На неведомых дорожках

| Былое |

Ти вітай мене щоночі

Біля прірви на краю...

©The Hardkiss

      В детинце Пересечня шумно и людно: празднует град победу над лютыми печенегами. Закатывает Гудим, князь уличей, в честь доброй вести пир славный: мед льется рекой, поросят молочных на вертелах просторного подворья жарят, хлеба и дичи на столах немеряно. Хлебосолен князь да щедр, то и дело чаши за лета его долгие и здравие поднимаются. Однак не только он победы той причина. Вокняжившись ещё пять зим тому, все никак не мог прогнать он погань копченую. Печенеги на укрепленный Пересечень не нападали, но, карауля торговые суда у порогов Днепра, нет-нет да и облизывались на столицу уличей. Гудим понимал, что рано иль поздно, особо голодной зимой, узкоглазые враги придут к стенам его града. Потому попыток приструнить беспокойных соседей не оставлял, а тут и случай помог.       Аккурат в день Ярилы Мокрого является к князю человек из прошлого — Ригг Карисон, которого в Пересечне давно умершим почитают, и предлагает помочь в истреблении печенежского племени, что под ханом Куркутэ́ ходит. Гудиму знакомо то имя и свирепость ханская: много купцов от него пострадало. Немало славян, среди которых и уличей достаточно, угнал хан-волк в рабство, только за последний солнцеворот набирая силу недюжинную.       — Как же ж сладить с Куркутэ думаешь? — спрашивает Гудим у союзника нежданного.       — Обманом да хитростью, — щурит тот зелёные глаза, косматую бороду приглаживая.       — Приведу тебе Куркутэ с его ордынством как телят покорных на привязи. Твое дело, княже, — мне довериться и ворота вовремя открыть, чтобы печенегов в ома́ну ввести. Скажу им, что зрадник во граде, жаждой власти и личной мести тебе обуренный. Печенеги жадны и самоуверенны, мудрствовать не станут, как добычу легкую почуют. По рукам?       Слушает Гудим его и разумеет, что хорошее то дело — одним махом целое племя уничтожить, устроив засаду. Запустив печенегов в узкое подворье, как скот в загон, порубить безжалостно, отделавшись малой кровью уличей. Но все ж, открыть ворота града… Поймут ли его бояре, не осудят ли?..       — Вижу, колеблешься ты, княже, — усмехается Ригг.       — Что ж, оно и верно. Одно дело — боярским сыном быть необузданным, другое — князем целого племени. Тут… осмотрительность нужна.       В едва заметной заминке Гудиму чудится насмешка. Враз вспыхивает князь:       — Ты на слабину меня прощупываешь али что?       Зелёные глаза все такие же спокойные, широкая усмешка лучится доброзычливостью.       — Полно тебе, княже. К чему мне это? Разве что подтолкнуть тебя желаю. Напомнить, как великие победы дерзостью и нахабством вершатся, а не одними лишь разговорами в гриднице. Чье имя, конец концом, славить будут — Гудима Уличского или бояр твоих? Решать тебе.       Ай да лукавый Лель! Сладоречивый и хитрый. Гудим усмехается в окладистую бороду. Прав Ригг. Если не подходом воинским, то разумением княжеских желаний. Давно Гудиму хочется свершить что-нибудь эдакое: громкое, дерзкое, о чем в самом стольном Киеве, у Олега Вещего в гриднице поминать будут. Что прославит его по всей Руси. Гудим хочет довериться Риггу: старый знакомец ни разу его не подвел. С полтора десятка зим тому на себя всю вину взял за грех их общий, хоть и стоило то Риггу изгнания из родного града. Однак не спросить князь не может:       — Правда ль, что все победы Куркутэ у берегов Днепра — твоя заслуга? Помогал хану своих же в рабство ловить, наводил печенегов на окрестные селения, русичей в засады заманивал? Хакан-батыр — так тебя печенеги льстиво величают.       Говорит, а у самого колени слабеют от взгляда Риггова. Тот по-прежнему спокоен, но что-то в глубине глаз плещется мрачное, предостерегающее, от чего загривок по́том покрывается.       — Что тебе с того разумения, княже? Думаешь, обману? Наворопником печенежским обернусь, как только в Пересечень ступим? Думаешь, растопчу память о матери, здесь похороненной? Люд, с кем бок о бок рос, смерти страшной предам? Забуду, что сам наполовину улич? Плохо же ты меня знаешь.       Ригг говорит негромко, с ленцой, но Гудим слышит в его голосе отдаленные раскаты гнева. Чует грозу в зеленых очах.       — Ради родичей, стало быть, стараешься? Полно, Ригг. Я тебя знаю. К тому же, какой ты теперь улич? Степняк по всему. Чужд тебе Пересечень, как и ты ему. Люд этот изгнал тебя когда-то, — рассудительно молвит князь и лицо Ригга освещается хищной улыбкой.       — Истинно так. Так пусть искупят теперь деяние свое… родичи. Избавят меня от ярма ханского, раз мы друг другу обоюдно полезны, а ты звонким златом за пособничество заплатишь, себе всю славу забирая. Так что, княже, берешься за дело? Готов победителем копчёных стать с моей подмогой?       Гудим думает недолго — предложение Риггово ему любо и выгодно, как ни глянь. Прощаются с тем, что после Купальской седмицы все свершится, в первых днях месяца ли́пня.       В уговоренный час заманивает Ригг ордынство Куркутэ на погибель быструю и жестокую. Печенеги, осознав предательство пленного руса, бьются свирепо, не щадя ни себя, ни врагов. И все ж уличи в укрепленном граде готовы к схватке и побеждают, пролив скудно свою кровь и щедро — копчёных находников. Ни один из печенегов не уходит живым, никого не щадит князь уличский. Ставка Куркутэ разгромлена. Одни старики, женщины и дети остаются от некогда богатого кочевья. У Ригга же своя забота — себя спасти и Лабеля. Скользкая от вражьих потрохов земля ходит ходуном, а Ригг рубит копчёных налево и направо, не жалея свежей крови на алтарь своей мести. Победу славную одерживает Гудим, имя его на устах. Освобождению радуется Ригг, когда дерет глотку вместе со всеми, выкрикивая «княже, тебе слава!». И все ищет взглядом свое ладо. Тот, сидя на забороле, тяжело дышит после жаркой схватки, пьяный их общей победой. Гибкие пальцы подрагивают на изломе осиротевшего стрелами лука: немеряно их выпустил сегодня в печенегов. И все в цель.       — Мне пощадить кого? Хотя бы некоторых, — спрашивает Лабель перед тем, как они вступают в бой.       — Каждый платит свою цену, ладо. Твоя свобода — за мою жизнь. Их жизни — за твою боль. Не щади никого.       «Радуйся, светлый мой. Радуйся». В очах Лабеля — тот же пепел, что и в сердце Ригга. Живы. Свободны. Не завели́кою ли ценою?..       Праздник продолжается. Радуется люд простой внезапной славе, обрушившейся на их град — печенеги десяток раз подумают впредь, стремясь к заборолам Пересечня. Купцы пьяно ухмыляются, грезя о будущей прибыли: соседние племена, прознав, какую беду отвел от них Гудим, на торговлю с уличами станут. Византийские купцы, опять же, охотнее на Киев стольный свои дромоны поведут, зная, что спокойно теперь у порогов Днепра. А там и мы́то поднять можно. Милостивы боги к ним, как есть. Бояре, забыв прежние разногласия с князем, довольно утирают мед с усов, себя к его славе причисляя, и поглядывают на сговорчивых теремных девок. Каждый, кто холост, сегодняшней ночью будет обласкан.       Мало помалу веселая пирушка оборачивается обычной попойкой. Мужики, кто потрезвее, тянут приглянувшихся красавиц в укромный куток. На носу Перунов день — пойдут девки по граду, убранные в одни расплетенные косы, нами́сто из трав да венок богатый, моля́ божество послать дождь, чтобы землю плодородную ублажить. Ни одна не останется в стороне, так чего ж теперь скромничать? Сами боги велели сношаться и радоваться, ничего худого в том нет.       Отовсюду слышится задорное хихиканье и пьяные возгласы. Только гость пришлый, освобожденный из-под печенежского ярма вместе с Риггом Карисоном, не ест, не пьет, к веселию общему безучастный. Одна из оставшихся не у дел девок, востроносая чернявенькая Гапка, уважительно подносит ему ковш-утицу.       — Отведай, гость любезный, квасу пенного. Вижу, сы́та тебя равнодушным оставила.       Лабель смотрит на подошедшую девицу, словно на блазеня бестелесного, но постепенно серые глаза обретают ясность и понимание, оттаивая.       — Благодарствую, милая.       Он принимает ковш-утицу, аккуратно отхлебывает, одобрительно кивая. До чего ж пригож гость! Гапка невольно любуется: обходительный, светлый, статный, даже шрам и седая прядь его не портят, как и легкая хромота. Только печален он чересчур. Говорит мало и неторопливо, с иноземным выговором. Другие девки шепчутся, что из самой Византии прибыл гость загадочный. Хотя странно то: разве ж бывают ромеи нарочитые рабами печенежских ханов? Сострадательное девичье сердце тянется к печальному незнакомцу. Хоть бы словом перемолвиться, да о чем? Дурой себя рядом перед ним чувствует неотесанной. А за иным к нему и не подступишься… Другие уж пробовали — так и ушли, несолоно хлебамши. Теперь на его спутника, Ригга Карисона, зарятся, да тот все с князем никак не наговорится. Гапка вздыхает: туда, на галерею, где Карисон и Гудим Уличский беседуют, смотрит пригожий гость, не на нее. Так и не дождавшись ни взгляда, ни слова поощрительного, отходит Гапка в куток, где стайкой толпятся молодицы и такие же как она — отверженные, или слишком гордые, чтобы с боярами за так на сене валяться, — девки.       — Что, отвадил тебя гость каменный? Ишь, чего захотела! Он на таких и не смотрит, — Кунава, одна из тех самых, гордых, спешит поддеть поникшую Гапку.       Ее саму уже отверг Лабель этим вечером, и теперь досадно признанной красавице, что другим ради ромея недоступного отказала.       — А я слыхала, — заговорщически подмигивает хорошенькая Улыба, бочарова меньшица, — что не интересуют пришлых ни девки свежие, ни бабы ядрёные. И что ромей этот потому печален, что ревностию мучится: гляди, как на Карисона с нашим князем зыркает. А те то… Старые знакомцы… — роняет она многозначительно и умолкает, обводя подруг острым взором.       — А, ну, цыц! — подошедшая Калина, ключница детинца и кормилица Гудима, хлещет болтушку рушником.       — Неча на князя наговаривать! Пошли вон, бездельницы!       С грозной Калиной не забалуешь. Девки, поворчав маленько, расходятся. Да только не вытравить чужие мысли суровой ключнице: задаром что ли, Гудим Уличский суложь свою вниманием обделяет, что только одного сына от него и понесла?.. И каждая, кто в меньшицы князевы метил, думу с собой уносит нелегкую. Ох, что за наследие ждёт Пересечень!..       …Хмельная круговерть паморочит голову и Лабель будто тонет в бочке с медом: вязким, приторно-липким. Развесёлые скоморошьи частушки звучат насмешкою, пьяный хохот и звуки неприличные несут в себе отзвуки вражеского гиканья. Уйти бы, спрятаться, зажать уши, свернувшись клубком, да голоса те изнутри изматывают, не снаружи. Ему везде чудится угроза. Но град гостеприимный да люд приветливый не виновны, что он сам с собой совладать не в силах. Никак приобщиться к радостей ихней не выходит. И тошно ему среди спасителей своих, словно в плену. Лабель сидит прямо, точно аршин проглотил. Еще миг подышит и пойдет себе, поищет куток поукромнее. Негоже других своим видом похоронным смущать.       Вдруг на плечо ложится чья-то рука: один из купцов али бояр (различал бы он их), пьяно лыбится, размахивая чаркой меда перед лицом:       — Выпей со мной, гость заморский, ик! Не гнушайся!       Улич обвивает рукою его шею в дружеском объятии, но Лабеля точно кипятком окатывает. Чужое навязанное прикосновение зудит отжившей болью, кожа на спине под нарядной одежей покрывается неприятными мурашками. Улыбка у Лабеля выходит кривая и натянутая. Несколько вежливых слов — обижать одного из пересеченских господ все ж не хочется, — и он поспешно удаляется с подворья. Прочь, прочь! Давно зажившие рубцы, оставленные печенежьей рукой, ноют и свербят.       Кнут со свистом врезается в кожу, вновь и вновь распахивая спину в кровавое месиво. Из горла рвется болезненный крик, но Лабель, крепче обняв деревянный столб, лишь глухо мычит. Не дождутся печенеги вонючие мольбы от византийского кесаря!       Р-р-раз!       Новый безжалостный удар опускается на спину, а «коготь» на хвосте кнута распарывает плечо наискось. Дикая нечеловеческая боль ослепляет яростной вспышкой. Позорный вопль пробивает грудь ядовитой стрелою, выплевывается наружу сдавленным бульканьем. Боль заполоняет все существо Лабеля! Лютым грызким голодом выедает нутро, рвет мышцы на нити, скрючивает пальцы в уродливые «звериные» когти. Забыв честь и гордость, забыв себя самое и обещание терпеть до последнего, не услаждать вражий слух мольбами, Лабель воет от нестерпимой му́ки, готовый вылезти из собственной кожи, лишь бы прекратилась эта пытка! Он хрипит, раздирая зубами щеки изнутри в кровавые лохмотья, но никак не может удержать в себе позорный крик!       Удары сыплются один за другим, его палач, раззадоренный мучениями жертвы, неутомимо полосует мокро чавкающую плоть. Кровяные брызги веером летят в обступивших их печенегов. В полубреду Лабель припоминает важное — не откусить себе язык, пока длится наказание. Всеми силами старается устоять на ногах: связанные в запястьях руки немилосердно режет грубым узлом, но он находит в том жалкое облегчение — хоть на миг чем-то отвлечься от этой муки. Но другого испытания ему не избежать: связанный Ригг, которого, помимо веревок, удерживает с десяток печенегов разом, мечется и ревёт, как обезумевший зверь. В родном голосе, что доносится будто сквозь толщу воды, уже не слыхать прежней ярости: он молит, исступленно и надрывно.       — Хватит! Хватит…       Едва разбирает сквозь шум в голове Лабель, и его пытка в одночасье прекращается. Но легче не становится: свирепая ослепляющая боль вгрызается в тело, пронизывая раскаленной молнией от макушки до пят… Все же он не устоял… Подогнувшись, колени встречаются с твердой землей и тут же беспомощно разъезжаются, скользя по его собственной крови. Ее целая лужа — разве может быть столько в нем одном?.. Последнее, что он чувствует, прежде чем провалиться в спасительную черноту — тяжелые горячие капли, ползущие по спине.       …Лабель приходит в себя от жара, сжигающего внутри и снаружи. Он лежит на животе, разбросав руки в стороны. Горячую щеку щекочет вытертый войлок подстилки. Лабель наг до пояса, но кажется, будто на него навалили кучу душных пыльных шкур — так тяжко дышать. Исполосованная спина пылает нестерпимой мукой, правое плечо под остро пахнущей повязкой дергает, будто кто прижал к нему раскаленную сталь и держит, горький от жажды рот саднит, а голова гудит, точно чугунная.       — Пить… — безголосая мольба режет сухое горло.       Потрескавшиеся губы встречают край грязной глиняной миски с благодарностью, как кровь Христову. Невкусная вода кажется нектаром, что на краткий миг возвращает его к жизни. Лабель щурит опухшие от едких слез веки, силясь разглядеть Ригга, но мир плывет перед очами. Он чувствует, как его гладят по голове. Прохладные пальцы на краткий миг остужают сухой лоб.       — Ладо… — зовёт родной голос.       Какой он надтреснутый и слабый… Лабель не узнает своего Ригга, и сердце на миг отзывается болью. «Ужели винит себя в случившемся?..» Хочется подать голос, утешить, но сил совсем нет. Лабель проводит распухшим языком по кромке зубов, проверяя, не прокусил ли кончик, и тяжко выдыхает.       — Жарко…       Он горит, словно в пекле, обреченный на вечные мучения, и только знакомые до дрожи в сердце руки не дают поверить, что он в аду. Ригг обтирает ему лоб влажной тряпицей — неслыханная роскошь, зная, как туго в степи с водой. Мягкие губы прижимаются к пылающему лбу.       — Прости…       Лабель хочет сказать, что то́ — пустое, но только поверхностно сипло дышит. Веки наливаются свинцом, в очи будто раскаленного песка насыпали. Спать, так хочется спать... Уйти за кромку яви… Лабель молится, сам не понимая кому, о спасительной черной бездне, что поглотит его страдания. Ригг покрывает поцелуями его безвольную ладонь, и Лабель чувствует на коже горячие капли. Слезы?.. Его несгибаемый, вечно неунывающий Ригг — плачет?.. Морок то, не иначе. Вот проснется он, и все будет как прежде: и задорная улыбка его варвара, и озорство в зеленых очах, и приветливая степь перед ними… А пока — спа-а-ать…       …— Кому служишь, Ригг? Отвечай!       Он стоит на коленях в юрте хана Куркутэ, опустив очи долу. Готовый напасть на мерзкого пленителя, голыми руками выдавить ненавистные узкие зенки, горло перегрызть за страдания, на которые тот Лабеля обрек. Да знает Ригг: малейшее неповиновение иль дерзость невольная обернутся куда худшими последствиями.       — Тебе, мой хан.       Ригг смиряет свою ненависть, давится неуместной гордостью, понимая, что его хан не тронет. А вот Лабеля… Все из-за самонадеянности Ригговой, из-за дерзости непомерной, что толкнула его на необдуманный побег! Нутро печет нестерпимой виной, но упрекать себя не время и не место. Хан и так попытается ударить побольнее.       — Э, врешь, рус!       В голосе Куркутэ прорезаются веселые нотки, но Ригг знает, что таится за обманчивой беспечностью хана.       — В глаза смотри! Чей ты?       Ригг поднимает взор медленно, невидяще скользя по кривым ногам печенега, которые тот подобрал под себя. Ох, как трудно сдержать ярость во взгляде, но ради Лабеля… Для него Ригг готов на все. Даже пресмыкаться перед вонючим копчёным. «Твой я», — шепчет, едва разлепляя губы.       — Плохо, плохо, не верю, — Куркутэ пыхтит замасленной трубкой прямо Риггу в лицо, хищно ощерив кривые жёлтые зубы.       «Истинно, волк».       Ригг ненавидит это плоское, гладкое, как колено у девки, лицо. Так бы и плюнул! А лучше бы — выбил весь дух из хана вместе с зубами, заставляя упиться кровавой юшкой до́ смерти. Когда-нибудь это случится. Будут у него и удачные побеги. Побег. Один и удачный. «Но не ценой твоей безопасности, ладо. Никогда больше».       — Я твой раб, мой хан. Твой верный пёс.       Куркутэ довольно кивает, выпуская кольца вонючего дыма.       — Кланяйся!       Ригг покорно склоняется, касаясь ладонями утоптанной земли в юрте хана.       — Ниже, ниже! Плохо кланяешься! Не верю!       До хруста сцепив челюсти и задержав дыхание, Ригг ползёт к ногам Куркутэ. Хан проворно выставляет вперед ногу, вдавливает Ригга лицом в земляной пол. Тот задыхается от ненависти почти так же, как от вони: от Куркутэ идёт тяжёлый сальный дух давно немытого тела. Риггу хочется блевануть, но он лишь прикрывает глаза, чтоб не видеть заскорузлые пальцы с отросшими толстыми ногтями, что виднеются сквозь прореху в обмотках.       Куркутэ довольно хрюкает, заливаясь мелким дребезжащим смехом.       — Теперь понял, чей ты, рус? Прикажу — ноги мне лизать будешь на глазах у всего кочевья.       Он понял. Понял, что сделает все, чтобы голова Куркутэ с высунутым наружу синим языком однажды торчала на пике. Однажды. Сладкое слово, напоенное надеждой. Ригг запомнит его. А пока — согнутая в обманчивой покорности спина и тошнота, что жжет горло.       Куркутэ внезапно теряет всю веселость, с силой отпихивает Ригга, зыркая недобро.       — Плохо служить будешь — накажу твоего мальчишку. Мало добычи будет — накажу твоего мальчишку. Дерзко посмотришь — накажу твоего мальчишку. Пощадишь кого бесполезного — накажу твоего мальчишку. Бежать ещё попробуешь — жестоко накажу твоего мальчишку.       Риггу достаточно и одного «накажу», но хан повторяет раз за разом, только чтобы видеть, как ненависть в зелёных глазах пленника сменяется отчаянием. Но самонадеян и не так дальновиден печенег, как ему сдаётся: не знает он, что вместо покорного раба, обретает лютого врага в лице Ригга Карисона. Врага, способного на любую подлость, чтобы победить.       …Чтобы встать на ноги, Лабелю требуется гораздо больше времени, чем Риггу. Почитай за середину зимы переваливает, покуда бывший кесарь способен вновь взять в руки оружие. Страшные ожидания, что не сможет боле десницею в бою пользоваться, не оправдываются. «Хвала всем богам, ну, и Всевышнему», — усмехается Ригг. О собственной изворотливости, что обеспечивает Лабелю должный уход и лекарские снадобья, молчит, не поминая без крайней надобности. Разве важно то, каких жертв стоит выздоровление его лада? Чужих жертв. Потопленных стругов, угнанных в рабство славян, отнятых и поломанных жизней — без счету. Лабелю то знать не обязательно, пускай на его, Ригга, совести жизни те будут. Все одно, чтоб искупить вину пред Лабелем, их недостаточно.       Любящее сердце бывшего кесаря чует тоску Риггову. «Не время пеплом голову посыпать», — молвит Лабель, неловко ткнувшись ему в плечо лбом. Простил. Да и не винил никогда. Вот только Ригг сам себя не простит, покуда они вновь не будут свободны.       Зимою в степи особо охотиться не на кого, и у порогов караулить нечего: замерзает Днепр-Славутич, судам торговым не пройти. Печенеги от скуки с жиру бесятся, и Ригг предлагает дерзкое: селения русичей грабить, хотя б и уличанские. Хан Куркутэ, подумав, благосклонно принимает то предложение. До самого Киева весть о дерзком хане дойдет! Пока его братья в юртах отсиживаются, дожидаясь весны, он посеет по себе кровавую славу. Чтоб след ее тянулся в века.       Во время набегов Лабель остаётся в становище, под строгим надзором, к столбу привязанный.       — Вернуться чтоб была охота, — криво усмехается хан Риггу.       И тот, скрипя зубами, соглашается. Да и кто б его спрашивать стал?       Хитростью и терпением Ригга кормятся печенеги добрую часть зимы. Набеги поголовно все удачные: если б не его осмотрительность, погорели бы на первом же селении. Однак, хоть и сыто ордынство, и грозно звенит его имя вдоль Днепра, надоедает однажды хану Куркутэ лютую силу, кипящую в нем, сдерживать. Просыпается в нем жажда крови, дыма и огня. Ничего не остается от очередного сонного селения: лишь пепел и головешки обгорелые. Рука Ригга устает опускаться на головы ни в чем не повинных славян, не имеющих даже возможности защититься: противно ему до жути от самого себя, да жизнь Лабеля важнее совести. А чтоб хану верность доказать и бдительность печенежью усыпить, целый град вырезать готов.       Но под утро, когда пьяное от крови, тяжелое от богатой добычи ордынство возвращается в становище, Ригг как наворопник подлый крадётся мимо столба, у которого заснул замотанный в шкуры до самых глаз Лабель. Стыдно забрызганную невинною кровью рожу своему ладу казать. Боится Ригг, что отшатнется Лабель, узрев в его глазах отблеск свежих смертей. Однак тот и не спит уже, лишь притворяется, сквозь припорошенные инеем ресницы наблюдая, как Ригг, пофыркивая, умывается снегом.       — Не спишь, что ли? — голос едва заметно дрожит, когда Ригг замирает над полными снега ладонями, боясь обернуться.       И тут же кидается к Лабелю, падает на колени, рвет зубами узел, удерживающий веревку вокруг бледных запястий, а развязав, греет тонкие пальцы дыханием, да всё очи прячет. А затем, подхватив Лабеля на руки, уносит в их юрту. Там, опустив его на шкуры, Ригг зарывается лицом ему в грудь и лежит, слушая беспокойный стук родного сердца.       Лабель вплетает пальцы в заросшую косматую гриву, что утратила прежнюю белизну, распутывает колтуны, бездумно потираясь щекой о Риггову макушку. И чувствует, как тот дрожит. Крупно, хворобливо, точно что-то ужасное в себе сдерживая. Лабель замечает не смытую до конца кровь на виске, черную запекшуюся кайму под ногтями намертво вцепившихся в него пальцев и все понимает. Нащупав губами яростно бьющуюся жилку на его лбу, Лабель шепчет:       — «Ты никогда не будешь один», — сказал ты мне на корабле хазарском, что нес нас прочь из Константинополя навстречу приключениям. Теперь я говорю тебе, Ригг, — ты никогда не будешь один. Мы вместе. До конца, каким бы он нам ни явился.       Ригг не может и слова выдавить, лишь сильнее смыкает объятия, подтверждая, что помнит. Горячая признательность затапливает все его существо: Лабель понимает, Лабель не осуждает и не отворачивается. И пусть даже Явь и Навь встанут против них — они вдвоем поднимутся против всего мира.       …По весне Лабель присоединяется к набегам, бесславным для них с Риггом, для Куркутэ — прибыльным. Услыхав желание бывшего кесаря, хан соглашается, что негоже умелого воина на привязи, как собаку, без пользы держать.       — Пусть отрабатывает свое существование, — кивает хан.       — Да смотри только: стрела летит быстро — моргнуть не успеешь.       Что ж, Ригг и не думает бежать в бою. Научен уж горьким опытом. К тому ж ему самому не по душе участие Лабеля в набегах, но не перечит, понимая, что тому это надобно. Не удержишь ведь, от каждой стрелы не заслонишь. Но Лабеля и не надо заслонять: одержимый стремлением внести свою лепту, замарать руки в невинной крови наравне с Риггом, разделив с ним страшную плату за их жизни, он бросается в бой одним из первых, бьётся с неистовой жаждою выжить. Слабый ещё для меча, он упорно и быстро осваивает короткий степняцкий лук. Дальность боя у такого — намного больше обычного. Держа смертоносное оружие продольно земле, Лабель натягивает тетиву не от уха, а от груди и сыплет стрелами без устали, поражая все живое, на что нацелится.       — Хыст у твоего хромого мальчишки, хакан-батыр, и ярость ретивая в бою, — бросает Куркутэ насмешливо.       Прозвище липнет к Риггу случайной издевкою да так и остаётся. Ему все равно. Лишь бы доверяли, лишь бы в покорности не усомнились.       Всю весну они бьются с Лабелем бок о бок, усыпляя бдительность печенегов. И не проходит ни дня без грез о воле. Те особливо одолевают по ночам, когда на пыльную степь опускается прохлада, а на Ригга с Лабелем находит сковывающая робость: разговаривать друг с другом наедине после дня, полного убийств, оказывается непросто.       И долгими ночами, прижавшись спинами под вытертыми шкурами, они молчат, тая́ каждый свою боль.       — Ты мог их пощадить, но не стал. Почему? — спрашивает однажды Лабель после особливо жестокого набега.       — Каждый платит свою цену, ладо. Твоя свобода — за мою жизнь. Их жизни — за твою боль.       А по́ лету Ригг предлагает хану идти на Пересечень. Чтобы сговориться мог с Гудимом, Лабель остаётся в становище заложником. Второй ошибки с побегом не могут себе позволить.       Отголосок затихающего праздника дышит в спину. В сгущающихся сумерках Ригг следует за Лабелем по пятам. Не упуская из поля зора темноволосый затылок, держится на расстоянии. По всему, Лабель идет на конюшню — Риггу знаком здесь каждый проулок, каждый завиток на коньке теремов. Ригг не торопится. Тугая от злата мошна приятной тяжестью оттягивает пояс, ударяя по бедру в такт шагам. Содержимое приятно звенит, согревая душу. Беседа с Гудимом завершается ко взаимной выгоде. Старый знакомец не без увиливаний, но платит положенную за подмогу с печенегами мзду. На несколько зим хватит, если жить без размаха. Особливо одному. Однак Риггу хочется осыпать свое ладо дорогими подарками. Со дня их встречи он, наконец, может то себе позволить!       У конюшни, куда лёгкой тенью ныряет Лабель, Ригг замедляет шаг. Предвкушение встречи наедине наполняет волнением и тревожностью. Какими очами они взглянут друг на друга теперь, когда страшное позади? Не ждут ли их еще боле суровые испытания? Ригг знает, что призрачные враги, порою, опаснее действительных. На миг он задерживает взгляд на знакомом с детства зрелище — очертания теремов в свете луны кажутся сказочными, — и заходит на конюшню вослед за Лабелем.       Внутри тепло пахнет сеном и терпко — конским потом. Гудим забороняет жечь лучину — оно и понятно, пожар может случиться, — и сумрак рассеивает лишь узкая полоска лунного света, что удачно ложится как раз в тот куток, где застыл Лабель. Там же, тихо пофыркивая, стоит вороной жеребец с крепкими ногами и мохнатыми бабками, уцелевший в схватке с печенегами. Выносливый и верный скакун. Лабель привязался к нему еще в плену, найдя в животине молчаливого собеседника, которому мог поведать свои печали и опасения. Вот и теперь Лабель что-то говорит коню, прижимаясь щекой к лоснящейся шее.       Ригг замирает на пороге, вглядывается в родной профиль. Белая прядь, выбившись из собранных в пучок волос, вьется вдоль щеки, подчеркивая заострившиеся черты. Затаив дыхание, Ригг любуется, но сердце отзывается болью, когда он отмечает, как изменился его ладо. Возмужал, окреп, раздался в плечах, при том оставаясь таким же гибким и статным. Меж соболиных бровей залегла складка, уголки губ уже привычно поджаты. Острый взгляд исподлобья, сейчас спрятанный за опущенными веками, навечно врезался сердце. И шрамы: видимые и скрытые. И каждый — молчаливый укор Риггу.       — Сговорились с князем? — молвит Лабель, не поднимая очей.       «Заметил. Почуял?». Сердце невольно ускоряет бег, когда Ригг ступает в конюшню, затворяя за собой тяжёлые двери на засов. Внутри становится темнее, однак очи быстро привыкают.       — Сговорились. Цельный солнцеворот можем жить безбедно, ни в чем себе не отказывая.       Ригг осекается: разговоров о грядущем они избегают давно, подспудно опасаясь нанести один другому рану неосторожной надеждою. Но теперь-то можно! Теперь они на воле и никто не сможет помешать их счастью! Кроме них самих.       Ригг молчит, жадно впитывая каждую скудную эмоцию на любимом лице. Лабель все так же поглаживает шею коня, отрешенно глядя в сторону. Слыхал ли он его? «Хотел ли услыхать?». Риггу на миг хочется зарычать от бессилия и страха: вдруг как не пойдет с ним бывший кесарь? Решит, что не желает боле троп неведомых и опасных? Поймет, что не для него жизнь кочевая. И Ригг не для него. «Не уберег, не укрыл…» Что Ригг предложить может в чуждых ему землях? Никогда ведь не будут они жить открыто, своим домом. Друзьями-побратимами везде, куда ни придут, придется называться, али людей сторониться, уходя в земли глухие. Сможет ли взращенный в стенах дворца Лабель довольствоваться этим?.. И разве это обещал ему Ригг, когда с собой на Русь звал? Не от того же самого они бежали из пышного Константинополя? Чем же теперь их положение лучше? Еще больше опасностей принес в жизнь бывшего кесаря Ригг. Кровь, боль и рубцы: на теле и на сердце.       Риггу сгоряча, от вспыхнувшей жгучей вины и досады хочется выпалить, что отпускает его, подсобит вернуться домой, пусть Лабель только попросит!.. И тут же прикусывает язык: вдруг как и вправду попросит?..       — Добрая новость, — роняет Лабель тихо и сердце Ригга ноет.       Ужель не думает уходить? До зуда во всем теле хочется, чтобы приблизился, посмотрел как прежде: с любовью и доверием, показывая, что внутри бурлит. Но видеть Риггу позволено лишь трепещущие ресницы и сжатые в полоску, рассеченные шрамом губы. Шрам тот жирной полосою сердце Ригга пересекает, повторяя незатейливый свой узор уродливой гранью. Гранью, что делит жизнь на до и после. Разделяет их самих. Нервные пальцы, запутавшиеся в конской гриве, замирают. Лабель не дышит под жадным взором.       Ригг приближается сам, берет за руку. Проводит себе по устам двумя пальцами — когда-то на одном из них красовался кесарский перстень, теперь же на обоих — грубые мозоли от тетивы. Ригг целует пальцы Лабеля пылко, нежно, благодарно — сколько жизней они отняли, спуская стрелу за стрелой. Половину тех жизней, что Ригг обязался записать на свою совесть, а Лабель разделил с ним эту ношу.       Но не велика ли цена?.. Их общая история, написанная сердцем, — кровавая и стыдная. Но никогда б Ригг, если б пришлось выбирать заново — чужие жизни иль жизнь Лабеля, — не поступил бы иначе. Отщепенцы? Пусть. Но вместе. Вот только… Захочет ли Лабель разделить с ним сей непростой путь, пойдет ли следом и дальше?..       Полно! Ригг не позволит прошлому отнять у них грядущее! Не позволит Лабелю винить себя и каяться за то, что он выжил, когда другие умирали. Не даст спрятаться от него самого. Страх скользким аспидом на миг сдавливает горло: один неверный жест, одно неосторожное слово…       «Доверься мне. Снова».       — Возвратись ко мне, — просит Ригг и отступает на шаг. Следующий Лабель должен сделать сам.       Дымчатые глаза распахиваются в искренном недоумении:       — Да вот же я. Перед тобой.       Можно ли требовать еще?.. Но Риггу нужно больше. Ему нужно все. Нужны они оба, как прежде — обоюдно одержимые, открытые, отчаянно и беззаветно любящие, несмотря ни на что. Возможно ль это после всего?..       — Не уходишь, но и не приближаешься, — тревожное и болезненное срывается злым невольным упреком. — Леший дери, Лабель, мне нужно разуметь — готов со мной дальше идти иль тебя в Византию вернуть?!       Вот оно. Отчаяние. Впервые почитай за два года со дня их встречи Лабель слышит в голосе Ригга отчаяние. От того злится его варвар — от страха? От неизвестности, раззявившей перед ними свою черную пасть. Ох, как хотел бы Лабель сам понимать, чего хочет в сей миг!.. А Ригг требует ответа немедля, понукает. Но Лабель знает: просто поддайся он, уступи чужому желанию — и между ними конец. Не того заслуживает его варвар, не того требует их любовь.       Ригг так хочет, чтобы Лабель приблизился, жаждет принять его в объятия, полные тоски по былому, но против воли словами резкими отталкивает. Все иначе теперь. Они — иные. И лишь как прежде Лабель — его хвороба, от которой нет лекарства. Не вырвать из сердца, не загладить шрам. Лабель вновь отступает к коню, охваченный той же горькой безысходностью, что и Ригг. На всех языках, коими они владеют на двоих, нет слов, чтобы искупить былое. Чтобы замолить холодные ночи, проведенные во взаимном отчуждении в плену. Чтобы искупить невысказанное вовремя откровение. Чтобы найти друг друга в том студеном тумане, где оба заблукали. И Ригг, осознавая, что нет иного пути, кроме как вперёд, решает действовать. Как в омут — в правду. Не смея требовать и настаивать, лишь неотрывно и дерзко поедая взором белеющее в полумраке лицо, начинает неспешно разоблачаться. На покрытый сеном пол летит щеголеватый опашень — с княжьего плеча подарок, — следом бесшумно опускается рубаха. Лабель ощущает, что весь он — натянутая тетива. Тронь — зазвенит. И как же хочется звенеть под пальцами Ригга, отзываться тоскливой мелодией под его властными и умелыми касаниями, что всегда будили в нем самое сокровенное… Его варвар, его нелегкая доля.       Ригг разворачивается спиной, замирая в напряженном ожидании. Никогда прежде ему не было так стыдно показывать испещренное шрамами тело. Сегодня — иной случай. Все, чему суждено случиться здесь, будет по-другому, не как прежде. Время ползет издевательски медленно, кажется, что целую вечность уж он стоит истуканом перед Лабелем. Но вот сено тихо шелестит под приближающимися шагами и через миг, будто Лабель колеблется, Риггу на плечо ложится немного шершавая узкая ладонь.       — Что ты видишь, ладо?       Голос ломается от подкатывающего к горлу кома. Лабель сбит с толку: что сказать?.. А Ригг не требует ответа, только невольно вспухают мускулы, стоит легким пальцам одарить его бездумной лаской.       — Вот эти получены не в бою, — догадывается Лабель, очерчивая кончиками пальцев не слишком давние рубцы. Клеймо, оставленное пленом. — Ты стыдишься их?       «Тоже?»       В груди Ригга зарождается болючий стон: его поняли.       — Стыжусь того, что получил их, не спасая тебя. Что рубцов тех — недостаточно, чтобы залечить твои. Что они не такие глубокие, как твои… Что…       — Перестань.       Хлесткий приказ в котором таится испуг. Лабель порывисто обнимает его, прижимается к спине, обвивая руками грудь. Ригг отчетливо ощущает шершавость шрама на устах, что шепчут ему в шею:       — Ты заплатил не меньше моего за нашу свободу. Мне не в чем тебя винить.       — Ужели? И ты забудешь, что…       — Молчи. Мы живы и свободны — это главное.       — Я хочу тебя себе обратно, — Ригг разворачивается в его объятиях так стремительно, что Лабель едва не падает.       Но выстаивает в кольце сильных жадных рук, что раздавили бы его от голодной тоски, если бы Ригг не сдерживался.       — Я — твой.       Себя ли убеждает, его?..       В зеленом взоре разгорается знакомое, опаляющее своим неистовством пламя.       — Нет, не так. Как прежде.       — Как прежде уже не будет, Ригг.       — Тогда будет по-новому. Если ты хочешь.       Он очень упрямый, его варвар. Решил что — обязательно выполнит. Кремень.       — Хочу.       «Но как?..»       Нечто забытое щекочет в груди: надежда? Нега? Страсть?..       — Покажи мне свои шрамы.       Ригг не спрашивает — повелевает. На уста ложится отчаянный поцелуй и Лабель чует, как пол под ногами плывет.       — Позволь прикоснуться, — шепчет Ригг, прожигая взглядом.       Лабеля только и хватает, что кивнуть.       Они поднимаются на гори́ще в глубоком молчании. Риггу слова ни к чему — время делом показать, на что готов ради своего лада.       «На всё».       А Лабель… Ему страшно, будто впервые. Их с Риггом ласки за минувший солнцеворот, — торопливо-стыдные, скрытные, без обнажения тел и душ, — боле говорят о потребности, нежели желании. Потребности выжить. И только в скупых словах поддержки, незаметных жестах, проскальзывающих улыбках они видят друг друга прежними. Незапятнанными рабством. И все ж память не выкорчевать. Слишком много между ним с Риггом боли и крови, сомнительных поступков и тяжких решений. Но разве ж важно то, когда сердце Лабеля сочится тоской при одной только мысли о разлуке с его варваром?..       Под спиною шуршит ароматное сено, возвращая Лабеля из горьких грез в явь. В открытое потолочное окно глядит задумчивая луна. Ласковая летняя ночь обещает сладость и негу. Звезды — не такие яркие, как в степи, но все равно глубокие, — глазеют с любопытством.       Лабель разувается и скидывает кафтан, развязывает ворот рубахи, позволяя горишному игриво проникнуть за пазуху.       Ригг, не торопясь, стелет шкуры, будто нарочно оттягивая миг их сближения. Тяжелая мошна с глухим стуком падает куда-то в сено, на лоснящемся в лунном свете меху поблескивает пузырек с маслом.       — Едва выторговал у Гудимовой суложи, дорого дал. А знала б, для чего — точно б не отдала масло заморское.       Уста Лабеля мимо воли растягиваются в бледную улыбку: прежние озорные нотки в голосе Ригга будоражат, посылая по загривку дрожь предвкушения. Ригг разоблачается без стеснения, нарочито лениво, давая Лабелю полюбоваться собой. Тот не отводит взгляд, в котором и желание, и жгучая решимость, и затаенная тоска.       — Иди ко мне, ладо, — зовёт Ригг, распростершись на шкуре.       — Не надо, — предупреждающе сжимает запястье, стоит Лабелю потянуть рубаху вверх, и мягким жестом к себе привлекает.       Лабель падает сверху, занавесив рассыпавшимися по плечам волосами их лица. Сдается, что в необычном том шатре они скрыты ото всего злого и опасного. Здесь нет боли, горечи и вины. Только зеленые глаза Ригга, полные сладкой неги. Сердце заходится бешеным стуком, когда Ригг тянется к его устам, пробуя их поцелуем. Отстраняется, смотрит остро, будто спрашивая разрешения, и найдя подтверждение в дымчатом взоре, приникает вновь. Родные руки, непривычно робкие, гладят Лабеля по спине, неумолимо распаляя. Дыхание рвется пополам, когда Ригг проникает языком ему в рот. Лабель прижимается к обнаженному сильному телу, через одежу чувствуя его жар и желание, плавящие волю.       — Хочу тебя, — врывается ему в рот с новым глубоким поцелуем, и Лабель не поручится, что то — не его слова у Ригга на устах.       Внезапно Ригг садится, вкладывая в ладонь Лабелю пузырек с маслом.       — Хочу чувствовать тебя по-иному, — он загибает непослушные пальцы, заставляя обхватить запотевшее стекло.       Лабелю кажется, он ослышался. Не может же Ригг в самом деле предлагать такое?..       — Не бойся, ладо. Меж нами — ни здесь, ни где-либо еще, — не будет принуждения. Сейчас и впредь. Единственное, о чем прошу — попробуй.       Лабель моргает, растерянно вертя пузырек в пальцах. Он никогда не желал Ригга так. Или, честнее признаться себе — попросту не помышлял о том, что такое возможно?.. Но теперь, когда Ригг так просто и бесстыдно предлагает себя, отдает во власть и полное подчинение, Лабель не может себе лгать — он хочет. Желает своего варвара так, как раньше отдавался ему сам.       Ригг ложится на живот. Белеющие в свете луны шрамы кажутся древними языческими письменами. В них — любовное послание, одному Лабелю понятное.       «Моя боль — за твою».       — Ты не причинишь мне боли, ладо.       Лихорадочно сияющие зеленые глаза завораживают, принуждая подчиниться. В голову бьёт хмелем запретного. Ночь обещает волшебство и открытия. Сбросив таки рубаху, Лабель окунает пальцы в вязкое масло и опускается рядом. Неотрывно наблюдает за сменой эмоций на лице Ригга, готовый остановиться в любой миг.       — Смотри, мой лучезарный, каково это — дарить удовольствие.       Ригг поощряет его глухими стонами. Принимает каждую неловкую ласку. Потому что от рук Лабеля даже боль — благо.       Лабель прилежно учится. Ловит его вздохи, в каждом чувствуя оттенки Риггова наслаждения. И с каждым обретает чуть боле уверенности. А Ригг ведёт его, не позволяя испугаться и отступить. И первым решается, садясь сверху. Есть нечто колдовское в скованности, объявшей Лабеля. Будто выпил чародейское зелье, и он — не он. А раз так, чему противиться? И все ж — это он. И Ригг — его Ригг. В любой ипостаси. Отныне, всегда и навеки.       — Не уводи взгляд, ладо. На меня смотри.       Это жестоко — просить Лабеля о таком, когда он так растерян. Но иначе не получится выкорчевать тот страх и забитость, не излечить скорбь.       И Лабель понимает. Покорно принимает все: усладу, замешанную на боли, обоюдоострой, опаляющий жар и нестерпимую узость чужого тела. Родного тела, что знает Лабеля лучше него самого. Колкость ароматного сена, сухо шуршащего под спиной. Ищущий, пронзающий до недр души взор Ригга, что не отпускает ни на секунду, пока Ригг берет его собой. Принимая, обладает. Отдается без остатка. Исцеляет невидимые рубцы. Лабель не откидывает и стыд, напротив, примешивает к тугому клубку чувств, теснящему грудь. И все этой ночью — о них. Каждый вздох трепещущей на острие вины близости — во искупление.       — Поцелуй меня, — шепчет Лабель, и тут же, приподнявшись, целует сам: влажно, открытым ртом.       В горчащем виной удовольствии Лабель теряет себя, чтобы обрести наново и очиститься от болючей скверны, разъедающей сердце. Сплетается с Риггом телом, каждой жилой упруго кричащим о том, что он чувствует. И рассыпается сотней невыносимо горячих искр, задыхаясь от мягкости губ, шепчущих: «это должно быть меж нами, ладо». В выплеснутом удовольствии нет освобождения. Самоотверженность Ригга пленяет телесной негой, но Лабель знает, что зияющую пустоту внутри заполнит лишь одно. Из его голоса исчезает звук, когда просит:       — Возьми меня, любый. Хочу снова быть с тобою единым.       В ту ночь они заново впускают друг друга в сердце. Ригг учит любить по-новому, как в омут, не оглядываясь на прошлое. Лабель принимает себя равным, отпуская горечь вины и невольной обиды. И удовольствие, тугой судорогой исторгаясь из разгоряченного ласками тела, оборачивается болезненным криком сгорающей в искуплении души: Лабель плачет. Плачет впервые за долгие месяцы. Захлебывается болью, которая, иссякая в нем по капле, вырывает то злое из души, что так долго его мучило, отворачивая от Ригга.       — Вот ты и вернулся ко мне, ладо.       Лабель с последним судорожным стоном зарывается лицом Риггу в грудь, и затихает, опустошенный. Все у них будет хорошо.