На неведомых дорожках

| Ныне |

      Споро сделав из ельника волоку́ши да уложив на них полуживого незнакомца, ведьма тащит его к заимке. Путь близкий, но вогкий снег проседает под шагами — звериная суть отступила, лишив ее нечеловеческой лёгкости. Наконец, тропинка выводит к избе. Потемневшие от времени бревна покрыты изморозью. Дверь прикрыта плотно и ведьма чует — ее печать на месте. Но что-то не так. Кто живет здесь, кто смог обойти ее забороны?       Бросив волокуши, обходит избу кругом, принюхивается. Запахи зимнего леса и древнего колдовства смешиваются с обычными, человечьими. Так пахнет она сейчас и он. Чужим духом пропитано каждое бревно, каждая еловая иголка вокруг. Ведьма возвращается к волокушам, вспыхнувший рыжим взгляд пронзает бесчувственного незнакомца. Она резко наклоняется, рывком натягивая скрутившуюся, запавшую за плечи нить на бледной шее. В руку ложится серебряный крестик.       — Христианин.       Порыв оставить его умирать на морозе улетучивается быстро. От незнакомца веет теплом: не просто человеческим — особым, светлым, недоступным ее пониманию. И от тепла того так хорошо и спокойно, что людская суть окончательно берет верх в ней. Выгода человека важнее и шире сытости зверя.       Затащив незнакомца в избу, ведьма не теряет времени. Сняв порты — больше ничего на нем и нет, — деловито растирает окоченевшее тело нанесенным в сени снегом. Оглядывает раны, хмурится. Отогреть отогреет, а вот спасти обмороженную кисть и почти откушенную капканом стопу — тут особые средства требуются. Лишь бы только… Тайник на месте. Почти пританцовывая от радости, ведьма раскладывает на столе пузырьки, шкатулки, мешочки с травами. Огонь в вычищенном очаге — аккуратными оказались гости незваные, — разгорается от щелчка ее пальцев. Не обращая внимания на слабые стоны с полу — тащить раненого на полати кажется ей неразумным, эк, как навредит? — ведьма растапливает котелок снега, кидая в бурлящую воду пучки трав. Когда отвар готов, студит, нюхает. Поит незнакомца, что в тепле оттаял, моргает вяло, в себя приходя. А вот этого ей не надо, рано. Он пытается оттолкнуть ее руку, да только против нее это все равно что котенку супротив барса. Черноволосая голова запрокидывается, никнет. Чуть подрагивают мокрые ресницы — незнакомец недолго и безуспешно борется с волшбой, но в окончании крепко спит, опоенный ее зельем. Ведьме только того и надо. Врачевать людские тела — работа тонкая. Хрупки они, уязвимы. Боль им терпеть лишний раз вредно, хоть через боль иногда приходит исцеление.       Убрав под косынку змеящиеся до колен волосы, что в отблесках огня кажутся почти красными, ведьма приступает к настоящему лечению. Два пузырька перед ней: содержимое одного серебрится темным, мертвенным свечением, второй мерцает приятным глазу голубым. Вода то чародейская: одна любую хворь вмиг излечивает, другая — к жизни возвращает. Под силой слова ведьминого, однажды сказанного, сроку давности ей нет. Но запас невелик. На одного человека только и хватит. Что ж, он для ведьмы сейчас ой как важен. Позже она пойдет искать источники в округе, а теперь об ином думы ее.       Льет ведьма мертвую воду на обмороженную кисть незнакомца и уходит синюшность мертвенная. Льет живую воду — кожа розовой свежестью наливается. Не останется чужак одноруким. Позже ее отблагодарит, никуда не денется.       С ногой сложнее: ведьма на миг задумывается, кусает губу. Уж больно сладок соблазн оставить все как есть, лишив незнакомца возможности ходить. Только кровь заговорить, чтоб от потери не помер. Ох, и любо было бы оставить при себе такого красеня, как куклу беспомощную. Но руки уже сами берутся за иглу и сучёную крепкую нить. Не сильна ведьма во врачевании без волшбы: стежки вокруг щиколотки ложатся грубые, кривые, злые — мысль окончательно отсечь болтающуюся на сухожилиях стопу колет острым шилом, но все же она завершает начатое. Приладив вокруг искалеченной ноги две ветки, ведьма сбрызгивает ее мертвой водой. Эта рана излечивается медленнее: сначала на коже проступает с тихим шипением лёгкий паро́к, впитываясь внутрь. Новая порция мертвой воды заставляет встать на место кость и срастись сухожилия. После щедрой порции воды живой от страшной раны не остается и следа.       Ведьма довольно хмыкает, заворачивая исцеленного в волчьи шкуры. Отойти от холода его тело должно само. Справится постепенно. А у нее будет время себя в порядок привести. Оставив его лежать на полу, она, будто забыв о чужом присутствии, скидывает одежду. На пол летит вышитый передник с богатыми чеканными пряжками — подарок ее давнего полюбовника варяжского, — понёва и нижняя рубаха. Под лавку ведьма пинает поршни и обмотки с ног. Освобожденные от косынки волосы падают тяжелой копной. Ведьма греется в отблесках огня-Сварожича. Человек в ней радуется простому уюту и неге. Зверь молчит, ему тоже любо.       Не боясь холода, как есть, голая, она набирает полное корыто снега, растапливая кипящей водой из котла. Бросает на пол длинный отрез простого полотна из сундука, который распахивается, повинуясь властному приказу: руками людскими тот замок не отпереть. Садится в едва теплую воду, плеснув туда зелья, булькающего в одном из пузырьков. Собственное отражение не радует: сухие бледные губы, яркие пятна на щеках от мороза, седина. Человеческий облик уязвим даже у ведьмы. Но все поправимо. Накупавшись и вымыв волосы, она закутывается в полотно и садится у очага чесать косы. Через какое-то время рука тянется к пузырьку с мертвой водой: осталось на донышке, но чтобы унять ломоту в теле и убрать с щек лихорадочную красноту, хватит. Незнакомец вздыхает, шевелится под шкурами, привлекая ее внимание.       Ведьма отставляет пузырек и опускается рядом с человеком на колени. Вглядывается в красивое лицо, утонувшее в спутанных волосах до плеч. Безбородый, хоть и видит она, что не так и юн уже. Слипшиеся ресницы кидают длинную тень на щеки, покрытые нездоровым румянцем. Ему даже это идёт, не то что ей. Поддавшись порыву, ведьма убирает с его лба единственную притаившуюся в черноте белую прядь. «И ты скорбью потери отмечен». Переводит пытливый взор на губы, что пересекает глубокий, давно заживший шрам — он тянется наискосок от крыла носа, оканчиваясь в середине подбородка. Надо же, и это ему к лицу! Ведьма сердится, завидуя. Зверь на мгновение просыпается, просит и себе кусочек этой красоты, соблазняет выпить до дна и присвоить ее всю. Но стоит губам коснуться неподвижных губ, и зверь урчит, как домашний кот, вновь отступая. Ведьма целует своего пленника страстно, нетерпеливо, с правом хозяйки. Внутри тела расцветает немыслимая лёгкость, словно не сделала она тысячи тысяч шагов, пока уходила из Киева. А оттуда путь неблизкий, все ноги истоптала. Радость — давно забытая, нежная, распускает ростки в душе, ласково греет. Оторвавшись от безучастных губ, ведьма бежит к корыту… Да ну его к лешему! В остывшей воде отражение все то же: усталое, точно у постаревшей от тяжелой работы бабы! Рыжий взгляд мечет молнии, сухие губы презрительно кривятся.       — Не так ты и хорош, как кажешься!       Ведьма выпивает остатки мертвой и живой воды, умывается и теперь урчит довольно: краса и молодость возвращаются. Накинув рубаху в пол, расхаживает по избе хозяйкой. Заглядывает в каждый угол, выворачивает сундуки, обнюхивает незнакомые предметы: чужую одежду, оружие, посуду. Судит, что ее незнакомец живёт здесь не один. Кто-то крупнее него бывал тут. Вон и сапоги под лавкой лежат, явно другому принадлежащие. Кто он? Кто они́? Где второй? Почему э́тот оказался в лесу один, раздетый и босой? Пробует ворожбой проникнуть в сон чужака, но ничего увидеть не удается. Только тоской сжимается сердце. Чует ведьма горе, но суть от нее скрыта.       — Что ж, видать, долгий разговор у нас будет, как проснешься.       Сонливость — сытая, человечья, — наваливается властно. Удивительно, ещё минку тому ощущала она неутомимую резвость, а сейчас простой бабой себе кажется. Но более поражает ведьму, что после поцелуя чародейство в ней не угасло. Все так же чувствует она его силу, даже испытывает себя, зажигая расставленные на полках сальные свечи одним только касанием пальцев: огонь привычно слушается, не задерживаясь и не чадя́. Да, волшба ее все так же сильна, а вот сама она утомилась. Что ж, немудрено.       Ведьма забирается на полати, зарываясь в расстеленные там шкуры. Толстый медвежий мех пахнет чужими телами. Их страстью, неистовством, жаром. Кровь вскипает в жилах, прогоняя недавнюю усталость. Нутром рвется она к пригожему, беззащитному сейчас незнакомцу. Человек в ней слабеет, зверь почти вырывается наружу: рыжим вспыхивают зрачки, волоски на предплечьях поднимаются, оборачиваясь рыжеватой же шерстью. Удлинившиеся когти оставляют глубокие борозды на потолочных бревнах. Загрызть, соленой горячей кровью упиться! Рвать сладкую белую плоть! Грызть, жрать! Вертикальные зрачки, в которых нет уже почти ничего человеческого, обращаются на незнакомца. Гибкое сильное тело сжимается пружиной перед прыжком. Мешают только собственные когти, с силой вогнанные в толстое дерево.       — Ригг…       Незнакомец смотрит прямо на нее, на зверя, и зовёт кого-то. Того, кто ему близок. На пороге смерти иных не поминают. Ее он и не видит, не чует опасности — свое ему ма́рится. Ведьма чувствует, как втягиваются когти, опадает шерсть, вослед за липкими мурашками покидая тело. Зверь вновь засыпает, но ей не до сна. Чувствует себя слабой и больной. Чародейство по-прежнему при ней, одной искры достаточно, чтобы спалить все вокруг дотла. Но теперь ведьма боится волшбы. Боится самой себя. А ещё — власти незнакомца над ней. Или то богов благословение? Кем так одарен этот смертный христианин, что одним только бессознательным взглядом успокаивает дремлющее в ней зло? Обида и жалость к самой себе выжигают нутро. Ведьма сворачивается клубочком на медвежьей шкуре и тоненько воет, голосит, как кликуша какая, по-бабьи шмыгает распухшим носом. И когда поток слез пересыхает, она, наконец, засыпает, обессиленная.       — Уйми свою ведьму, княже, не то мы сами!..       Тысяцкий воевода Двинец сурово требует, но взгляд перед властителем Киевской Руси опускает почтительно. Олег спокоен, ни облачка на гладком умном лице, но все присутствующие в гриднице разом отступают, как-то сникая. Не гнева боятся княжьего, скорее, обидеть недоверием — Вещий разумен и мудр, повысить голос может лишь в гуще сечи, да когда он последний раз бывал на передовой? Словом дружиной повелевает, не силой. И все ж уважают князя искренне. И верят ему. Но не ведьме его, которую отчего-то от себя не отпускает. Колом бы проткнуть проклятую, но миром решили, потому что в обход князя пойти — обиду нанести и оскорбление.       — Как же я уйму ее, ведьму, — задумчиво роняет сидящий в высоком резном кресле Олег, подперев голову кулаком, и все куда-то мимо смотрит.       Обстановка в гриднице становится прохладнее. Собравшиеся здесь люди на миг теряют уверенность, оглядываются друг на друга. Мол, чего молчишь, а? Редкие голоса робко вопрошают — кто, если не ты, княже? Силен он, Вещий, все то знают. Если кому и сладить с ведьмой-нечистью, то ему.       Олег так же задумчиво продолжает, будто не слыша и не замечая общего замешательства:       — Я ей не указ, на то она и ведьма. Да и худое разве что сделала? Разве не помогла тебе, Витко, когда жена твоя разродиться не могла? А твои язвы, Игуль, разве не залечила?       Названные дружинники неловко переступают с ноги на ногу, поймав строгие взгляды товарищей. А что? Каждый бы дитя с женой спасти захотел и от досаждающих чирьев избавиться. Хоть бы и чародейством. Не всему волхвы обучены, да и где те волхвы-кудесники? Все в чащах отсиживаются, а в городе только сытые да жадные до подношений служители культов живут, у которых связь с волшебством давно утеряна. Если вообще была она. А ведьма…       — А сколько нам она славных побед нагадала…       — Постой, княже, — вперед выходит молодой варяг.       Олег со сдержанным вздохом поднимает взгляд. Если рассудительный Свенельд слово взял, значит, дело серьезное. Почем зря один из его лучших кметей воду мутить не станет. И слушает князь о том, как все чаще на окраинах Киева и за его пределами находят скот. Погрызенный, порванный сильно, но не обглоданный. Будто некто лютый, гонимый жаждой убивать, игрался, съесть не съел и бросил.       — Может, зверь дикий под Киевом завелся? А вы хвосты поджали, как псы трусливые, на Белаву наветы наводите, вместо того чтобы объявить славную охоту да изгнать пакость!       Игорь. Молодой витязь, что так и не вступил в права отцова наследства, держится дерзко, показывая, что не боится ни ведьм, ни зверей, ни чертей болотных. Нахальный и стремительный, как пламя. Одной искры достаточно, чтобы пожрать целый лес. Оттого и не князь пока. В Олеге та сила, что сдерживает его неистовство. Вещий усмехается: ведом ему интерес Игоря — как привороженный за чародейкой ходит, а той и дела нет. В другой раз Олег бы приструнил дерзкого княжича, да сейчас на руку ему бахвальство молодое: люди возмущаются, острым словом задетые, забывают о страшном, что вокруг Киева ходит. Спокоен один лишь Свенельд: зеленые глаза холодно смотрят на Игоря, а тот пуще осанится, с едцой поглядывая на товарища. Мысль об извечном соперничестве этих двоих мимолетным удовлетворением касается дум Олега, и вот уже князь поднимает руку. Гвалт стихает мгновенно, словно по волшебству. Он и правда отчасти колдун, Олег Вещий. Видит каждого насквозь и понимает — защищать ведьму ему невыгодно. Он ценит своих людей, знает их и прислушивается. Смуты среди верных дружинников ему не нужны. Значит, нужно услать Белаву, даже если не она скот терзает. Но сначала сам с нею поговорит. Не отвечает князь дружинникам ни да, ни нет, но отчего-то успокаивается люд верный, добрым словом убаюканный. Один лишь Свенельд смотрит остро, но возражать не смеет.       Гридница пустеет. За последним дружинником закрывается тяжелая дверь, и князь, не оборачиваясь, произносит ровно:       — Все слышала?       — Все, Хельг мудрый. Уйти просишь.       Вот как — просишь, не наказываешь. Может, и странно то для кого со стороны звучит из уст чужачки к князю великому, да только оба правду знают: просит Олег. Ведьма ступает сквозь потайную дверцу, неслышно приближается — ни одна половица не скрипнет под легкой ногой. Во взгляде карих глаз ни гнева, ни обиды. И князь отчего-то теряется на миг, будто отрок безусый. Но быстро берет себя в руки. Вещий он или нет?       — Вижу, голосить по-бабьи и проклинать моих витязей за их осторожность ты не намерена.       Себя среди витязей, ее изгнания требующих, не называет, намеренно не оправдываясь. Да и не желает он ухода Белавиного, лишь рассуждает мудро. Она фыркает — то ли насмешливо, то ли задорно, не разберешь.       — Куда мне, ты здесь глава. Твое слово последнее. Вижу, что решил ты. Противиться не стану. Да и зачем? Дурную славу по себе сеять? Меня и так уже нежитью нарекли.       — А ты ли…       — Я. Уверен будь — только скотину.       У них нет тайн друг от друга. Близки они, как только давние и тайные соратники быть могут: ведьма и честолюбивый варяг, что живёт намного дольше положенного человеку. И во многом то ее заслуга. Это она, Белава, волей случая, знакомит Хельга с живой и мертвой водой, учит ведовству, приоткрывая тайны Нави. Князь не слишком охоч до учений темных, но светлое впитывает, вот уже больше двадцати зим удерживая в руках объединенное им государство. И нет от варягов до греков того, кто власть Вещего не признал бы. Но, хоть по силе превосходит многих кудесников, все равно человек он, а значит — смертен. И о смертных заботиться должен.       — Что сделать для тебя могу? — спрашивает князь.       Ему действительно досадно отпускать от себя чародейку, не раз ему славные победы предсказывающую. Думы нелегкие слушать умеющую, советом хитрым подсобить, как только тем, кто со знанием запретным кровью связан, дано. Но дружина ему ближе. Люди. Белава это понимает и не сердится, лишь смотрит с озорством.       — Отчего, — будто спохватывается князь, — отчего ни с кем из людей моих сойтись не хочешь? Али не люб никто? Игорь, гляди, какой сокол, за тобой хоть за видокрай лететь готов.       Последнюю фразу он говорит с тайной насмешкою: то ли над княжичем, то ли над собственной попыткой удержать при себе ведьму, сделав ее обычной бабой. Ведь всякому известно: хочешь чародейку сил лишить — покрой ее, внуши страсть-любовь, яри покрепче да от себя не отпускай. Да не многие на то решаются — с полунелюдью сойтись.       — Щенок твой Ингвар, — выговаривая имя княжича на варяжский манер, фыркает Белава.       — Видокрай ему — перина мягкая, а то и сена стог. Чтобы я променяла силу на такого ветрогона, Удом и Лелем одурманенного… Хоть и красень Ингвар, но иное мне любо. Да и бессильной я не нужна тебе стану.       Других речей от чародейки Олег и не ожидает. Но когда она, усмехнувшись как-то по-особенному, роняет мягко:       — Лишь с тобой бы согласилась лечь, Хельг мудрый, — князь на миг теряет дар речи.       А Белава уже смеётся довольно, сверкая желтоватыми звериными клыками. Знает, что лишь дразнить его вольна, не соблазнится Вещий зовом плоти. Он все равно, что волхв, а волхвы одному чародейству принадлежат. Как и она. И нет у нее обиды на князя. Только смутная досада, что вновь в путь отправляться надо. И куда податься? Люд везде неблагодарный. Разве что уйти туда, где не ступала нога человечья, перезимовать одной. Наверное, так она и сделает. …Он открывает глаза, сразу понимая, где находится: изба, в которой они с Риггом провели зиму. Скользит взглядом по темным балкам, жмурится от яркого пламени очага, вдыхает запах готовящейся снеди. Внутри медленно разгорается огонек надежды: ужель все было страшным сном и сейчас Ригг привычно улыбнется ему, позвав по имени?..       Память скользким аспидом сдавливает горло: Ригг никогда не просыпается раньше него. Кто бы там ни был — чужой. Он приподнимается на локтях, обнаруживая себя на полу, мечет взгляд к подпоре, где всегда висит его лук и колчан со стрелами. Пусто.       Незнакомец — точнее, незнакомка, — оборачивается и, проследив за его глазами, усмехается с явным довольством. У нее конопатое лицо, не молодое и не старое, рыжие косы свиты вокруг непокрытой головы и очень опасные глаза: он нутром чует — доверять ей нельзя.       — Одолжила твой лук — на охоту сходить было надобно.       Женщина помешивает суп, зачерпывает большой деревянной ложкой, дует и пробует, слизывая густое варево острым розовым языком. Будто кошка. Только большая.       — Ты кто такая будешь и что делаешь в моем доме? — спрашивает он строго.       Незнакомка ведет рыжей бровью, издевательски кривит губу.       — Ничего не напутал, соколик? Это ты у меня дома. А кто я? Зови меня Белавой.       Сбитый с толку ее дерзкими речами, он только и может вымолвить:       — А я — Лучезар.