На неведомых дорожках

| Ныне |

      На исходе третьего дня Лучезар выучивается различать восход и заход солнца по ропоту леса. Стоит бледным лучам Хороса-солнышка коснуться верхушек угрюмых елей, уханье, клёкот и чавканье прячущихся среди деревьев сущностей стихают. Совсем их голоса не исчезают никогда, но с наступлением дня слышатся будто сквозь пелену. Зато, как стемнеет, неприятные соседи ходят вокруг избы, в окошко заглядывают. Сквозь мутную шибку видит Лучезар их лишенные жизни рожи и пустые глазницы. Различать всех ещё не научился, разве что по внешнему виду делит на людоподобных и совсем нечеловеков. Порой они внушают не страх, а жалость. Точно потерянные оболочки, без души и поводыря.       Лучезар косится на все так же спящую на шкурах Белаву. Сможет ли она прогнать колобродящую в окрестностях нечисть, а главное, захочет ли? Хоть трусом себя Лучезар не считает, а все ж за три дня за порог ступить так и не решается. Даже за свежей водой, в криницу-журавль, что позади избы в ельнике таится. Лучезар моется в корыте с остатками стылой воды, где плавают ошметья трав, да жуёт сушеное мясо, когда вспомнит о потребности поддерживать телесные силы. В остальном же почти не отходит от Белавы, точно незримой нитью привязанный к этой странной чародейке. Оборотню. Нелюди.       Она вызывает неприятное тянущее чувство, замешанное на отвращении, стыде и непонятном долге. Часто пытает себя Лучезар: не расхаживай вокруг избы нечисть, ушел бы он, оставил ослабевшую ведьму наедине с ее долей? И каждый раз не может найти правдивого ответа. И стыдно от собственной слабости, от неверия в то, что Господь убережет его от того, что во лесной чаще хоронится, и жаль чего-то. Уж не человечьей ли сущности Белавы, что ему приоткрывается?       Лучезар бы желал держаться на расстоянии, но боится пропустить вздох, что может стать для Белавы последним. Ведь, дивное дело, — стоит ему отойти хоть ненадолго, затянувшаяся было рана начинает кровить, будто свеженанесенная. И не может Лучезар при знании том взять на себя тягость ответственности за чужую жизнь. Страшно, что по его недосмотру может умереть человек. А что человеческого в ведьме сейчас поболе звериного, видно невооруженным глазом: ни разу за три дня, в редкие моменты, когда Белава распахивает мутный бессмысленный взгляд, не мелькает в нем знакомый ржавый блеск. Потускневшее лицо, веснянки на котором теперь кажутся коричневыми брызгами весенней грязи, заостряется, точно у покойника. Белава — как пересохшая река с илистым дном без своей волшбы. Уязвимая. И чует Лучезар в ней живую искру человеческую. Оттого и не может уйти, оставить умирать без подмоги. «Как же, вовсе не потому, что нечисть вокруг гуляет, леший ее ядри!» — «Ругаешься как язычник». Знакомый голос болючей насмешкою звучит в голове вместе с собственным. Ригг прав, даже мертвый. Язычником Лучезар себя и чувствует. Вероотступником. Без роду, племени, имени. Иначе отчего всесильный Единый Господь не сладил с нечитью на болоте? Не Всевышнего в том вина, а его, Лучезара. Потускневшая вдали от родины вера развеивается в прах пустыми молитвами, коим не внемлят. О, Божественное провидение, для чего рисковал он бессмертной душою, если Ригга все равно с ним нет?! Грудь пронзает такой болью и тоской, что впору удавиться! Сам не понимая, что им движет, Лучезар склоняется над спящею Белавой, сжимает худые бледные пальцы, ища искру человечьего тепла, пусть и от недруга. Ведьма распахивает очи. Знакомый до неприязненной дрожи рыжий блеск опаляет нутро страхом. Но не на Лучезара ведьма глядит, мимо его плеча, куда-то вверх, где в сумраке перекрещенных балок таится что-то…       — Прочь… — хриплым карканьем срывается с пересохших Белавиных уст.       — Прочь отсюда, злыдень!       Ведьма смеется, вздергивая губу, и от ее тихопомешанного оскала по спине Лучезара тревожным роем расползаются мурашки. Она сама, а не то, на что она смотрит, пугает его сильнее всего. И все ж, когда он лопатками чует чей-то пристальный злобный взгляд, становится совсем не по себе. Сердце сжимается нечеловеческой тоскою, будто кто когти в него вонзил.       — Не тронь его, он — мой! — в сиплом, совсем недавно еще слабом голосе Белавы прорезается сталь.       Лучезар осторожно поворачивает голову, прослеживая горящий угрозой ведьмин взгляд, и в самом кутку, в темноте видит… нет, скорее, чует нечто недоброе. Тьма вдруг озаряется искрой, в кутку раздается пронзительный обиженный писк, и смутная тень, похожая на мелкого духа с корявой огромной головой, виденного им на болоте, развеивается огненным прахом.       — Вот и все, не тужи боле, — выдыхает Белава, нервно облизывая запекшийся рот.       Лучезар в изумлении чувствует, что безжалостные когти разжимаются и в груди больше не давит. И Белава — снова просто раненая баба. Обессилевшая и жалкая. Очи ее просто карие, без огненной ржавчины. И вновь она спасает его. А на его плечи ложится бремя долга. Вдруг как она спросит за то плату чрезмерную?.. Оставив тягостные думы до поры, Лучезар поит Белаву невкусною заплесневелою водою. Ведьма кривит рот, однак не жалуется. А потом, отставив деревянную плошку, тянет Лучезара на себя.       — Ближе… Ближе будь…       Не встретив понимания в дымчатых очах, откидывает шкуры, обнажая отощавшее тело, прикрытое лишь пропитанной кровью повязкой.       — Сюда ляг. Рядом со мною, кожа к коже.       — Снова кровит, — давится словом Лучезар, не зная, куда очи деть.       Не впервой глядеть ему на нагую ведьму, однак теперь и она на него глядит.       — Дай, поменяю, — тянется к повязке, но Белава супит линялые брови, отмахиваясь.       — Нет. Ложись, говорю. Так пройдет.       Лучезару хочется воспротивиться, но, видя как, осунулось Белавино лицо и посерели губы, не решается. Осторожно ложится рядом, накрывая себя и ее шкурой. Белава возится, теснясь ближе, вздыхает жалобно. И, точно неловко ей о том просить, тихо молвит:       — Руку дай, соколик.       Голос ее совсем слаб, точно шелест крыльев мотылька по шибке. Как не послушаться?.. Лучезар опасливо кладет ладонь ей на ребра, ощущая липкость крови, и ведьма с облегчением вздыхает. Уткнувшись носом ему в плечо, сопит совсем по-человечьи. Лучезар чувствует — в его ладони бьется чужое сердце. Часто и горячо, как раненая пташка. Страшно понимать, что держит в руках чью-то жизнь. И досадно до невозможности — разве то его выбор?.. Злость берет на Белаву, что так нахально ворвалась в его жизнь и распоряжается. И теперь он должен ей по гроб, хоть и не просил ничего. И злится сам на себя, что заранее уже словом себя связал. «А куда идти тебе?» Голос в голове звучит совсем незнакомый, путая и без того тревожные мысли. Невольно затаив дыхание, Лучезар возносит про себя короткую молитву, с облегчением отмечая, что притихшая Белава не реагирует. На душе становится чуточку легче. Истощенный тревогами последних дней, Лучезар постепенно погружается в дрёму.

***

      Белаве не спится. После навьиных когтей она марит, находясь на грани Яви и Нави, не умирая и не живя толком. Предательское человечье тело ломит, выворачивает ноющей болью кости, не давая передышки. Лишь близость Лучезара теплит в ней утомленный дух. Но и того недостаточно, чтобы насытить чародейство в полную силу, встать на ноги и излечить себя. Стычка со злыднем гасит последние искры волшбы, живущие в ней, и Белава чувствует себя человеком. А лет ей, ой, как немало! И все — будто плитой каменною на плечи ложатся. Досадно, хоть вой!

«Простою бабой не сгодишься.

Не выдержит тело человечье той мощи, что дам тебе. Звериной сутью мне послужишь, как время придет».

      — Не пришло ещё время, Костлявый хозяин Кромки. Поживу ещё, порадуюсь, — бледные Белавины уста тянутся в хищной ухмылке.       — Поживу, придержи своих кровников!       Она опасливо косится на притихшего подле нее Лучезара. Спит. Поди не слыхал, красень. Ведьма утомленно прикрывает глаза, выравнивает дыхание, ища отдохновения. Потирается щекой о чужое теплое плечо. Ужель унял боль, соколик? Белава прислушивается к себе: теперь, когда близость Лучезара сняла с нее ярмо мук человечьего тела, она чует искру чародейскую. Совсем слабую, блуждающую, но хватается за нее, как за спасительную ниточку. Но искра не поддается, будто чужеродная. Белава непонимающе супится — ужель то не ее сила, а христианин волшбою наделён? Быть того не может! А все ж, как он обошел ее забороны чародейские, проник в избу, супротив нечисти боролся?.. Колдуну то под силу али тому, у кого оберег сильный имеется. Чародейский, особым светом наделённый. У Лучезара же только крест супротив ее тьмы… Белава жёстко усмехается: ну не распятый же Бог поборол ее волшбу, в самом деле? Для ее природных сил Он не угроза, ибо суть у нее иная, языческая. В то, что Лучезар — колдун, верится ещё слабее.       Ведьма тихо урчит, не бросая попыток распознать природу чародейской искры, которую чует нутром. Обращает мысленный взор внутрь Лучезара. Ничего. Либо забороны, посильнее ее, что вряд ли, либо совсем ничего. Человек он. Обыкновенный. Но что тогда так жжет, заставляя нутро переворачиваться?.. Мысль о собственном бессилии отгоняет, как мошку надоедливую. Раз смогла учуять, значит, истинно нечто неладное тут. Белава льнет теснее, осторожно, чтобы не разбудить, кладет ладонь Лучезару на грудь. Прикрыв глаза, сосредотачивается на биении чужого сердца. Равномерный спокойной стук вдыхает в нее искру жизни. Расслабляются члены, дышится свободнее. Белава откидывает все лишнее, слушает лишь это биение, подпитывающее в ней силу. Ничего. Упрямо, не желая сдаваться, ведьма шарит рукою по чужой груди, пальцы нащупывают гладкую поверхность. Крест. Тьфу! И вдруг… Христианская цацка нагревается, опаляет пальцы, прикипая к ним, и Белава видит…

…Два тела, мужских… Удовой страстью сплетенных на… шкурах?.. Нет, трава то. Белые длинные волосы… Не Лучезар. Крест. И оберег. Сварожий молот... Христианский и языческий символы тянутся один к другому, сливаются чародейским мерцанием!.. В занесенной руке блестит острое лезвие!.. Залитое кровью лицо Лучезара. Испуганное. Незнакомый голос шепчет: «Не бойся, ладо». …Лес, знакомая изба. Смех, радость, страсть… Темное близко, ходит совсем рядом.

…— Ригг!!!

Белые волосы мелькают в сумраке леса.

— Ригг, остановись!..

…Гнилое дыхание Нави, ее преддверие. «Отсюда нет возврата». Сычащий шепот, пустые глазницы…

      И стон, совсем наяву:       — Он — не твой!.. Я — за него… Назови… мое имя!..       Белава с силою распахивает взгляд, стряхивает с себя морок. Отдергивает пальцы, придавленная чужим страхом и тоскою. Приподнявшись на локте, вглядывается в лицо мечущегося Лучезара. Очи под тонкими веками беспокойно движутся, черты заострились, губы искусаны в кровь. Не просто сон то — Навью насланный морок. Не здесь Лучезар, по Кромке ходит.       — Э, нет, Костлявый. Не утащишь мою добычу.       Белава сотворяет оберегающие знаки, шепчет наговор. Почесывает обожженную крестом ладонь. Эк, как хватило!.. То ли совсем она слаба, то ли и впрямь с этим крестом что-то неладно. Иль с Лучезаром? Все ж, что же она видела — прошлое или грядущее?...

***

      В липком студеном ничто, где Лучезар потерянно бродит, он даже умудряется найти цель: увидать Ригга, услышать отзвук родного голоса. Пусть то морок и неправда. Лишь бы на мгновение озарить тьму искрою тщетной надежды. Однак явь безжалостна: едва открыв очи, он понимает, где находится. Ригг мертв. А рядом с ним…       Белава сидит, натянув шкуру на тощие плечи. Потускневшее рябое лицо тронуто любопытством:       — Ты звал во сне какого-то Ригга, стоная так… тоскливо и голодно, точно страстью мучимый.       И тут же, будто и не ожидая ответа, буднично повелевает:       — Растопи-ка ты баньку, соколик. Вымыться надо. От тебя пёсьим духом несет, да и я… несвежа.       Лучезар, мимолётно вспыхнув от досады — поминание Ригга ее устами ранит и злит, — молча повинуется. Права ведьма — попариться не помешает. Однак, натянув поверх рубахи кафтан, он нерешительно топчется у порога. Белава, насмешливо скривившись, толкает дверь.       — Со мною ничего не бойся. Пока я человек, никто с той стороны сюда не проникнет, — и первая, волоча на плечах шкуру, выходит в молоко тумана, что клоками раскидан на подворье.       Ступив на сыру землю, она делает охранительные знаки, бормочет что-то сурово и властно, позыркивая в глубь шелестящего леса. Лучезар, стараясь не думать о черной волбше, что рядом творится, о странных словах ведьмы, не теряя времени, идёт к кринице. Визгливо скрипит деревянный журавль, тяжелая цепь лениво накручивается на бревно. Студеная вода щедро плещется из огромного ведра, Лучезар торопится, то и дело озираясь, наполняет кадку в баньке, что притулилась к избе сзади. Спустя часок они с Белавой заходят в жарко натопленную парную.       — Будешь в портках мыться? — насмешничает Белава, стягивая рубаху с плеч.       Вот бесстыдница! Лучезар понимает, что неразумно мыться одетым, но хочет настоять на своем — не от стыда, так из упрямства! Безо всякого смущения ложится Белава на по́лок, вытягиваясь пред Лучезаром нагою рыжей кошкою.       — Пройдись веничком, соколик, окажи милость. Чтоб все хвори разом выветрило.       Лучезар думает, что подобных ей лечат колом осиновым, а не дубовым веником, однак молчит. Раз уж они в одной телеге, неразумно ломать оси на полном ходу. Чуть поколебавшись, скидывает все ж рубаху — если он угорит, никому от того легче не станет. Обмакнув веник в кадку с водой, охаживает Белавины бока, усыпанные крупными веснянками, что сливаются сплошными созвездиями — ластови́ння называется. Отогнав дурные мысли и грубо одернув себя от разглядывания бабского тела, Лучезар, точно мстя ей, от души хлещет выпирающие со спины ребра, ягодицы — округлые и крепкие, несмотря на худобу. Пряча очи за занавесью волос, окатывает ведьму из ведра.       — Довольно с тебя, дальше сама.       Белава что-то мурлычет, перекатываясь на спину и бесстыдно красуясь. Было б чем хвалиться, лисица драная! Да он и не глядит, спешно отворачиваясь. Трет тело мыльным корнем, желая вместе с застарелой грязью и потом соскоблить весь нечистый дух, коим пропитаны лес, изба, баня. Цепкие руки внезапно обвивают сзади.       — Да ты, никак, ошалела!.. — от неожиданности Лучезар не сдерживает злости, резко обернувшись.       Однак Белава не думает плутовать на сей раз. Посеревшие уста складываются в мольбу:       — Дурно… Силы на заговор от нечисти отдала…       — Тш-ш…       Он успевает подхватить обмякшую ведьму, тащит к полоку, уже привычно накрывает ладонью кровящую рану, чувствуя как она вновь затягивается прямо под его пальцами. «Чертовщина». Едва успевает дивиться происходящему, отстраненно думая о теплой женской груди в своей ладони. Небольшая, в меру мягкая. Приятная. Тьфу ты! Какое ему дело до этого?       Лучезар настороженно прислушивается к ведьме: та дышит тихо-тихо, уткнувшись лбом ему в голое плечо. Ее длинные мокрые волосы, будто змеи, облепляют тело, скрывая лишний срам. Да вот только ее теплая, трепещущая в его ладони плоть говорит ему куда больше, нежели он способен увидеть.       — Ну, стало быть, легче тебе, госпожа?..       Карие очи — человечьи — блестят озорством. Смена настроений коробит, но Лучезар терпит, напуганный ее недавней слабостью. Вдруг как и правда помрет у него на руках?..       — А вот поцелуешь — и полегчает остато́чно.       Белава дышит ему прямо в лицо, гибкими руками цепляясь за шею. Ну уж нет. Потешилась — и хватит! Непреклонным жестом ссаживает ее на полок, силою разнимая хватку рук, подымаясь сам.       — Полно, госпожа. Не испытывай моего терпения, — учтивые слова язвят губы.       — Не заставляй жалеть о доброте к тебе как к человеку.       Лучезар впервые видит в очах ведьмы нечто вроде насмешливого уважения.

***

      После бани Белава оживает. По-прежнему пошатывается, но уже не выглядит как оживший мертвец. Лучезар диву даётся, глядя, как она разжигает огонь в очаге — одними пальцами, не используя трут и кресало.       — Что, дивишься? — усмехается беззлобно. — На болоте, чай, и не такие чудеса видал.       Истина. И всё ж смотреть, как она творит безобидную волшбу… жутко. От простого ее действа тоска берет: в руках ведьминых не только огонь — вся жизнь Лучезара сейчас. Чтоб развеять неприятные думы, он спрашивает прямо:       — Зачем я тебе, госпожа Белава?       Лучше сразу узнать, нежели догадками мучиться. Однак она будто и не слышит. Мурлычет что-то себе под нос, сыплет в котелок крупу, кинув туда же горсть сушёных ягод. По избе стелется сладкий аромат, и Лучезар только сейчас понимает, как он голоден. Незваною приходит мысль, что сейчас, должно быть, в Византии время Великого поста и мясо не едят. Каша с ягодами кажется еще аппетитнее и уместнее. И тут же колет давняя глухая вина: как далек он теперь от всего родного и знакомого. Родину на Ригга обменял — ни мига не колеблясь и не жалея! — имя христианское отверг, веру позабыл. И что, конец концом, из этого вышло? Ни родины, ни лада его. Отвернулся от него Господь, не спас Ригга, не защитил его самого от нечисти. У кого теперь подмоги просить?..       — Марена-зима когти убирает, — усмехнувшись, бормочет Белава сама с собою, не поднимая очей от котелка.       — Сварга открывается. Птицы и звери кличут Весну-Живу. Люд в селениях ей требы подносит, милости ожидая — защиты от лютой зимы. Скоро уж сморчки пойдут, позднее — подберёзовики да маслята, ягод будет немеряно… Дикая земляника ароматом своим с ума сведет. Птицы всякой в лесу разведется, сыты будем…       Последнее особо подчеркивает, кивая Лучезару. И в неспешном ее, словно ручей журчащий, говоре ему чудится предостережение. По всему видно — отпускать его ведьма не намерена. Недавний вопрос зудит на языке, но на столе перед ним исходит аппетитным ароматом горячая каша и в животе утробно урчит. Лучезар ест молча, неторопливо, не поднимая очей на Белаву. Собраться с мыслями ему надобно. Утолив первый голод, чует прилив сил. Теперь уже сдается, что сладить с волей ведьмы не так и сложно, как представлялось. Главное, понять, чего она от него хочет.       Белава, насытившись быстрее, с хитрецой поглядывает на него через стол. Ожила. Чуя, что близится важная беседа, Лучезар отставляет миску и, аккуратно утерев рот, прямо смотрит на ведьму.       — Вижу, снова спросить хочешь, — тень улыбки трогает сухие Белавины уста. — Что ж, соколик, готова я тебе открыться. Ничего трудного от тебя мне не требуется. Просто рядом будь. Как можно ближе.       — Туманно, — молвит Лучезар, чуя в ее словах подвох. — И долго подле тебя находиться?       — А сколь долго ты оберег свой, — Белава небрежно кивает на крест, лежащий на его груди, — носишь? Всю жизнь. Уж чью — мою али твою, — боги рассудят.       — Ты, видать, шутишь, госпожа, — голос у Лучезара мягкий, вкрадчивый, но в очах клубится настороженность и тревога.       — Какие уж тут шутки — али не заметил, что рядом с тобой раны мои, как по волшбе, затягиваются?       — Но раз так, быстро поправишься. Зачем же дольше с тобою быть?..       Сам не знает, отчего расспрашивает, отчего просто не отрубит резкое «нет», и пусть она хоть стоединожды ведьма! Ему и дела нет до ее мотивов смутных. Ишь, выдумала чего — к себе привязать, как зверушку какую.       — Уж не на войну ли ты собралась, госпожа? — молвит он почти весело. — А меня, как лекарство, в котомке с собой носить станешь?       Белава глядит серьезно: ни озорства, ни насмешки. Рыжим мерцают глаза. Знакомый блеск тлеет, как предвестник чего-то лихого, и в животе Лучезара ворочается липкий ком первого страха.       — Война моя не внешняя. С самой собою долгие годы сладить пытаюсь. Сам видел на болоте, кто́ я, — она почти рычит, низко, разрывая слова на слоги.       — И даже хорошо, что видел, воочию. Не придется второй раз показывать. Поверь, соколик, лучше тебе не встречаться с Арысь-полем лишний раз.       «Да уж не хотелось бы». Сокрытая в словах ведьмы угроза горячит кровь, расползаясь ядом по жилам. Лучезар воинственно вздымает подбородок, глядит презрительно:       — Силою удерживать станешь?       — О, то не потребуется, — тянет Белава, будто ненароком поглядывая на шибку. — Лес сам тебя удержит. Не уверена только, что целиком. По шматкам, вероятнее.       Лучезар отшатывается, едва не падая с лавки. Прожигает ведьму взглядом, полным ненависти и страха. Погань нечистая! На съедение тварям его отдать грозит?! Что, если убить проклятую? И тут же сам себя осаживает: неизвестно, как тогда нечисть лесная себя поведет, сейчас ведь Белавина волшба ее сдерживает.       — Да ты не кручинься так, красень, — вздыхает она почти сочувственно, — был бы иной способ с моим зверем сладить, не неволила б тебя.       Лучезар смотрит недоуменно, с призрачной надеждою. Быть может, с человечьей сущностью Белавы еще можно сговориться?..       — Я… способ сладить с твоим… зверем?       Сам не верит в то, что произносит, однак разве не видел он все сам: страшное чудище, которым Белава обернулась, рана, что перестала кровить от одного его касания?.. Не мог быть то морок. А чародейство?..       — Объясни, госпожа, — выдавливает насилу. Мысли ворочаются внутри дурные и тяжёлые.       — Почему все… так? Отчего я?..       Их разделяет только грубый крепкий стол, Белава не пытается приблизиться, лишь смотрит остро, раздумывая. Кивает, будто решаясь.       — Что ж. Ты вправе знать. Отчего все так именно с тобою — пока не ведаю. Однак, может, моя история прояснит что-нибудь тебе самому.       Она обхватывает себя за плечи, точно зябнет. Медлит, собираясь, вспоминая. Лучезару и страшно услышать, и любопытно. Да и все одно тут с ней заперт. Чего б не узнать Белавину историю?       — Я рождена человеком, но половина во мне от зверя. Мой дар и проклятие. Но я сама того пожелала. Когда-то, давным-давно, мою силу чародейскую забрали силою подло, и не смогла я спасти дорогого мне человека. И тогда обратилась к темной сути, потому что светлые в лихой час от меня отвернулись. Вернуть близкого то не помогло, но я сумела отомстить, благодаря тому, кто единственный явился на мой зов. Но он помог не бескорыстно…       — Дьявол, — сипло выдыхает Лучезар, не узнавая свой голос. Тело вязнет в липком ужасе от разумения, чье порождение сидит перед ним в обличье обычной бабы.       Белава, вынырнув из водоворота воспоминаний, глядит с удивлением. А затем разражается коротким презрительным хохотом.       — Дьявол? Этот ваш, христианский, темный божок? С рогами, когтями и копытами? Думаешь, он дал мне силу? Наивный юнец. Али ты не видел, как я расправилась с нечистью на болоте? И разве ты не понял, что это они мне подчинялись, а не я им?       — Так это ты призвала их?.. — Лучезару хочется ее ударить, разбить в кровь пухлогубый смеющийся рот. Заманила его в силок, как добычу, а теперь издевается!       — Я. Только не блажи, — лениво обрывает Белава.       — Говорю же — нужен ты мне. Всякою ценой тебя остановить было надобно.       — А если б меня сожрали?!       — Дак не сожрали же, — она беспечно пожимает плечами.       Лучезар видит, что пытать ее бестолку. Хоть и человек она по виду, но будто что-то давно в ней отмерло, отчуждая Белаву от рода людского. Разве такой докажешь, что неправа? Он оторопело молчит, а она продолжает как ни в чем не бывало.       — После свершившейся мести я обрела небывалую силу. До того была обычной чародейкой, — роняет Белава небрежно, будто все ведьмы в сравнении с ней — пустоцветы от волшбы. — А после обряда, что превратил меня наполовину в зверя, стала почти непобедимой.       — Почти? — зачем он спрашивает? Но и невозможно не спросить.       Нехорошая улыбка искажает Белавины уста:       — Почти. Несправедливость какая — сколь сильна бы ведьма ни была, в кого бы ни обращалась, лишить ее волшбы очень просто. Любой муж на то способен. Ежели не сильно старый, конечно.       Она умолкает, глядя многозначительно, и Лучезар вспыхивает от срамной догадки.       — Все верно ты понял, соколик. Стоит ведьме лечь под мужчину — по своей ли воле, по принуждению, неважно, — и она становится обычной бабой. Даже такая, как я. Вот только меня ссильничать труднее гораздо. А с тобою…       Белава умолкает многозначительно, глядит, оценивая. По сухим устам ползет мечтательная усмешка.       — С тобою всё иначе быть должно, по всему видно. Ты будто отделяешь во мне темное чародейство от светлого, развеивая первое и насыщая второе. Твой свет прогоняет зверя, но оставляет меня ведьмой. И я могу ворожить, не боясь, что звериная суть возьмет надо мной верх. И любиться, не отказываясь от волшбы. Конец концом, я готова рискнуть — волею своей под тебя лечь.       Лучезар оторопело молчит, не смея поверить в то, что предлагает ему ведьма. Нет, требует. Он смеется: горько, отчаянно, до навернувшихся слез.       — В мужья меня кличешь, госпожа? — роняет язвительно, нервно икая и давясь словом.       Белава серьезна и пугающе спокойна.       — Муж, положим, мне ни к чему. В полюбовники тебя хочу. Человек во мне того требует. Поверь, знала б иной способ…       — Не бывать тому!       Лучезар резко поднимается, горячась, кидает в котомку вещи: что под руку попадется. Прочь отсюда, как можно дальше! В лес, к зверям диким, лишь бы с глаз этой нелюди! С нечистью он как-нибудь не мечом, так молитвой сладит! Белава настигает его у порога. Налетает стремительно, разворачивает лицом к себе, крепко приложив спиною к тяжелой двери. Силища в ней нечеловеческая!       — Куда собрался, спесивец?! Не дури! Али смерти лютой от когтей нечисти ищешь да поскорее?       Слепая ярость владеет Лучезаром: видит перед собой не человека, бабу, и не ведьму могущественную, а лишь врага, нечисть гадкую, которую нужно растоптать немедля. Ловит змеями тянущиеся к нему руки, отбрасывает, шипит с лютой ненавистью:       — Не подходи, нечисть!       В выставленной супротив ведьмы ладони тускло блестит крест. Белава глухо урчит, и в том урчании Лучезар с ужасом распознает звериное. Она отступает, плотоядно облизываясь, глядит исподлобья. Свирепая ухмылка искажает конопатое лицо. Стремительный бросок: запястье Лучезара сжимает нечеловеческая хватка, острые когти рвут кожу. Он вскрикивает, невольно разжимая пальцы — крест падает на пол.       — Не человеку, так зверю достанешься! — рычит Белава, щетинясь рысьей шерстью.       Они бьются почти насмерть: человек с получеловеком. Проскользнувший под лопатками пол оглушает Лучезара ненадолго, но ужас и ярость удесятеряет силы. Он борется отчаянно: не только за свою жизнь — за душу. Рычит и коротко вопит, уворачиваясь от щелкающих у самого лица клыков. Выдирает клочья шерсти с наполовину обернувшейся зверем Белавы, задыхаясь от смрадной пены, что хлопьями падает из ее пасти. Чудом удается добраться до рыжих глаз: надавливает, норовя выцарапать. Слышится жуткий вой, которому вторит нечисть в лесу. Будто откликнувшись на зов, твари вопят, хохочут, ухают, сжимая избу плотным кольцом. По бревенчатым стенам проходит дрожь, в шибку бьются чьи-то крылья. С силою обезумевшего от ужаса существа Лучезар отбрасывает Белаву (то, что от нее осталось) подальше от себя. Ведьма-оборотень налетает на ножку стола спиною, жалобно скулит.       — Останови это! — кричит Лучезар, тревожно озираясь.       Чудится ему, что из каждого кутка на него смотрят злые кровожадные очи, наступают мрачные тени. Мечет взгляд в Белаву, опасаясь ее еще больше них. Но она словно и не думает нападать. Сидит, сгорбившись, укрытая бледно-рыжими волосами — одни босые ноги торчат. И в том волосяном коконе что-то шевелится, стонет, порыкивает.       — Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится… — беззвучно шепчет Лучезар и резко умолкает, услыхав тоненький жалобный плач.       — Лучеза-а-ар, спа-аси-и-и меняа-а-а…       Белава хнычет, точно потерявшееся дитё, сухо вздрагивая тощими плечами. Пораженный, он не смеет продолжить молитву и с места двинуться не решается. Вжимаясь в дверь спиною, настороженно наблюдает за ведьмой. Та вновь выглядит человеком: изнуренная борьбой, уязвимая. Шальная мысль покончить с ней разом бьет в темечко, Лучезар слепо шарит по полу в поисках котомки — там нож! И тут Белава поднимает взгляд:       — Спаси, помоги, — уста ее кривятся в уродливом плаче, точно ей неподвластные.       Ведьма валится на пол, катается, рычит, взвывая, царапает себе лицо, что-то исступленно шепчет на непонятном языке. Или у него от ужаса просто рассудок помутился?.. Жуткий, пробирающий морозом до костей смех срывается с Белавиных уст. Перед Лучезаром по виду человек, но ее помешательство страшнее звериных когтей и клыков.       — Тихо, — вдруг молвит Белава совершенно обычным голосом.       Действительно тихо: ни воя нечисти, ни шума ветра снаружи. Она поворачивает голову, глядит в упор на съежившегося у дверей Лучезара.       — Крест злит зверя. Супротив него твоя цацка бессильна, — рвано выдыхает, бездумно царапая пол.       — Подойди, не бойся, — просит совсем по-человечьи.       «Ни за что». Бежать ему некуда, хоть голову о стены расшиби. И Лучезар, заклякший в кошмаре, не способный пошевелиться, просто наблюдает, как она ползком, преодолевая самое себя, подбирается к нему. В ступоре глядит, как Белава, схватившись за его ногу, точно утопающий за соломинку, прижимается к нему окровавленным лицом и коротко болезненно всхлипывает. По ее телу проходит судорога, и все стихает, лишь их сиплое дыхание частит. Он теряет счёт, сколько они так проводят времени. Но вот Белава поднимает голову, и в очах ее лишь пепел былой одержимости. Ведьма садится, грузно опираясь о его колено.       — Теперь понял, соколик, что от меня ни ногой? Обоим худо будет. Я зверя сдержать не сумею — все сильнее он. Ты и пяти шагов прочь не сделаешь. Зачем так бесславно погибать?..       Она говорит спокойно, без злорадства, даже с какой-то затаенною горечью. А Лучезару тошно, хоть вой. «Нелюдь поганая». Обессилевший, он с холодной яростью понимает, что она права. Нечистый ее забери, как же она права!..