На неведомых дорожках

| Былое |

      Степь стелется под копыта коней бесконечным выцветшим ковром. Пожухлый ковыль сухо шелестит, нашептывая: вперёд, вперёд! Двое беглецов скачут уже столько дней, а реки все не видно.       — До Дона еще далеко, но уже ближе, чем до Днепра, — обернувшись к спутнику, перекрикивает свист ветра в ушах беловолосый всадник.       Второй: тонкий, прямой, с бледным, почти по-девичьи нежным лицом, слабо улыбается, пряча тревогу в глубине серых глаз. Он доверяет Риггу. Тот для него… всё. Его сердце, его жизнь, будущее. Другого у него нет и не надо. Они скачут во весь опор, экономя дыхание, не озываясь лишний раз — у степи сотни глаз и тысячи ушей, никогда не узнаешь, за каким холмом притаился враг. Враг с глазами-щелками на плоских закоптелых лицах. Враг лютый, коварный, ненасытный. Печенеги. Степной дикий народ, свирепые находники, которым все равно, кого грабить: путника ли случайного, бывшего византийского кесаря…       Печенеги отрезают им путь к Днепру, когда беглецы, отъехав от Херсонеса, хотят перейти реку вброд. Копченые появляются будто из-под земли, гонят с полуночи обратно на полдень, а затем восточнее, в открытые степи, где погоня внезапно заканчивается чудесным освобождением.       — Печенеги берег обложили, сторожат суда у порогов, далеко не отходят. Потому и от нас отстали — слишком мелкая добыча, — поясняет Ригг.       — И что же, теперь нам на Русь путь заказан?       — Да отчего, пойдем позже или в круговую: сначала до Дона, а потом вдоль берега на полуночь. До зимы доберемся, ладо.       Ригг говорит уверенно и спокойно, а сам напряженно вглядывается в степь: не скачет ли кто? Названный ладом невольно улыбается: все по Риггову легко выходит, даже когда спать приходится, приоткрыв один глаз. Вот только… до зимы? Сейчас едва половина лета минула, как же они жить столько будут в степи? Но о том думать надо, как время придет. Так говорит Ригг и он снова ему верит. Верит с самой первой встречи на берегу Понта Эвксинского, в далекой Византии, где бывший кесарь принял в свое сердце варвара-славянина и не побоялся порвать связь с корнями, только чтобы быть с ним.       День клонится к закату, пора останавливаться на ночлег — и люди, и кони вымотаны. Привал делают у большого кургана. Не степняку земляная насыпь, поросшая густым травяным ковром, кажется просто очередным холмом. Ригг, ловко разминая ноющее от долгой скачки колено спутника, рассказывает, что то общая могила.       — Земли в степи много, а войн между кочевыми народами еще больше. Каждому отдельную могилу копать — степь под землю провалится. Вот и хоронят всех вместе, так сподручнее. Да и традиция.       Что традиций у языческих народов — тьма, бывший кесарь узнает скоро. Всех не понять и не упомнить христианину. Он старается. Постигает язык, иногда доводя Ригга расспросами до шуточного неистовства.       — А как будет… — в очередной раз тянет, слыша нарочито тяжкий вздох, — да вот хоть это?       Указывает на кожаный шнурок, удерживающий порты.       — Гашник.       — Гаа-сник?       — Гашшшник. Ш-ш-ш. Не как змея сычит, а как ветер по осени листвой шебуршит, — притворно-ворчливо поясняет Ригг, а сам прячет улыбку в черноволосой макушке своего лада, что пристроил голову у него на груди.       Но тот и не думает угомониться. Расспросив о каждом предмете обихода, что смог вспомнить, обращается к природе.       — А месяц маиус как будет?       — Травень. Травами напоен. А мартиус — сухы́й, дождями не балует. Августус — серпень. Как серп месяца, что на убыль идет. Септембер — ревун, ветрами зол.       — Красиво. А…       Ригг теряет терпение быстрее обычного: опрокидывает на спину, поцелуем запечатывает уста, просительно шепча в них любимое имя: Лабель. Тот шутливо брыкается, но через миг сдается под напором своего варвара. Горячего, неистового... Так сильно любящего, что телом в пот и сердцем в трепет от одного только касания. Поцелуй быстро становится несдержанным. Ригг гладит его язык своим, врываясь в рот нахальным захватчиком, лишает остатков воли.       — Ладо... Желанный, медовый мой… Хмельной совсем от тебя становлюсь, — шепчет Ригг, насилу оторвавшись от сладких губ, что утратили очертания под жаркими поцелуями.       Лёжа под ним Лабель тоже хмелеет, тонет в пряной зелени глаз, путается пальцами в белых гладких волосах.       — Люблю тебя, лада мой, — безголосо выдыхает в ответ по кромке губ.       — Ладо-о-о, — насмешливой нежностью опаляет кожу, но ему уже все равно на правильность выговора.       Они не раздеваются, лишь приспускают порты, соприкасаясь разгоряченной кожей. Ригг обнажает молочное плечо с россыпью маленьких родимок, целует каждую, притираясь плотью к плоти, такой же твердой, как и его. Рваное дыхание Лабеля горячит висок, тонкие пальцы, заблудившись в волосах, требовательно сжимаются, оттягивают голову. Звёзды пьянеют вместе с ними и опрокидываются, растворяясь бледными искрами в дымчатых, мутных от страсти глазах бывшего кесаря. Ригг с последним стоном целует его, обмякая сверху.       Позже, завернувшись в волчьи шкуры, они слушают ночную степь. Ригг указывает в небо, приглушенным от близкого сна голосом рассказывает о созвездиях, что на Руси зовутся Малый и Большой воз, о самой яркой звезде по имени Квочка. Ригг говорит монотонно, то и дело останавливаясь, пересиливая себя, чтобы разомкнуть вязнущие в усталости челюсти. И, наконец, замечает, что его давно не слушают. Ригг усмехается, ласково коснувшись губами лба под черным чубом, что наискось достает уже до подбородка. И, широко зевнув, обнимает Лабеля, укрыв сверху руками. Вокруг шелестят ковыли, всхрапывают привязанные неподалеку кони, изредка почесывая голову о ногу, а двое у затухающего костра спят так сладко, будто небо принадлежит им одним.       А завтра перед ними все то же травяное море, покорно и гладко подставляет вытертую рыжую спину под копыта лошадей. Вновь скачут, скачут, скачут: и конца, и края не видно тому пути. Ночи, жарче языков Сварожьего пламени, и дни, наполненные хмелем горьковатого степного ветра, смехом, опасностью, радостными чаяниями, сливаются в одно. Время слизывает границы, отмеченные восходом и заходом солнца, что Ригг почтительно зовёт Хо́росом. Удивительно, как на Руси любят обожествлять природные явления: стихии, светила, времена года. Ригг особо почитает огонь-Сварожич, дивный дар Небесного Кузнеца, из чьих искр выкованы первые люди.       — Он ласковый и свирепый, греет и жжется, оберегает и пожирает, — монотонно, точно зачарованный, вещает Ригг, не отрывая взгляда от жёлто-горячих язычков.       — Как ты, — облизнув пересохшие губы, эхом отзывается Лабель.       Еретические для уха христианина сказания негаданно задевают что-то в душе. Развернувшаяся перед ним на версты верст степь зачаровывает глазницами древних идолов.       Ригг переводит на него взгляд, в котором танцуют отблески огня, приобнимает за плечи и, оставив поцелуй на виске, ведает о Перуне-громовержце и его женской ипостаси — Перунице, пламени сияющих грозовых чертогов, воинственной заступнице и берегине родо́в. Лабель удивлен, что у славян женщины не только рождают богов, но и сами являются богинями, равными по силе и почитанию.       — Дающая жизнь достойна поклонения. Даже Марена-зима.       Культ злой богини, чье чучело сжигают по весне, пугает Лабеля. Разве она не несёт людям лишь лихо и недород?       — Чудо ты, — смеется Ригг и кончиком носа щекочет шею.       — В природе все устроено для равновесия. Не может быть Белобога без Чернобога, лета без зимы, Живы без Марены. Ведь без снегов последней не сберечь плодоносность земли. Это как жизнь и смерть, понимаешь? Ангел и демон, если хочешь.       Лабель пробует возражать, говоря, что в христианстве все не так, что от тьмы положено защищаться молитвой чистым силам, а не поклоняться, задабривая дарами. А Ригг только улыбается, лукаво склоняя голову:       — Разве не вера наделяет вашего Бога силой, а, значит, и Дьявола? Перестанете бояться и зло утратит силу. У нас так же.       Ну, вот что с ним делать? Как есть, ни Бога, ни черта не боится! Лабель дуется и умолкает, уязвленный. Но Риггу все нипочем: валит бывшего кесаря на шкуры (безо всякой почтительности!), уверенно тянет гашник, проникая рукой за кромку портов, и, не прерывая своего занятия, нашептывает на ухо:       — Да нет у нас черта… в христианском понимании... Нежить лесная да болотная… Но если к ним не соваться… ничего они сделать не смогут…       И Лабель истаивает, как снег под лучами солнца, перестает слушать, отбрасывает христианское мировосприятие, забывая само свое имя в горячих родных руках.       — Нежить к людям выходит редко… опасается…       Лабель ловит зубами мочку его уха и хрипло-шершавый стон Ригга разбивается о висок беспомощным выдохом:       — Ну, что же ты со мной делаешь, а, мой хороший?..

***

      В привыкании к языческому проходят дни. Боги, чьи бы они ни были, им благоволят: отводят от вражеских стоянок, помогают разминуться с караванами.       — Чем ближе к Дону, тем больше поселений. Скоро станет совсем безопасно, напросимся на постой, в баньке попаримся, — белозубо улыбается Ригг, щурясь в лучах немилосердного летнего солнца.       Лабеля, как ромея, смущает это «напросимся», но его варвар лишь пожимает плечами:       — Законы Рода чтут везде, где простирается длань Олега Вещего. Даже у диких древлян. Но туда мы не пойдем, от греха.       Он сегодня особенно оживлен, будто подсвечен изнутри радостью. С рассвета все песню запеть порывается, раз за разом умолкая под встревоженным взглядом Лабеля.       — Да брось, ладо. Песня завсегда к удаче.       Удача покидает их внезапно, а боги отворачиваются безжалостно, точно ослепнув. Шальная стрела обрывает песню, смертоносным жалом пробивая Риггу грудь. Хрипение варвара тонет в адском шуме: торжествующе вопят печенеги, несущиеся из-за холма, ржут кони, кричит Лабель — до звона в голове, до беспощадной, сдавливающей виски боли. У Лабеля есть оружие, он может отбиться — напавший на них отряд невелик, — спастись, увести Риггова коня, что испуганно танцует, ощутив, как потяжелел всадник, ну, а что потом? На версты верст кругом травяная немая пустыня, где искать лекаря, как вырвать Ригга из лап подступающей смерти?.. Он слышит гиканье позади, видит, как Ригг, выпустив повод и завалившись набок, теряет стремена. Густая кровь плещет изо рта на подбородок, марает кожаный доспех, тяжелыми каплями стекает по гриве коня. Сколько он сможет проскакать, оставаясь живым?..       Печенеги кажутся удивленными, когда ускользающая добыча вдруг сама разворачивается к ним лицом. Уцелевший всадник спрыгивает с коня, бросает наземь оружие и кошель, а сам, припадая на одну ногу, опускается в пыль, касаясь пожухлого тела степи раскрытыми ладонями и лбом. Чужак просит о чем-то по-славянски, указывая на второго, что почти вываливается из седла.       В миг отчаянья Лабелю кажется, что печенеги просто добьют его, забрав то, что он и так готов отдать, и поскачут дальше. Кого он просит? Они даже речей его не понимают. Но что-то в злых глазах-щелках неуловимо меняется, печенеги переглядываются, лопочут на своем гортанном языке.       — Батыр, — один из печенегов указывает на Ригга кривым заскорузлым пальцем, а затем подаёт знак своим людям взять Риггова коня под уздцы.       Лабелю сесть на лошадь не позволяют, связывают руки спереди, и ведут на поводу, как угнанный скот. Степь больше не стелется — кидается под ноги рытвинами от копыт, забивается в сапоги мелкими камушками, что растирают кожу до кровавых мозолей, но он заставляет себя идти, хромая на пределе сил, чтобы не задерживать отряд: каждый лишний шаг может стоить Риггу жизни. Мысль о рабстве впервые посещает гудящую голову. Лабель встречает ее с тупым безразличием. Если Ригг умрет, разве будет ему дело до собственной участи? А чтобы его варвар выжил, сейчас нужно просто идти. И он идёт.       Становище печенегов оказывается небогатым: обтрепанные юрты, грубо сколоченные телеги, кони со стертыми зубами. Но более остального бедность выдает отсутствие в становище светлых рабов-славян. Все то Лабель заметит позже, когда поймет, что жизнь Ригга вне опасности. Теперь же рвется из вражьих рук, как бешеный степной зверь, рычит, вытягивая шею в сторону юрты, куда унесли его варвара. Даже чью-то грязную руку укусить умудряется, за что тут же получает нагайкой: наотмашь, по лицу. Боль жалит ядовитой змеёй, небо перед глазами темнеет, сужаясь до крошечного круга, что постепенно превращается в едва заметную точку, а затем и вовсе исчезает.       Он приходит в себя на жесткой земле. Вокруг влажно пахнет навозом и немытыми телами, в голове мутится. Левую сторону лица нестерпимо жжет, дергает злой болью, во рту царапает сухостью. Лабель хватается связанными руками за первого проходящего:       — Пить… — шипением вырывается изо рта, ссохшиеся, запечатанные свернувшейся кровью уста не слушаются.       Перед ним появляется глиняная миска с мутной водой. Пить как собака, с земли? Рассудив, что уж лучше так, чем расплескать половину драгоценной жидкости на себя, покорно наклоняется. Не до гордости сейчас. Он не успевает вылакать и половину невкусной воды — миску опрокидывает пыльный сапог в налипшем конском навозе.       Перед ним стоит печенег с нагайкой.       — Работать!       Копченый кидает Лабелю длинную жердь с деревянными зубцами на одном конце. До самого вечера он убирает конский навоз, чистит котлы и делает любую тяжёлую работу, какую ему поручат. Руки свободны, но невидимое ярмо вокруг шеи затягивается все туже, ведь печенеги откуда-то знают, что без Ригга он и шагу не сделает из становища. К вечеру его, наконец, кормят, скудно и невкусно, но Лабель набрасывается на свой паек с жадностью оголодавшего зверька. В голове бьется единственная мысль: выжить. Ригг еще жив, — не видел, но чувствует, иначе бы сам перестал дышать, — а, значит, и он не может умереть, не смеет. Ночью Лабель забивается под чью-то телегу. Сворачивается клубочком, тщетно стараясь спастись от холодного дыхания остывающей негостеприимной земли. И тогда приходит боль: не телесная, хоть он разбит тяжелой работой и побоями, — душевная. Весь ужас произошедшего обрушивается разом, надламывая что-то внутри. Лабель кусает кулак, силясь затолкать животный страх обратно, но тот, круша все препоны, устремляется наружу болезненным воем.       Чьи-то грубые руки рывком вытаскивают его из-под телеги. Болезненные пинки сапога врезаются в ребра, перебивая дыхание. Он скулит и тут же замолкает, опасаясь навлечь на себя куда больший гнев. Когда его мучитель уходит, вновь заползает под телегу, замирая в тупом онемении. Отец погиб за его свободу. Сестра... Что с ней стало? Теперь уж Лабель не узнает. Проснувшаяся совесть выедает душу. Почти до рассвета он не смыкает глаз, беззвучно всхлипывая.       Следующий день приносит новые испытания и новые удары нагайкой. Лабель довольно быстро учится, как себя вести, чтобы получать их меньше: в глаза не смотреть, говорить четко и коротко, послушно исполнять приказы, не жаловаться, кланяться, принимая скудную еду, больше похожую на собачью похлебку. Постепенно печенеги замечают, что хромой пленник неплохо ладит с лошадьми и кое-что понимает в их лечении. Жизнь Лабеля становится чуточку легче: кормят сытнее, реже одаривают побоями. Он не жалуется даже наедине с собой. Ночами горячо молится и упрямо твердит себе: выжить, не окостенеть, не сломаться. Последнее дается все труднее — Ригга он не видел давно. Юрту, куда его варвара отнесли в первый день, ежедневно посещают шаманы: страшные, размалеванные, увешанные амулетами. Под завывания шаманов и звон бубнов проходит лечение Ригга. Насколько успешно — неизвестно. И постепенно в сердце Лабеля заползает липкий страх: что, если Ригг уже умер, а его просто обманывают, чтобы был покорным? Мысль разрастается, распирает изнутри когтистыми лапами, безжалостно скребёт и, наконец, извергается наружу припадком. На сей раз не помогают ни пинки, ни нагайка, что с яростным свистом растягивается по спине. Лабель перестаёт голосить только когда его швыряют на пыльные циновки, что устилают земляной пол юрты. Ригг жив.       О том свидетельствует и слабое дыхание, поднимающее перебинтованную грудь, и свечение оберега. Молот Сварога приветствует и Лабеля, отзываясь на прикосновение знакомым теплом. В груди давит от смешанных, раздирающих чувств, и все же радость берет верх. Недаром он стремится выжить.       — Ты не умрёшь, — с убежденностью произносит Лабель по-ромейски и собственный голос на родном языке звучит хрипло и незнакомо.       — Ты будешь жить, Ригг, должен.       Убедить в том необходимо не только упрямого непокорного варвара, но и самого себя, иначе как завтра снова гнуть спину под нагайкой? Он сжимает руку Ригга и замечает, какая она чистая на фоне его заскорузлой, с обломанными черными ногтями. Отвращение к собственному телу подкатывает к горлу липким комом. Сколько он уже не мылся, не расчесывался? Даже думать дурно, как сейчас выглядит. Внезапная жалость к себе режет по-живому. Сухие всхлипы раздирают грудь, но ни единой слезинки не катится по грязной щеке. Лабель не знает, но так бывает со всеми пленниками — рано или поздно любой разучится плакать. Он не помнит, как засыпает: животная усталость берет свое и Лабель проваливается в каменное беспамятство без сновидений, устроившись калачиком рядом с Риггом.       Наутро его не спешат приставить к работе и — о, чудо Господне! — позволяют умыться. Он стойко смотрит на отражение в большой глиняной миске: запекшийся жирной полосой рубец пересекает рот от ноздри до середины подбородка, острые скулы, кажется, вот-вот прорвут грязную кожу, глаза выглядят неестественно огромными на исхудавшем, опаленном солнцем лице, но главное — чужой враждебный взгляд, полный какой-то нечеловеческой одержимости, — это он? Принять себя нового нелегко, но последнее даже радует: вместо отчаянья в нем растет и крепнет злость. Это поможет не сломаться. Наклонившись ниже, Лабель зачерпывает воду и с наслаждением плещет себе в лицо, за шиворот. Оттерев кожу, распускает давно отросшие волосы и видит еще одну деталь: длинная белая прядь падает на лоб. Принимает новость почти равнодушно. Потом о красе думать будет. Как может, пальцами, расчесывает спутанную шевелюру, греясь на остывающем солнышке — осень постепенно отвоевывает свои права. Лабель впервые замечает, как поблекла степь, а в воздухе неуловимо тянет горечью отмирающих трав. В груди на миг вспыхивает жажда жизни и тут же тухнет, опаляя больно и горячо.       Только за ужином, после дня, наполненного изнурительной работой, Лабель понимает, что миска перед ним полна мяса, а за весь день он не получил ни одного удара и даже грубого окрика. Ночью же его отправляют спать в юрту Ригга и там ждет еще одна неожиданность, что подкашивает сильнее произошедшего с ним за эти месяцы: его варвар в сознании. Тело обмякает, будто из него разом вынули все кости. Упав на пыльные циновки, приникает щекой к родному плечу, цепляясь за обессиленные руки, целует каждый ноготь, каждую мозоль, и никак не может перестать повторять:       — Ты жив, жив!..       Не сразу понимает, что Ригг ничего не говорит в ответ, лишь вяло моргает и устало сглатывает. Напоив своего варвара уже ставшей привычной невкусной водой, осторожно вытягивается рядом, гладит свалявшиеся белые волосы и все шепчет, шепчет:       — Родной, солнце мое, лада, жизнь моя… Теперь все будет хорошо.       Бесслезные рыдания рвут горло. Если разделить ужас рабства на двоих, станет ли легче?..       Ригг молчаливо обнимает его слабой рукой и Лабель чувствует, как она дрожит. …Отчего печенеги переменились в их сторону, Лабель не догадывается, но принимает то как дар: да, он все так же гнет спину, убирая навоз за лошадьми, но теперь хотя бы ест досыта, может помыться до относительной чистоты и каждую ночь проводит с Риггом, который медленно идёт на поправку. И откуда Лабелю знать, что до его припадка шаманы собираются погребальный костер разжигать, отчаявшись вернуть ценного для хана пленника к жизни. Связать собственное присутствие с выздоровлением Ригга христианин не может. Зато это доступно язычникам, даже таким темным, как печенеги. Они видят в том божественный промысел и понимают: пленников разлучать нельзя.       Спустя три месяца рабства Ригг встает на ноги. В то утро Лабель по-настоящему счастлив. Но радость быстро меркнет: полог юрты распахивается и Ригга куда-то уводят.       — Все будет хорошо, ладо, — то ли успокаивая, то ли что-то задумав, успевает шепнуть варвар и скрывается за драной занавесью.       Его самого не гонят работать, и до возвращения Ригга Лабель так и сидит на несвежей постели, уставившись в одну точку. Вдруг этот просвет в их существовании будет лишь кратким мигом? Что, если теперь и Ригга принудят к изнурительному труду, надев на обоих ярмо? Ужели они бегут из Константинополя ценой стольких потерь, чтобы сгнить в плену у грязных печенегов? Божья то кара или просто невезение?.. Мысли роятся растревоженными пчелами, он опять чувствует себя позорно слабым... Но что-то внутри шепчет: не бывать тому! Они спасутся — силой ли, хитростью, — убегут, как уже убегали! Он больше не позволит себе поддаваться отчаянью!.. Не позволит никому отнять у него Ригга.       Вернувшись, тот тяжело опускается подле, осторожно привлекает к себе, но Лабелю не до объятий — нервы звенят натянутой тетивой!       — Что хотел хан? — спрашивает глухо, глядя в сторону.       — Хан, скажешь тоже, — хмыкает Ригг и его тут же скручивает в приступе кашля.       Отхлебнув из принесенной с собой фляги, варвар кривится, с усилием глотая содержимое, и, утерев рот, продолжает:       — Ханского говна обломок, вот он кто, а не хан. Поссорился с отцом, угнал стадо коз и возомнил себя хозяином степи. Мелкая сошка. Злой, дурной и жестокий. И хитрый.       Они говорят по-ромейски, не опасаясь, что крамольные слова будут услышаны печенегами.       — Предложил биться за него, соратником быть, а на деле — выведывать, помогая грабить русичей у порогов Днепра. Вон, даже лекарство дал в знак своего расположения, — Ригг машет флягой из которой несёт крепким сальным духом.       — Курдючный жир с вином, чтобы кровью не кашлять, — Ригг делает глоток почти не морщась.       — И ты согласился? Выведывать, грабить русичей?       Лабель впервые поднимает глаза, сталкиваясь с таким родным и знакомым взглядом.       — Согласился.       Нет, Ригг не шутит.       — И… убьешь, если придется?..       Не уточняет — кого.       — Убью. За тебя. За нас, ладо. Но прежде сделаю все, чтобы своих убивать не пришлось. А там и способ бежать найду.       Лабель прислушивается к себе: ни жилкой не протестует против решения Ригга. Отчего же смущен? Разве не догадывается, что его варвару приходилось убивать и не раз? А сам — сможет убить? Не в пылу боя, а исподтишка, усыпив бдительность? Врага — несомненно. Печенеги — враги, хоть сейчас готов рубить спящих без разбора. Но речь ведь о русичах, племени Ригга по матери. Сможет он спокойно смотреть, как его лада убивает своих же, пусть и вынужденно, дабы выжить? И уже понимает: да, если придется.       — Я с тобой, — в дымчатых глазах такая решимость, что Риггу на миг становится не по себе.