сдается, все вновь неуловимо меняется лишь потому, что Лучезар дозволяет. Воздух в одрине густеет, напитанный терпким запахом двух разгоряченных мужских тел. Шелковистые шкуры на полу встречают их ласково, обнимают тепло и мягко, дразняще щекочут влажные от пота бока. Лучезар под ним стонет зовуще-отчаянно, и Риггу думается, что еще миг — и его загнанное серце выскочит наружу, пуская ему кровь горлом, и упадет в руки Лучезару — трепещущее, преданное, любящее до последнего удара. Но Лучезар, смилостивившись, опрокидывает его на себя, оплетает руками плечи, что-то шепчет, прильнув устами к виску: колдовски, яро, благоговейно… Слова смазываются вздохами — Ригг не различает где чьи. Так неистово хочется вплавиться в него, слиться телом и душою… Одной на двоих, если большего не дано… Но Ригг медлит, осторожно царапая, ведёт по трепещущим под кожей ребрам, возвращает все поцелуи и ласки стократно, наконец, заставляя Лучезара взмолиться: «Сейчас, ну же!..»       И вот уже капли драгоценного масла щедро плещутся меж пальцев, стекают по мраморному животу, густо лижут пах и бедра. Лучезар выгибается навстречу чутким пальцам бесстыдно и ищуще, покорно впускает… «Скорее…» Короткое сильное движение — и тугая плоть обхватывает Ригга так плотно, что в очах на миг темнеет от сладкой слабой боли. Он замирает внутри, оставляя невесомый поцелуй на согнутом колене Лучезара. Тот лежит под Риггом: нанизанный, распятый, влажно-манящий...       — Не томи… — хмурит в нетерпении брови, кусая уста до белых отметин.       Качнув навстречу бедрами, впивается зубами Риггу в плечо точно в отместку за промедление. А тот готов вечность медлить, любуясь ним таким: истомленным, шалым, капризно-требовательным. Ригг сжимает в ладони его уд, ведет большим пальцем по навершию, стирая капельку маслянистой росы.       — Ригг! — требовательный хриплый стон разбивается о его уста с первым глубоким толчком. И ещё одним, и ещё…       Сорвавшись, Ригг обрушивается на Лучезара всей тяжестью, распинает, не дозволяя пошевелиться. Вновь и вновь яростно толкается в узкое желанное тело, не отводя взора от выразительного лица. Хмельные очи вполлица отражают его собственное жгучее вожделение. Утонуть в них не беда — потребность.       И все расплавляется в тягучем сладком мареве, поглощая волю и сознание.

***

      Лучезар приходит в себя медленно, будто плавая в густом тумане. Тело невесомо гудит, ноет каждым мускулом, но от того ему так приятно и хочется пьяно смеяться. Уста Ригга щекочут висок:       — Насытился? — в его ленивом голосе абсолютная сытая нега.       Лучезар счастливо улыбается, пачкая слюною твердую грудь под щекой. После того, что Ригг с ним сотворил, говорить сил совсем нет. Память бессовестно являет ему самые яркие картины: как Ригг грубо берет его сзади, нарочито медленно нанизывая на себя снова и снова; как, заломив шею, заставляет бесстыдно прогнуться и проникает пальцами в рот, заглушая крик; как сжимает его уд до ноющей тягучей боли, продолжая безжалостно яри́ть…       Щеки вспыхивают жаром: Лучезар прячет лицо на плече Ригга, стеная от стыдного довольства.       — Чудо ты, — умиленно шепчет Ригг, уловив его состояние.       Удивительно, как сдержанный Лучезар превращается в неистового любостая, стоит им остаться нагими. И как потом каждый раз стыдится своего порыва.       — Любимое чудо мое, — Ригг благодарно касается устами его виска, прижимая разморенного Лучезара крепче.       В нем — вся его жизнь и Ригг мимолетом на пороге сна дивится, как жил без него четверть века, не зная смысла.       ...Лабелю жарко. Сдается, кровь плавит кожу изнутри. Каждую косточку в теле перемалывает горячим жерновом, но он не в силах даже застонать. Веки тоже не поднять — точно прикипели. Ему ведомо, что он болен уж несколько дней. Со стороны слышится хорошо знакомый голос:       — Живый в помощи, Вышняго в крове Бога Небеснаго водворится…       Отец. Лабель ясно разумеет, что отец в его болезни виновным считает себя. Оно так и есть, если б не отцов поступок… Однак Лабель бы никогда… Ему известно: все это события давнишних дней. Они с отцом помирились, обиды забыты, да и сам он отпустил ту боль. И все ж сейчас он пылает в горячке, как много лет назад.       — Господин Флавий, дозвольте мне, — голос кормилицы робко шелестит, но Флавий-старший сразу уступает.       Устал. Лабель ощущает его истощенность и отчаяние, как свои. Затихающие шаги оповещают, что они с Милицей остались вдвоем. Кормилица аккуратно вытирает испарину с его лба. Влажная ткань и сухие руки ему однаково мучительны. Но он не может сказать о том, ведь ему снится сон. На сны влиять никто не в силах.       Молчание кажется оглушительным. Вдруг Милица вскрикивает: обхватив ладонями его плечи, с силою встряхивает.       — Събуди, момчето ми!..       Мучительно не хочется просыпаться, но голос кормилицы такой встревоженный, что он делает над собою усилие. Его очам предстает странная картина: он видит макушку Милицы, прикрытую платком на болгарский манер и… себя. Худой отрок о четырнадцати годах: вытянутое тело в кровати, сухая от болезни кожа. Бледный до синевы. Неживой синевы.       Лабель знает: то, что видит — не сон. Он помнит, что выжил тогда. Помнит Палатий в Константинополе, кесарский венец, Ригга… Он знает Русь и печенежский плен. Помнит, где сейчас его тело — тело Лучезара. И все ж он видит себя умершим…       Горькие стенания кормилицы возвращают его в тот миг. С ее губ срывают вовсе не слова молитвы — не той, что знакома Лабелю. Языка он не понимает да и вовсе не уверен, что там есть слова: один утробный вой и исступленная мольба. И от этого отчаянного зова ему так плохо и страшно!.. Точно есть в нем что-то чужое, темное, запретное… Лабелю невыносимо больно, его грудь словно рвут раскаленными клещами. Но мертвым же все равно?.. Значит, он жив! То подтверждает радостный возглас кормилицы и ощущение ее горячих слез на своих щеках. Мертвым бы он того не почувствовал.       Голос, не принадлежащий ни Милице, ни ему самому, звучит везде:       — На сей раз отпускаю…       ...Лучезар открывает глаза, ощущая теплый бок Ригга. Рядом с ним не так страшно, однак жуткий сон не отпускает. Безголосо, будто так он может отменить увиденное, шепчет, вдумываясь в каждое слово:       — Я умер, а потом воскрес. Моя жизнь — отсроченный долг смерти.       В тот миг Лучезар верит в это безоговорочно.