принцесса змей

Конец пятого курса, впереди лишь С.О.В. и очередное лето в приюте, а Том мусолил в голове одни и те же мысли. Крестражи. То, что занимало все внимание Тома последние пару месяцев. Крестражи, Гермиона и единственный оставшийся в живых Гонт. Морфин, его дядя. Гермиона лежала головой на его животе, меж его раздвинутых согнутых коленей, и молчаливо пережевывала травинку. Они сидели у кромки Запретного Леса, там, где его омывало Черное Озеро, и вот уже второй час он пялился на пергамент в своих руках. Розье, воспользовавшись связями своих родителей в Министерстве, достал ему документы Морфина. Досье дяди было уже просканировано Томом вдоль и поперек, осталось лишь достать адрес, по которому находилось родовое поместье. Мужчина был заключен в Азкабан за год до рождения племянника за нападение на маггла и оказание сопротивления аврорам при задержании. Как и несколько поколений предков до него, он не учился в Хогвартсе и, по факту, не имел вообще никакого академического или магического образования. Больше никакой информации ни о нем, ни о Меропе. Гонты не появлялись в обществе, хотя считались одним из родов Священных Двадцати Восьми. Тома пробирала тревога. Он совершенно по-другому представлял себе свою магическую семью. Не то, чтобы он ждал, что Гонты окажутся на уровне каких-нибудь Малфоев, нет, но все оказалось гораздо хуже, чем он предполагал. Исходя из всех этих записей, это должна быть семейка дикарей, даже несмотря на величие своей крови, происходящей от самого Салазара. Что касается крестражей, здесь все было еще сложнее. Последние полгода он рылся в самых темных книгах, какие мог ему представить Хогвартс, измучил семейных сов своих приспешников, которые бесконечно таскали ему литературу из родовых библиотек, изучал, анализировал, копал, и все это под пристальными взглядами профессора трансфигурации. Создание крестража — ритуал настолько темный, что даже в книге "Волхование всех презлейшее", написанной самим Годелотом, в самом начале была приписка: Что до крестража, наипорочнейшего из всех волховских измышлений, мы о нем ни говорить не станем, ни указаний никаких не дадим. Но Том не был бы собой, если бы не докопался до сути. Дневники Герпия Злостного, единственного известного миру волшебника, создавшего крестраж, оказали ему крайне ценную услугу. В самом свершении ритуала не было ничего предельно сложного или требующего особой подготовки: кровь, руны, все как и в большинстве других темномагических ритуалов. Но для того, чтобы крестраж создать, необходимо противное природе деяние — убийство человека, которое даст возможность расколоть собственную душу и вложить отколотую частичку в какой-либо предмет. Том не считал убийство чем-то из рамок вон выходящим. Люди убивали друг друга постоянно и везде. Обе войны — и магическая, и маггловская — это доказывали. И все лишь потому, что один единственный человек решил, что его идеология важнее жизней масс. Умный человек никогда не окажется застигнутым врасплох настолько, чтобы умереть от чужой руки. А если человек не умен, то зачем он вообще нужен? Тому было немного прискорбно думать о маггловской теории естественного отбора, но он ничего не мог с собой поделать. Слабые умирают. А такие, как он, находятся на вершине пищевой цепи. Почему бы тогда ему не воспользоваться чужой слабостью ради того, чтобы увековечить себя в вечности? Разве не стоила жизнь одного человека того, чтобы сделать бессмертным другого человека, который умнее и сильнее, который может изменить все? — Ты уже очень долго молчишь, — подала голос сестра. Опустив к ней голову, Том принял сидячее положение, приподнимая корпус Гермионы вместе со своим. Та перевернулась на живот и положила голову на его бедро, второе мягко поглаживая кончиками пальцев. Он все еще не рассказал ей о крестражах. О дяде она знала, но о том, что он нашел пути к бессмертию — нет. Он долго думал, стоит ли говорить ей что-то. Гермиона могла быть жестокой, коварной, неестественной, могла манипулировать и даже причинять боль без зазрения совести, но что она подумает о настоящем убийстве человека? Гермиона спала с ним уже две недели, с того самого дня в их убежище. Два года он мучился осознанием своей неправильной тяги к ней, но сестра удивила его. Она сама же и проявила инициативу, сама сделала первые шаги и теперь не могла оторваться от него, как и он от нее. Почему-то Том всегда представлял секс как нечто очень механическое, нечто лишь для утоления физических потребностей и поддержания собственного здоровья. Оказалось, что все совсем не так. Он не знал, в самом ли процессе дело, или в том, что он делал это именно с Гермионой, но секс оказался мероприятием гораздо более... влиятельным, если можно так сказать. В этом было замешано нечто эмоциональное. Физическая связь словно укрепляла узы между ним и сестрой, вводила в состояние абсолютного транса, давала ему чувствовать себя еще сильнее, еще увереннее. То, как к нему относилась Гермиона, вселяло в него чувство всемогущества. Наверное, фразы о том, что за каждым сильным мужчиной стоит его женщина, были недооценены, хотя самому Тому, естественно, не слишком претил факт того, что он зависим от такой глупости. Тем не менее, он мог пожертвовать своим недовольством в пользу того, что получал от сестры. Было что-то приводящее его в восторг в том, как она смотрела на него, как хотела сделать ему хорошо, как ее руки с поклонением и благоговением исследовали его тело. Все эти касания пробуждали в нем нечто первобытно-животное, давали веру в то, что он сможет своими руками перевернуть само мироздание. Том мог расслабиться с ней, по-настоящему расслабиться, отдохнуть и набраться сил, пока дрожал под девичьими руками, будто все его резервы — магический, физический, эмоциональный — обновлялись, становились больше, вместительнее. Ее склонности к боли в сексе не были лишними, потому что так он ощущал власть, самый особенный вид власти — именно над ней. Гермиона всегда была взбалмошной. С Томом, всегда с ним и ради него, но как бы по отдельности, слишком себе на уме. Раньше он никогда не мог угнаться за ней, но теперь все по-другому. Теперь Гермиона в его руках, нежится и ластится, хотя любому другому скорее откусила бы голову. Никто не мог быть равен ей, кроме него, Тома. И вот эта самая власть над настолько независимым человеком пьянила. Он не получал столько удовольствия от подчинения Долохова, сколько получал его от мучений Гермионы, добровольно ложащейся под его палочку. Это было как... подчинить себе богиню. Может ли кто-то чувствовать себя не самым могущественным существом на свете после такого? — Задумался, — коротко ответил он и, сам того не сознавая, положил ладонь на девичью впалую щеку, погладив скулу большим пальцем. — Гермиона, что бы ты сказала, если бы я захотел убить... кого-то? — Так ты об этом думал? — ее глаза чуть расширились, но лишь на секунду, прежде чем красивое лицо вернулось к своему обычному выражению, самому естественному, которое лишь Тому дано было видеть — к полной пустоте. — И кого тебе понадобилось убрать? — Никого конкретного, — он смотрел, как сестра без изменений в настроении льнет щекой к его ладони, как домашняя прирученная кошка. — Это общий вопрос, без фигурирующих лиц. — В таком случае, это странный вопрос. У убийства должен быть мотив. Или ты вдруг стал кровожадным психопатом, а я не углядела? Насмешка в голосе Гермионы действовала на нервы. Том понимал, что сейчас ему предстоит раскрыть то, чего даже она не знала. Не то чтобы он не доверял сестре, просто ситуация стоит за рамками всего, что происходило раньше. Создание крестража — это не их детские проделки и игры во власть среди мальчишек-сокурсников. Все становится серьезно. — Гермиона, ты когда-нибудь слышала о крестражах? На несколько мгновений карий взгляд опустился вниз и застыл на месте. Том мог видеть, как в кудрявой голове за секунды проносятся огромное количество информации: книги, статьи, публицистика, мемуары, школьные материалы, чужие разговоры... — Нет, никогда. Что это такое? — Это... вид магии души. Очень... темный. Чейс задумчиво кивнула и сменила позу, садясь меж его ног на колени. — Он требует жертвы? Человеческой? — умница-сестра сразу смекнула, что к чему. Дождавшись его кивка, она подобралась и выпрямила спину в струнку. — И что она дает взамен на жертву? — Бессмертие. Пухлые губы приоткрылись в выражении удивления. И вот, вот оно! Сверкнувшее во взгляде любопытство, жажда познания — что-то почти маниакальное, граничащее с безумием. Доказательство того, что он не пожалеет о том, что рассказал ей. Узел, возникновение которого Том даже не хотел признавать, разжался внутри, его тело мгновенно расслабилось. — Бессмертие? Подожди, это... — Гермиона обеспокоенно заерзала, ее глаза забегали из стороны в сторону, пока она пыталась найти объяснение. — Как это работает? — Ритуал позволяет... как бы поделить душу на части посредством убийства. Это считается преступлением против природы, поэтому душа не выдерживает и раскалывается. И осколок можно поместить в предмет, избавить его от разложения тела, что гарантирует бессмертие души, а значит, и физическое бессмертие. — Подожди, мне нужно... — взявшись за его лежащие на бедрах руки, сестра крепко их сжала. Том чувствовал, как она дрожит — старается осознать. И он прекрасно понимал ее реакцию. По сути, они наконец добрались до того, чего искали годами — до истинной силы. Кто в этом мире мог совершить подобную магию? Никто. Те, кому удалось, уже канули в лету, растворились в историческом небытие. Это противозаконно, подобные практики презирались в обществе и подвергались жесткой цензуре, скрывались от людей, но разве оно не стоило сопутствующего риска? Он будет, черт возьми, бессмертным. Ему больше не грозит бесславная, бесполезная погибель от рук кого бы то ни было. Никакая бомба ему не будет страшна, никакое проклятье. Он будет вечностью, неприкосновенным примером того, что значит сила.

***

Лежа на кровати в комнате Тома, брат и сестра лениво обсуждали, что будет, если заменить толченый майоран в Амортенции на листья горячительного дерева, свойства которого использовались в различных афродизиаковых зельях. Их спор был прерван настойчивым стуком в окно. Комната находилась на третьем этаже — сомнений нет, это сова. Вероятно, от кого-то из Рыцарей. Гермиона, встав с постели, быстро направилась к окну и распахнула его, впуская птицу внутрь. Та, громко хлопая крыльями, уронила письмо из клюва на пол, а сама сразу же вылетела обратно, попрощавшись крикливым "угу". На конверте стояла сургучная печать рода Малфоев — герб с вычурной буквой "М", с двух сторон которого красовались два черных дракона. Губы Чейс чуть скривились то ли от неприязни, то ли от чувства отвращения. Рука Тома упала с края постели, длинные пальцы обхватили конверт и подняли письмо на уровень глаз. С хрустом печать сломалась, а письмо сразу же оказалось развернуто. Темные глаза скользили по строчкам, и Гермиона, глядя, как приподнимаются густые черные брови брата, сама чуть не подпрыгнула. — Что там? — она сразу же оказалась в кровати и полезла читать послание. ...узнал о том, что Вы просили... семейство Гонтов проживает в городке Литтл-Хэнглтон, графство Борнсмут... в живых остался лишь Ваш дядя... нынешний статус неизвестен... Абраксас нашел Морфина. Нашел родовое поместье Гонтов — предков Тома. — Ты отправишься к нему, — сделала заключение Гермиона, даже не став задавать лишних вопросов. Она знала, что Том поедет. — Отправлюсь. И ты поедешь со мной. Маленький жучок тревоги начал противно ползать где-то у нее в селезенке. Ей не нравилась эта идея. Если говорить откровенно, то она была уверена, что ничего хорошего из этого не выйдет. Гонты отличались своим нездоровым фанатизмом, прогрессировавшим до такой степени, что они женились на собственных братьях и сестрах, чтобы сохранить свою кровь нетронутой. А Риддл — откровенно маггловская фамилия. Конфликту быть. Непонятно, чего ждал сам Том от встречи с родственником, но Гермиона ничего не стала говорить. Они не были повязаны с братом кровью, и в его семейные вопросы она лезть не могла — не чувствовала себя в праве делать это. Но Том поедет с ней или без нее, независимо от того, что она думала, поэтому... Черт, гребаный Борнсмут был так далеко.

***

Болото. Сплошное, мать его, болото, этот Борнсмут. Том и Гермиона добирались до Литтл-Хэнглтона целый день — поездом, а потом на двух автобусах. Замечательно, что они решили научиться беспалочковой магии, но очень плохо, что аппарации не учили тех, кто еще не достиг седьмого курса, иначе все стало бы гораздо проще. Самим обучаться этому умению не вариант — велика вероятность поранить себя и расщепиться, а это не самая приятная перспектива, когда ты находишься в сиротском приюте, вдали от магических лечебниц. Пришлось обчистить пару магглов на улице, чтобы достать деньги, но не то, чтобы это было сложно для двух очень одаренных волшебников, и никакой Надзор им не указ. Имей он над ними власть, брат и сестра, возможно, уже были бы похоронены в очередной братской могиле. Тома передернуло от этой мысли, пока он шлепал ботинками по тинистой, мягкой земле и помогал сестре пробраться через кучи веток, что цеплялись за ее завязанные в хвост на затылке волосы. Последние несколько часов он был словно в каком-то... стазисе. Будто кто-то наложил на его мозг Глациус, заморозил мысли. Он не мог больше думать и представлять себе встречу с дядей — она вот-вот случится, и Том проделал огромный путь сюда, чтобы посмотреть в глаза этому человеку, узнать, были ли уважительные причины тому, что его мать умерла вдали от дома, а он остался в приюте. Понять, с кем он повязан кровью, узнать больше о своем наследии. Единственное, что осталось в нем — небольшое чувство тошноты. — Смотри, два холма, — вывела его из мыслей Гермиона, указывая палочкой вперед. Том остановился, вглядываясь вдаль. Действительно, два холма. На вершине одного виднелось большое поместье из темного камня, стены которого были обвиты лозами и ветками — видимо, жилище каких-то магглов. А вот на склоне второго, в просветах между деревьями виднелся еще один дом, деревянный и гораздо меньше в размерах. Темный, низкий, чуть накренившийся вбок. Хотелось бы ему верить, что поместьем Гонтов окажется большой и красивый дом, но лишь вокруг халупы виднелась постоянно переливающаяся под лунными лучами рябь — защитные барьеры. Там жили волшебники, и Том очень сомневался, что в этом богом забытом месте могла жить еще одна волшебная семья. — Идем, — сказал он и двинулся дальше, оставляя Гермиону догонять. Полчаса они шли, пока не достигли проселочной дороги. Хотя, вряд ли можно назвать дорогой коричневую грязь, в которой остались борозды от колес повозки и следы подков. Гермиона молчала, не смотрела на него, и Том знал, что она не одобряет всю эту идею. Но он должен был. Безусловно, он подготовил себя к разочарованию, к тому, что его могут не принять и попросить удалиться, и тем не менее, кем бы он был, если бы не попытался? Том не любил врать себе — это удел человека слабого и боящегося неудачи. Не любил отступать — это признак трусости. А еще ему не нравилось не понимать. Он пришел сюда за пониманием, и достанет его, даже если будет неприятно. Поэтому Том игнорировал молчаливое неодобрение сестры. — Ты уже знаешь, что скажешь ему? Внезапный вопрос заставил дернуть плечом. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что они почти уже у дверей полуразвалившейся хижины, стоявшей в небольшой рощице и окруженной кустами можжевельника, за которыми очень много лет никто не приглядывал. Дом выглядел заброшенным, диким, бесхозным, но из сально-грязного окна виднелся крошечный огонек — там кто-то был. — Мне нечего ему сказать. Говорить будет он, — твердо сказал Том и достал собственную палочку, подготовившись снимать защитные барьеры. Он знал, что просто так их вряд ли кто-то впустит, поэтому был готов ворваться сам. И каково было его удивление, когда защита полностью исчезла после пары самых простейших беспалочковых заклинаний. Том в мрачном непонимании посмотрел на сестру, но та выглядела не менее озадаченной, на грани того, чтобы скривить губы в отвращении. Видимо, ее также это разочаровало. — Это какая-то шутка? — этот вопрос интересовал их обоих. Искренне. Это странно. Очень странно. Представители Священных Двадцати Восьми, пусть и обедневшие, но... Даже у полукровок и грязнокровок защиты на домах стояло больше, не говоря уже о родовых гнездах чистокровных династий. Черт, здесь даже антиаппарационного барьера не было. — Ладно, не время. Нам же лучше, — сделал вывод Том и, взяв Гермиону за руку, твердым шагом пересек хлюпающую от влаги тропинку из грязной травы, собираясь постучать в деревянную дверь, но та с визгливым скрипом отворилась прямо перед их лицами. Риддл чуть не отшатнулся, когда увидел мужчину перед собой. Из лачуги повеяло чем-то... испорченным, мерзостным, как будто там залежались овощи и прогнили в труху. От самого мужчины пахло не лучше. Он стоял в дверях, весь покрытый грязью, которая начала сохнуть в корочку на коже, в поношенной нищенской одежде. Волосы были настолько жирные и пыльные, что Том не мог даже различить их цвет. Единственное, на что можно было смотреть в этом человеке — его глаза. Черные-черные. Как у Тома. Это, блядь, его дядя. Родной. Девичья рука вцепилась в его ладонь в каком-то защитном жесте, словно Гермиона хотела оттащить его назад, но Том не позволил. Он дернул ее, приказывая оставаться на месте. — Ш-ш-што за щ-щ-щенок? — прохрипел Морфин, растягивая шипящие. Он говорил с каким-то странным акцентом, будто английский — не его родной язык. Затем перевел темные глаза на стоящую рядом Гермиону. — С-с-со ш-ш-шлюхой... Это хорош-ш-шо... Два древка — белое и пыльно-розовое — моментально оказались угрожающе близко к лицу Гонта, грозясь выколоть оба глаза сразу. — Впусти нас внутрь, Морфин, — сказал Том, пытаясь удерживать самообладание. Перед ним дикарь. Нищий, неотесанный, необразованный дикарь. Животное. С животными необходимо сохранять твердый тон и зрительный контакт, чтобы показать, кто вожак и кого надо слушаться. Мужчина, отдернувшись в страхе, сделал шаг назад и стал нащупывать палочку в рваных штанах, чем Том воспользовался и сразу же влез в дверной проем, утягивая за собой Гермиону и захлопывая дверь ногой. — Мы не тронем тебя, — зашипел он на парселтанге, предположив, что так Морфину будет проще, — тебе нужно всего лишь ответить на несколько вопросов. — Кто ты такой? — моментально вскинулся дядюшка, так же указывая найденной за поясом штанов палочкой на своих гостей. — Кто тебя обучил, мальчишка? — Ты знаешь, что парселтангу не научиться, дядя, — с особым удовольствием сказал Том и сделал еще полшага вперед, оставляя сестру за спиной. Он перескажет ей все позже. — Ты расскажешь мне все о Меропе, и я уйду. Это все, что мне нужно. — Так ты выродок Меропы, — внезапно, но Морфин откинул голову назад и расхохотался, с каким-то сытым удовлетворением, будто он ждал этого момента всю свою жизнь, и вот он настал. — Она все-таки родила. Нужно было убить ее самому... — Что с ней было? — в нетерпении Риддл дернул палочкой еще раз, почти тыча кончиком в грязную небритую щеку. — Как тебя зовут, мальчишка? — Том. Морфин снова разразился смехом, и в этот раз в нем было почти что-то истеричное, на грани фрустрации, будто он был готов сейчас же заплакать. — Меропа даже назвала тебя в честь твоего папаши! Хочешь знать, что с ней было? — с издевкой прошипел дядя, скалясь. Том поморщился при виде желтых, гнилых зубов родственника, при виде скользившей по его чертам неприязни, почти ненависти. Глубокого отвращения. — Твоя мамаша, малолетняя блядь, сбежала к магглу, племянник. Видел домишко на вершине холма? Там жил смазливый, грязный урод-маггл, в которого она влюбилась. Она должна была выйти за меня, как и решил наш отец, но сбежала к этому мерзкому отбросу, предпочла его родному брату, а он ее обрюхатил. Ну что, познал отцовскую любовь? Вот так, мальчик! Каково это узнать, что твоя мать была маггловской подстилкой, а сам ты родился грязнокровным щенком, выродком предательницы крови, а? Хочешь узнать о своей матери? Она была бездарной, почти сквиб. Отец ненавидел ее, но я... я ее любил! Не это маггловское отродье, я! И вот как она обошлась с моей любовью. Ты должен был сдохнуть вместе с ней, а не стоять теперь передо мной, ты — ошибка, порождение гнили, грязи, такой же убогий, как и твои родите... Тяжелое тело рухнуло на деревянный, проеденный крысами пол. Том отдернул сжатую в кулак руку, которой приложил дядю. Та пульсировала от боли, костяшки ныли. Он сделал это очень... по-маггловски. Жизнь благоволит иронии. — Том! — метнулась к нему Гермиона, а Том не мог смотреть на нее. Нет, конечно, нет, он не врал себе, когда говорил, что ничего не ждет от этой встречи, но... почему тогда внутри все равно горит? Сестра ощупывала пульс Морфина, брезгливо поджав губы. — Жив, — подвела она, а потом подняла голову к брату, одновременно набрасывая на его дядю Инкарцеро, чтобы тот не озверел, если вдруг проснется. — Что он сказал? Что случилось? Не став ничего отвечать, Риддл наклонился к полу и зацепил пальцами палочку. Темная, такая же потрепанная и испорченная, как и все в этой лачуге. Кажется, что ее кидали в огонь несколько раз — древесина кое-где обуглилась. Вероятнее всего, это явор. Палочки пытливые, гибкие, но очень не любят, когда их используют для приземленной, недостойной и слишком простой магии. Такие палочки от скуки могут воспламеняться прямо в руках своих хозяев. — Мы идем в дом на холме, Гермиона, — тихо сказал Том, пряча яворовое древко в карман, а свою боль — поглубже за ребра, гадая, могло ли сложиться все хуже, чем оно уже сложилось.

***

— Иди без меня, — Гермиона сделала шаг назад, глядя на брата снизу-вверх. Том приподнял одну бровь, выражая безмолвный вопрос. — Ты... — она осеклась и на пару секунд замолчала, будто подбирая слова, — это твоя семья, тебе лучше пойти одному... Я буду не к месту. Подожду тебя здесь, хорошо? Наклонившись, он аккуратно боднул своим лбом девичий в знак признательности. Она пыталась, как умела, проявить эмпатию и понимание. Том был удивлен, что ей вообще это удалось — Гермиона обычно не понимала, где начинаются рамки такта и уместности, часто переходила все границы, невольно заставляла Тома делить с ней все, начиная его собственным происхождением. Не потому, что хотела сделать ему плохо или действовала со злыми умыслами, просто она родилась уже такой, и Риддл давно научился это принимать. Так было с первого дня их знакомства. Мягкие полные губы на мгновение коснулись уголка его рта, а через несколько секунд Том уже стоял у красивых двустворчатых дверей из светлого дерева, увитых гравировкой, и стучался. Дверь ему открыла немолодая дама. Симпатичная и опрятная, уложенные волосы блестели благородной сединой, а ясные светлые глаза с любопытством рассматривали неожиданного гостя. — Добрый вечер, молодой мистер! — бойко ответила она, голос приятный, наполненный дружелюбием. — Чем могу вам помочь? — Добрый вечер, — Том старался обернуться в привычный образ вежливого старосты, понимая, что магглу он точно этим очарует. — Меня зовут Бенджамин, я пришел повидаться с мистером Томом Риддлом... — А, Бенджамин, значит? Вы его друг из Лондона? — женщина отошла и помахала рукой к себе, мол, проходи. Том кивнул и вошел в дом. — Меня зовут Мэри Риддл, я мать Тома. Очень приятно познакомиться с вами, мистер...? — Розье, — не задумываясь ответил он и взял протянутую ему руку, чтобы оставить легкий поцелуй на морщинистой ухоженной ладони. Она пахла лавандой. Что-то в нем почти трепетало, когда он осознал, что перед ним стоит его бабушка. Бабушка, дьявол, такое странное слово... Том огляделся вокруг. Разительное отличие от дома Гонтов. Здесь — просторно, чисто, цивилизованно. Риддлы явно не страдают от недостатка денег. На секунду он представил, что было бы, вырасти он тут, в окружении родной семьи? Что вообще было с этими людьми эти семнадцать лет? Знали ли они о его существовании? Знал ли... Том Риддл-старший? — Может быть, чаю, мистер Розье? — улыбнулась женщина. — Знаете, вы очень похожи на моего Тома! Такой же красивый и статный джентльмен... — Я бы с удовольствием выпил чаю с вами, миссис Риддл, — учтиво склонил голову Том, — но лишь после того, как встречусь с мистером Риддлом, если вы не против. — Ну конечно, конечно. Давайте я вас провожу в его кабинет, они с отцом, должно быть, уже закончили с делами. Знаете, в связи с войной очень сложно удержать бизнес наплаву, люди разъезжаются даже из Лондона, такой ужас творится... Мэри щебетала и сетовала себе под нос, а Том смотрел перед собой и думал. Она сказала "с отцом". У него был дед. Практически полная семья. Как мать оказалась на улице глубоко беременная? Что произошло между ней и его отцом? Морфин сказал лишь, что тот ее "обрюхатил", но как было на самом деле? Как Меропа вообще добралась до маггловского Лондона в своем состоянии? Дверь из красного дерева открылась перед ним, и Том пропустил леди вперед, учтиво улыбнувшись, а сам зашел следом. Перед ним предстала картина: за массивным рабочим столом, украшенным посеребренными металлическими вставками на ножках, сидел пожилой мужчина благородной внешности с серебрящимися сединой темными волосами. Рядом с ним, оперевшись о столешницу ладонью, стоял еще один мужчина помоложе, лет сорока. Его, Тома, абсолютная копия. Оба одновременно подняли глаза на него, глаза холодного серого цвета с оттенком голубизны. Желудок сжался от непрактичного, неуместного чувства волнения. Вот этот человек прямо перед ним, так похожий на самого Тома, породил его. — Дорогой, тебе стоило предупредить, что к нам приедет твой друг! — продолжала чирикать бабушка. — Друг? — отец не отрывал недоуменно-подозрительного взгляда от своего сына. Он будто не мог поверить в подобное сходство. Разглядывал Тома медленно, сверху вниз, а потом обратно, останавливался на его лице и высматривал каждую черточку. И лишь когда удосужился взглянуть в глаза, его будто молнией ударило. Все его тело напряглось, а затем мужчина отступил. — Нет, нет, нет, это невозможно... — красивое лицо сразу же исказилось в смеси отторжения, неверия и неприязни, — ведьмино отродье... Лицо Тома моментально застыло в непроницаемую, глухую маску из гранита и титана. Не нужно было никаких объяснений теперь, когда все предельно ясно. Том Риддл-старший боялся на уровне физических рефлексов, будто встретил какой-то ночной кошмар родом из детства, годами его преследовавший, и теперь невольно хотел убежать. И он увидел этот кошмар в глазах сына. Пожилой мужчина моментально вскочил со своего места, начав говорить что-то в явно недоброжелательном тоне. Но Том не слышал, он смотрел в глаза своего отца, в которых огнем горели страхи прошлого. Где-то обеспокоенно причитала миссис Риддл. Все вокруг плыло и утекало из-под способности считывать реальность. Все сосредоточилось в светлых, серо-голубых радужках одного единственного человека на свете. Там лежали все ответы, которых столько лет жаждал Том. Он следил за тем, как эмоции сменяют друг друга с каждой секундой. Не те, которые ему в глубине души хотелось увидеть, совсем не те. Почему-то солнечное сплетение сжималось от какого-то горького, топящего его чувства. Хотелось всхлипнуть, или зарычать, или спрятать голову в песок. Том ничего не понимал, и при этом тонул в осознании всего и сразу. — Ты, порождение насилия, посмел заявиться в этот дом? — дрожащим шепотом перебил своего отца мистер Риддл. — Зачем ты пришел? Чего ты хочешь? Очень зря, твоя сумасшедшая мать... Порождение насилия. — Что было? — это все, что Том смог из себя выдавить. Ему бы правды, пусть и горькой, пусть и неприятной и полной ненависти, но правды. — Ты хочешь знать, что было? — голос отца становился громче с каждым словом, пусть и продолжал дрожать. Уголки его губ дергались то вниз, то вверх, будто он был готов разрыдаться. — Твоя мать не рассказала тебе? Не рассказала, что опоила меня какой-то ведьмовской дрянью и заставила меня жить с ней годами? Не рассказала, как насильно трахала меня, а потом решила, что ее щенка хватит, чтобы удержать меня? Опоила какой-то ведьмовской дрянью. Решила, что ее щенка хватит. Насильно трахала. Насильно трахала. Насильно трахала. Насильнонасильнонасильнонасильно. Меропа насиловала соседского парнишку и понесла его, Тома. Поила отца чем-то. Наверное, Амортенция. И Тому вдруг стало так смешно. Как забавно! Уголки губ сами дернулись вверх, растянулись сначала в широкую, обнажающую зубы улыбку, а потом из него вырвалось несколько прерывистых смешков. Всемогущий Мерлин, это просто какой-то анекдот, не меньше! Его мамаша, слабая, хилая мамаша, которая не могла сохранить себя для него, Тома, смогла годами манипулировать магглом и трахать его. Она могла варить гребаную Амортенцию, чтобы удержать рядом с собой желанный хер, но бросила собственного ребенка, которого не хотел никто, кроме нее! И вот он теперь, стоит перед жертвой насилия и вполуха слушает тирады деда, который проклинает Тома и весь его род, называет сыном собаки, и где-то рядом плачет Мэри, хватаясь руками за голову, будто он принес к ним в дом чуму. Смешки превратились в полноценный смех. Том запрокинул голову и сжал воротник поношенного пальто, впиваясь в него ногтями. Душно, как же душно. А Риддл-старший все продолжал и продолжал... — ...и ты смеешь заявляться сюда, выродок?! Ради чего? Тебе нужно наследство? Ты получишь столько же, сколько получила твоя никчемная мать — ни гроша! Где она сейчас? Трахает очередного опоенного мужика? С ее внешностью ни один трезвый мужчина не взглянул бы на нее. Может сдохла где-нибудь в подворотне, как последняя псина? Слышал, ее отец вышвырнул ее на улицу, плюнул в нее, лишил дома и наследства. И знаешь, что? Это первый и последний раз, когда я солидарен с колдовским отродьем, и ты заслуживаешь не больше, чем твоя мать, сынок! Тома буквально рвало на кусочки от смеха, мышцы живота сжимались и болели, ему хотелось согнуться пополам. Сынок. Слово, выкупанное в таком количестве яда и ненависти, ударило по вискам. В чем вина Тома? Что он сделал им всем? Почему он платил за чужое бремя? За что его ненавидели? Что ему делать с людьми, которые один за одним желали ему смерти за чью-то ошибку? Какое решение будет справедливым? Ответ пришел быстро, окрапленный вырывающимся из груди хохотом. Рука сама нащупала в кармане яворовое древко и крепко сжала рукоять. Всего лишь один взмах, маленькое движение, руна-молния, и кабинет озарил кислотно-зеленый цвет. Тело отца рухнуло на пол. Всего лишь мешок с костями. А Том смеялся и смеялся, глядя на кричащих в ужасе бабушку и дедушку. Еще взмах, и оба повалились рядом со своим отпрыском. Боже, как же это смешно — убивать!

***

Гермиона сидела на лестницах перед входной дверью дома Риддлов, когда услышала несколько тяжелых ударов изнутри, будто кто-то падал, а потом крик. Гортанный, хриплый, душераздирающий крик. Она моментально вскочила на ноги. Это был Том, вибрации сильнейшей стихийной магии шли изнутри здания и окатывали Гермиону, словно волны гигантского цунами, от макушки до пальцев ног. У нее зачесались тыльные стороны ладоней, тело пробрало дрожью. Почему он так кричал? Она колебалась ровно три секунды, задаваясь вопросом, должна ли сейчас пойти туда. Ровно три секунды перед тем, как махнуть ладонью в сторону замка на двери, прошептать "Алохомора" и ворваться в дом. Где-то в глубине коридора, что шел дальше из прихожей, послышался еще один глухой стук. Гермиона быстро прошла в ту сторону, открывая каждую дверь по очереди, пока в одной из них не увидела Тома, стоящего на коленях, а напротив в разных позах лежали трое человек. Судя по неподвижности грудных клеток — мертвые. А вот брат дышал усиленно, будто ему не хватало воздуха и он задыхался. Она оказалась перед ним в несколько шагов и опустилась на пол, разглядывая серое лицо Тома. Глаза широко раскрыты, словно сейчас выпадут из орбит, он судорожно хватал ртом воздух и смотрел в одну точку перед собой. — Том! — Гермиона взялась за его плечи и тряхнула его, пытаясь вернуть к хоть какой-нибудь сознательности. — Что здесь было? Что случилось? Ты слышишь меня? Но он не слышал, весь дрожал, открывал и закрывал рот. Гермиона отдернула руки и сама сделала глубокий вдох, постаравшись собраться. Так не пойдет: он не реагирует на агрессивные раздражители и еще больше погружается в невротическое состояние. Она читала о подобных приступах когда-то. Чтобы убедиться, она прощупала его пульс — ускоренный, бешеный. Ладони потные. Тремор. Расфокусированный взгляд. — Том, пожалуйста, посмотри сюда, — тихим и ровным тоном произнесла она. Подняла раскрытую ладонь перед его глазами, а сама села так, чтобы не прикасаться к нему вообще. — Тебе нужно дышать. Ты понял меня? Смотри, когда я буду сжимать руку в кулак — вдыхай, а когда буду разжимать — выдыхай, ладно? Она уловила крошечное движение его головы, почти кивок, и начала сжимать ладонь в кулак. Наблюдала, как Том неотрывно смотрит на это движение и силится сделать глубокий, долгий вдох, пусть и прерываясь из-за приступа. Затем ее ладонь начала снова расправляться, а Том выдыхал. Гермиона изо всех сил старалась не сорваться и не начать чесать руки, которые зудели уже до невозможности. Хотелось наложить на них охлаждающие чары, но она не посмела прерываться и раз за разом сжимала и разжимала руку, пока не поняла, что брат, кажется, начал дышать уже сам, а его взгляд не стал более осмысленным, пусть и с налетом безумия поверх черных радужек. — Вот так, ты хорошо справляешься, — тихонько похвалила она его, аккуратно опуская кисть на собственное колено. — Ты можешь рассказать, что случилось? — Я... — Том моментально запнулся и зажмурил глаза, его руки снова задергались. — Ладно, не надо, — сразу же отступила Гермиона и осторожно повернула голову вбок, глядя через плечо на мертвых Риддлов. Даже без подробного рассказа ясно, что эти люди выкинули что-то похлеще, чем Морфин. Отвергли брата, скорее всего, наговорили того, чего не стоило. Том не оказался бы в подобном состоянии из-за парочки оскорблений. Они, должно быть, довели его до самого края. Гермиона снова повернулась к брату и медленно подползла ближе, охватывая его лицо ладонями. Щеки у него горели, как при лихорадке, и она зафиксировала взгляд на его глазах. — Что бы они тебе ни сказали, Том, ты все сделал правильно. Они не заслуживали тебя. Ты — дар Мерлина этому миру, и никто не виноват, что они этого не оценили, кроме них самих. Они должны быть благодарны, что умерли от руки такого человека, как ты. Ты самый лучший, самый одаренный и самый великий, Том, и с тобой буду я, что бы ты ни решил и чего бы ни захотел, слышишь меня? — Том уцепился пальцами за ее верхнюю одежду и рваными движениями потянул сестру к себе, будто пытался найти в ней убежище, последнее пристанище брошенного, отчаянного человека. — Ты освободишь их всех, мой Лорд, все они лягут к твоим ногам, когда поймут, какая великая сила воли и магии в тебе сокрыта. Ты особенный, самый особенный человек на свете... Гермиона шептала ему это на ухо, как в детстве, когда у них не было ничего, кроме своих маленьких мечт. Она решила, что жалкие попытки успокоить его — ничто, Том не нуждался в жалости и убогой лжи. Она сеяла в нем семена жажды и стремлений, зная, что они прорастут даже через самую твердую горную породу, вырвутся к свету и вырастут в самое великое древо, покрывающее весь мир. Пусть он будет жесток, но никто и ничто на свете, кроме нее самой, не сможет ему навредить. Ни одно чужое слово, ни одна жалкая ложь, сказанная всеми этими ничтожествами. — Ты не должен был их слушать, Том, — ее губы касались его уха, ладонь пробралась под рукав темного пальто и обхватила запястье брата, пальцы ласково проходились по бьющемуся под кожей пульсу. — Они заплатили цену за свое невежество. Сделай так, чтобы их бренные тела послужили тебе и твоему бессмертию... Том вздрогнул, а Гермиона прильнула к его груди своей, отыскав тонкие холодные губы своими. Один поцелуй, но глубокий и долгий, полный поклонения и веры в брата, готовности служить его целям, кажется, полностью пробудил его от оцепенения. — Давай, Том. Увековечь их смерть во имя своей неуязвимой души... Тело перед ней, наконец, зашевелилось. Том медленно встал с колен, пытаясь совладать с дрожью в коленях и руках. Несколько взмахов палочкой, и грудь его мертвого отца оказалась разрезана точным Диффиндо. Гермиона оставалась на месте и наблюдала за тем, как брат рисует пентаграмму кровью Риддла-старшего. Багровые руны окропляли сверкающий лаком паркет, карие глаза Чейс завороженно следили за каждым отблеском. Все-таки, кровь — это красиво. Есть в этом что-то завораживающее — в глубине красно-винных оттенков. И этот цвет совсем не был похож на агрессивный, гриффиндорский красный или нежный, маковый красный. Это совсем другое дело. Гермиона оторвалась от созерцания рун, когда увидела Тома, возвышающегося над ней. Он тянул к ней раскрытую ладонь, выглядя, как дьявол в своей нездоровой бледности и со сверкающими глазами. — Что? — спросила она, от непонимания приоткрыв губы. — Для осколка нужен сосуд. Я хотел, чтобы это стало что-то важное для меня, что-то, что принадлежит мне и только мне. Но у меня ничего нет, кроме тебя. По телу моментально прошелся такой разряд возбуждения, что Гермиона еле удержала себя в сидячем положении. В этот раз она не колебалась ни единой секунды — вложила свою ладонь в руку брата и подтянулась вверх, вставая на ноги. Она совершенно этого не ожидала от него. Решение было, если смотреть рационально, сомнительное: они не изучали этот аспект создания крестражей, не знали, возможно ли вообще хранить осколок в другом человеке, ни о чем таком в принципе не договаривались. Но... каким ученым она бы была, если бы отказалась стать первопроходцем в подобного рода эксперименте? Они с Томом прямо сейчас, в эту секунду, будут творить редчайшую, наитемнейшую магию, раскроют еще один секрет создания бессмертной души. У нее задрожали ноги от осознания. Том подвел ее в центр кровавой пентаграммы, опустился на пол и потянул за собой Гермиону. Она послушно села в центр и уставилась на брата. Тот какое-то время просто смотрел в никуда, словно что-то обдумывая, а потом произошло то, чего Гермиона ожидала меньше всего на свете: одну щеку брата окропила слеза. Чистая, одинокая слеза, прокатившаяся по гладкой коже вниз, а потом растворилась под линией челюсти. Каждая ее внутренность сжалась и свернулась в тугой узел. Это был первый раз, когда она увидела слезы Тома. Он, как и она, никогда не плакал. Что-то в ней перевернулось навсегда, чтобы никогда не стать прежним. Гермиона потянулась вперед, наклонилась, согнувшись, и прижалась губами к тыльной стороне руки Тома, что лежала на его колене. Как еще выразить горечь и нежность, признание и благоговение, что она питала к нему, Чейс не знала, поэтому просто сделала это своим телом, как и всегда. Так она и оставалась, со склоненной перед ним головой, пока брат распевал длинное, сложное заклинание. Эхо его хриплого от недавних криков голоса катилось по стенам, чтобы потом проникнуть ей под кожу. Через несколько секунд раздался еще один крик, почти звериный вопль. Гермиона выпрямилась, зачарованно глядя на то, как Том кончиком палочки вытягивает из груди что-то черное, словно обуглившаяся, покрытая черным дымком плоть. Вены на его руках вздулись, и из глаза, там же, где только что покатилась слеза, вытекла еще одна. Кроваво-красная, густая, такая невероятно, восхитительно красивая. Она смешалась с предыдущей, кристально-прозрачной. Сделав последний рывок, брат резким движением впился кончиком древка в ее собственную грудь, и для Гермионы остановилось время. Из нее словно одним движением выбили весь воздух, тело горело изнутри, пытаясь принять вторжение. Она задыхалась, жмурилась и сжимала рукой кофту на груди, там, куда впитался осколок души Тома. Кажется, тело принимало его за что-то чужеродное, но Гермиона знала, что ни одна частица брата не была чужой. Он принадлежал ей весь — его тело, его разум, его душа. Сделав над собой усилие, Гермиона сконцентрировала магию внутри, в одной точке, чуть выше солнечного сплетения, и все кончилось. Так же быстро, как и началось. Она рухнула на пол, рядом с бессознательным Томом, и уставилась в светлый гладкий потолок. Кристалики хрусталя, свисающих с люстры, так красиво отражали свет. Внутри каждого камушка блестела радуга. Они сделали это. Когда-то Гермиона так сильно хотела быть, как Том. Быть Томом. И она им стала. Она — это Том.

***

Морфин все еще лежал связанный и беспомощно барахтался на грязном полу. Брат и сестра медленно прошли вперед, присаживаясь рядом с мужчиной. Том был истощен, но Гермиона — полна сил и вдохновения, а еще у нее лучше получались чары памяти. Яворовая палочка оказалась в цепких девичьих пальцах, на кончиках которых красноватым выделялась чужая кровь. Облизнув губы, она поднесла древко к виску Гонта и сделала то, что должна была. Сумасшедший Морфин окончательно выжил из ума и пошел в дом Риддлов, в порыве безумия убив всех троих. Какая жалость, какой ужас, невообразимо! Ни у кого не должно возникнуть вопросов — дядюшка уже сидел когда-то в Азкабане по похожему обвинению. Гермиона сделала все за жалких десять минут. Работать с воспоминаниями она умела — в приюте было достаточно практики, да еще и без палочки. Здесь все оказалось еще легче, ведь Морфин и сам часто фантазировал о том, как убьет Риддла-старшего, поэтому воссоздать нужные картинки не составило никакого труда. Замечательно. Как только она закончила, до нее донесся уставший, безжизненный голос Тома: — Пойдем, Гермиона. Достаточно. Пожалуй, да. Она уже встала и сняла с Гонта наложенный ранее Инкарцеро, как заметила золотистый блеск на руке. Массивный золотой перстень с инкрустированным черным камнем. Оникс. Очень символично — она часто сравнивала глаза брата с этим камнем. — Том, подойди сюда. Думаю, ты захочешь на это посмотреть.

***

Они вернулись в приют под утро, незадолго до общего подъема. Том хотел было просто пройти в свою комнату, но Гермиона ненавязчиво сжала его ладонь и потянула его к душевым. Им обоим было нужно смыть с себя прошедшие сутки, все эти события. Им нужно было освежить тела и головы, очистить себя от слоев пота и эмоций. Том был настолько лишен воли и так не хотел включать голову и о чем-то думать, что без возражений последовал за сестрой, ни о чем не спрашивая. Несколько заглушающих и магглоотталкивающих заклинаний, наложенных на душевые, и вот Гермиона уже медленно стягивала одежду с Тома. Она делала все аккуратно, словно боясь поранить его. Брат был перегружен, его душа была сломлена и ранена в буквальном смысле и переносном. Ткань с шорохом спадала на пол, его тело медленно обнажалось, и Гермиона с поклонением целовала каждый открывшийся участок светлой гладкой кожи. В этот раз все ощущалось по-другому. Осколок души в ней медленно пульсировал, тянулся к телу перед ней. Гермиона ощущала по краям сознания всю фрустрацию, что испытывал брат. Он стал бессмертным, но был так близко к тому, чтобы потерять волю к жизни. Думать об ироничности этого не хотелось, но хотелось поделиться собой так же, как Том поделился с ней собой. Он сам не двигался и лишь закрыл глаза, позволяя ей раздевать его. Когда на них обоих не осталось ничего, кроме груза страхов и неизвестности, Гермиона осторожно подтолкнула брата под душевую лейку, закрепленную к стене, и включила воду. Та мгновенно окутала два тела теплотой, позволяя двум людям расслабить напряженные тела, с которых вместе с дневной грязью стекали сожаления. — Том, ты теперь бессмертен, — шепнула Гермиона, оглаживая мужские плечи ладонями, оставляя на них перистые отпечатки пальцев. Брат, не открывая глаз, кивнул и опустил голову, оставляя воду стекать с повисших вниз волос. Гермиона сделала еще полшага вперед, не оставляя между телами расстояния, и начала мягко целовать гладкую грудь. Она делала это с почтением, пока под собственными ребрами трепетала его душа. Губы скользили по влажной коже, руки прибили спину брата к кафельной стене и надавили вниз. Том безвольно сполз вниз, на пол, а Гермиона вслед за ним, присаживаясь на колени меж его ног. Взмахом запястья она призвала кусочек белого мыла, которым всегда пах Том. Растерла его между ладоней, вспенивая, и уронила куда-то вниз. Ее мыльные пальцы скользнули в черные волосы, перебирая каждую прядку, каждый локон. Она с нежностью омывала их, массировала кожу головы, пока брат не наклонился и не уткнулся лбом ей в плечо. Гермиона вдавливала подушечки пальцев в его череп круговыми движениями, думая о том, как ей хотелось бы, чтобы они смогли проникнуть сквозь кость и подхватить воспаленные мозги, вымыть и их тоже от всей той грязи, что брату пришлось выслушать сегодня. Том дышал размеренно и так спокойно, словно невольно уснул. Где-то за ее спиной началась возня. Воспитанники приюта заходили в душевую — кажется, куча мальчишек. Они разговаривали между собой, перекидывались сонными замечаниями, даже не осознавая, что здесь, в одной из душевых клеток, сидели двое. Один пытался смириться с собственными грехами, вторая пыталась показать, что его грех — самое верное из всего, что он делал в этой жизни. — Ты все сделал правильно, Том. Нам никто не нужен, пока мы есть друг у друга. Я никогда тебя не брошу, потому что ты мой, — шептала Гермиона, попутно оцеловывая влажно-мыльную шею, и Том наконец сдался: протянул руки и обвил ими ее тело, впился пальцами в кожу, как бы говоря "да, верю".