На неведомых дорожках

      Во лесах, что лежат на захо́д солнца от Киева стольного, сумрачно и тихо. Вековые ели в шапках мягкого снега подпирают небо, что редко видит землю — так густо разрослись деревья. Лишь самые смелые охотники из племени, чьи земли стережет тот лес, заходят в чащи. Но даже они, породненные с каждым деревом с колыбели, не решаются беспокоить это место. Тут веет смертью. Почуять то могут ведуны да нежить лесная. Случайному человеку, что ползет сейчас по свеженастеленному снегу, невдомек, куда попал, глупый.       Возмущенный вторжением чужака, ветер срывает с хвойных тел елей колючую снежную крупу. Бросает в лицо человека, вьюжит, жалит, забивается в ноздри свирепыми холодными иглами. Лес ощетинивается, оживая. Множество нечеловечьих глаз следят неотрывно. Но он не замечает, ползет упрямо, чувствуя, что силы его на исходе. Вперёд! Вперёд! За человеком тянется яркий алый след — кровь на белом снегу все равно, что приманка для тех, кто пока молчаливо наблюдает. Из чащобы показываются волки: звери облизываются, глухо рыча, но не приближаются, уступая древней грозной силе, которой пропитан каждый ствол в этом лесу.       Соленый запах живой теплой крови — человеческой! — дурманит и хищников, и нежить, что прячет свое лицо в густом ельнике.       Человек цепляется за жизнь отчаянно: полуголый, босой, он поднимает голову и сквозь занавесь спутанных черных волос кричит:       — Ри-и-игг!!!       Он поднимает изможденное равнодушное лицо. Кто мог звать его по имени в этом про́клятом месте? Чей живой голос способен проникнуть сквозь толщу тьмы — неумолимой и древней, как само зло?.. На ум приходит родное имя, звенит хрустальным перезвоном разбитой души. Ее осколки больно царапают, заставляя на миг почувствовать себя живым в царстве мертвых.       — О живых вспомнил?       Знакомый, всегда отрешенный голос звучит из тьмы с холодной усталостью.       — Поздно, Ригг. Для тебя обратной дороги нет.       Ригг знает, он почти смирился: с тьмой, с непрерывно грызущей болью. Даже со своим странным невидимым собеседником почти свыкся. И от этого жутко. Но еще жутче, что вдруг захотелось жить. Вновь обрести умение дышать, говорить, чувствовать…       Тьма смеётся хриплым треском: будто кто дерево на тёрке трёт.       — Жить захотелось, Ригг Ка-арисон?       В Его голосе почти живой интерес.       — От смерти хочешь ускользнуть? Что ж, немало витязей пыталось меня обмануть. Могучих, отчаянных в своей вере. Но сила ваша зде́сь — пыль. Смерть всех по себе равняет.       Он сегодня непривычно разговорчив. Его голос — мертвый, как и все вокруг, — коварным змеем заползает в череп. Щупальца безысходности, холодные и липкие, опутывают небьющееся сердце. Болит сама душа. Ригг силится хоть на краткий миг отвоевать слабую искру жизни у Него. Напрягает руки, что до этого просто паря́т, раскинутые в стороны. Злая молния боли бьёт в то, что раньше было телом Ригга. Сведенные вместе лопатки режут мышцы, ребра вылазят наружу, разрывая кожу лохмотьями, что обломанными крыльями повисают за спиной. Кровавый орёл. Лютая казнь, которой отец Ригга предавал врагов. Почему Он не вынимает замершее навек сердце?.. Ответ приходит тут же: и сердце, и тело, и сама душа Ригга и так принадлежат Ему. Казнь за кромкой смерти — лишь демонстрация силы и власти.       Мысли ворочаются лениво, будто вода, что не может сдвинуть тяжелые камни. Кто умер от кровавого орла — недостоен чертогов Вальхаллы. Но разве он умер так?.. Разве его не должен был ждать светлый Ирий, раз он носит сварожий оберег и половина крови в нем — славянская?.. Ригг не помнит, но чувствует. Легкое, незначительное в сравнении со свирепым огнем смерти жжение колет грудь. Свечение молота Сварога на миг рассеивает тьму в голове, и разум Ригга светлеет:       — Луч-еза-ар…       Он вспоминает чистый лик, очи в пол-лица цвета талой воды. И миг радости сменяется ужасом: Он слышит! Он видит. Ему не нужны уши, не нужны слова. Он — прародитель тьмы и самой смерти. Он и есть Смерть. И он улыбается, щерится жутким оскалом, в котором и торжество, и величие зла, и сытость. Ригг не видит улыбку смерти, но чувствует, как если бы смотрел Его глазами. Хочется закричать, но костяные пальцы, что с сухим треском перебирают белый лён его волос, повелевают молчать.       — Спи.       Последнее, что Ригг видит, прежде чем равнодушие сдавит его своими мягкими лапами — черные гниющие провалы глазниц с зеленоватым мерцанием на дне.       Женщина ступает по снегу легко, не увязая, будто лишь для вида перебирает ногами, а сама плывет по воздуху. До заимки, которую она оставила столько зим тому, что княжич Ингвар тогда ещё и на свет не народился, а Хельг, прозванный Вещим, простым воем у Рюрика в дружине стоял, остаётся совсем чуть-чуть. Поесть бы, согреться. Женщина урчит от мысли, что в избе можно развести огонь и отоспаться. Торопится. Человеческая ее суть требует своего. Но зверь внутри хищно облизывается, заставляя замедлить шаг. Кровь. Ее гниловатый острый запах дразнит ноздри, будоражит нутро. Теплая кровь, человеческая. Совсем свежая.       Женщина останавливается, чутко прислушиваясь к лесу. Вокруг тихо, даже как-то настороженно. Лес чует ее чародейскую силу, вот и замер, разглядывая. Не тронет.       — Где он?       Безмолвие леса растворяется в шепоте, что услышать дано лишь обладающим особой силой.       — Покажите, — приказывает путница, и ельник послушно расступается, являя взору небольшую прогалину, раньше бывшую болотом.       Вязкая топь замерзла, даром что уже весенний Стрибог отзвенел и месяц сухы́й на исходе. Марена-зима не желает выпускать это место из своих когтей. Бежит она во леса, хоронится там, где некому тре́бами да задорными плясками ее силу развеять. И Хо́рос-солнце, редкий гость здесь, прямыми своими лучами не в силах растопить ее ледяных оков. Человек лежит на боку: одна ладонь вмерзла в грязный лёд, темные кудри смешались со снегом, ресницы подернуты инеем. Бледные губы, приоткрытые и недвижимые, почти сравниваются цветом с белесыми костьми, что по́ лету устилают землю колдовских мест, как жертвенный алтарь. Ни облачка пара не вырывается изо рта. Женщина склоняется над свежим мясом, от которого ещё тянет горячей кровью: одна нога распорота в щиколотке старым ржавым капканом, таким древним, что она бы не удивилась, если бы еще сама его ставила. Зверь внутри торжествующе воет, чуя сытный пир. Светло-рыжие волосы с вплетенными в них нитями седины падают на снег, когда женщина приникает ртом к открытой ране. Теплое еще мясо приятно касается зубов, и тут человек издает едва слышный стон.       Ведьма сначала даже не понимает, что происходит. Зверь внутри поджимает хвост, сворачивается клубком и умолкает. А потом и вовсе втягивает когти, убираясь прочь. Уходит зуд из клыков, они оборачиваются обычными человеческими зубами, из взгляда исчезает воспаленный рыжий блеск. Человек открывает глаза, и в них ведьма видит свое спасение.