принцесса змей

Ты независим, горд собою,

На все плюешь.

А я скажу “пойдем со мною”,

И ты пойдешь.

Том и Гермиона не разговаривали вот уже шесть месяцев. Между ними нависло твердое, непоколебимое молчание, возникшее на основе невысказанных обид, недоверия, желания отомстить. Гермионе — за предательство. И Тому — за предательство. После смерти Сьюзи несколько недель его таскали по допросам. Он был последним, с кем видели Блишвик. Весь процесс шел под хладно-внимательным присмотром Альбуса Дамблдора. Сестра ни разу за все это время не заговорила с ним, только смотрела сверху вниз на него, будто наказывая. Что теперь бы будешь делать, братик? Том наотрез отказывался пить Сыворотку Правды, давал одни и те же показания раз за разом, говорил, что понятия не имеет, как внимательная, аккуратная Сьюзи могла так глупо слететь с лестничной клетки вниз, раз за разом повторял, что они просто расстались с ней вечером лишь чуть позже начала комендантского часа, и сам он направился в Подземелья и лег спать. Рыцари засвидетельствовали его слова, и все равно он оказывался в кабинете директора в окружении директора Диппета, авроров и гребаного Альбуса, мать его, Дамблдора. Тот, казалось, больше всех остальных жаждал чистосердечного от него. Вы значительно облегчите всем жизнь, если просто признаетесь, мистер Риддл. Все тайное становится явным, мистер Риддл. Хогвартс не оставит вас и защитит, мистер Риддл. В конце концов, Том согласился на дачу показаний при помощи Легилименции. Он никогда не забудет унижения от того, что ему пришлось открыть свои воспоминания министерским шакалам. И, тем не менее, этот вариант был лучше Сыворотки. Мерлин знает, какие еще вопросы ему начали бы задавать под ее воздействием, а на любого легилимента найдется окклюмент. А еще он никогда не забудет полного отстранения сестры. Том словно вернулся в прошлое, когда он, одиннадцатилетний юнец, был брошен в этой школе, в этом новом мире совсем один и был предоставлен сам себе. Да, теперь он был пятикурсником, окруженным представителями высших магических сословий, префектом Слизерина, лучшим студентом, многообещающим волшебником, перед которым раскрывался целый мир возможностей, но ничего из этого не помогало Тому чувствовать себя хоть немного более цельным. Будто у него оторвали правую руку. Она ни разу не спросила, как его дела. Не попыталась вытащить из передряги, как делала это всегда. Не поинтересовалась, не влезла, не нашептала на ухо, что ему делать. И если в первый месяц Том за слоями масок и замочными скважинами тихо распадался, то к началу второго понял, что это все — война. Лето они провели так же порознь. Двери его комнаты на ночь были заперты, а сестра и не стучалась. Было ужасно холодно. А в Хогвартсе Том снова вошел в академическую колею, и лишь кудрявая черноволосая фигура за столом Слизерина, сидевшая в объятиях русского выродка, иногда портила его настроение. Ему даже ничего не объяснили — это действительно была словно молчаливо объявленная холодная война без видимых причин. Просто в один момент она сделала несколько многомильных шагов назад от него, резко оборвала мощнейшую, как казалось Тому, связь между ними. Это злило, при этом он терпел жужжащую под ребрами боль. Почему сестра так охладела? Имела ли отношение к инциденту с Блишвик? Чего она хотела? Неужели он оступился, решив завести отношения с кем-то под эгидой благих намерений? Но ведь он старался ради этой неблагодарной гиены! Терпел гребаную девчонку, чтобы не накинуться на собственную, ради Салазара, сестру! Неужели она приревновала его? Ее эго не выдержало того, что кто-то еще мог находиться с братом помимо нее самой? Что он уделял внимание кому-то кроме нее? Абсурд. Она совсем конченая, если так. Том держался. Держался и закрывал эмоции под окклюменционными стенами, моделировал чувства, запирал их и придавливал собственной гордостью, обещая когда-нибудь отомстить за подобное пренебрежение. Не было больше паники, тоски или горького ощущения ненужности. Лишь тотальное абстрагирование. Гермиона может отсосать его хер, и ему будет наплевать. Так Том думал. Пока все не пошло прахом, когда в один ноябрьский день он встретил сестру, идущую под руку с Долоховым в одном из школьных коридоров.

***

Благослови Мерлин последние шесть месяцев! Что это были за полгода! Гермиона вспоминала безумные ночи прошлого года, которые провела в одиночестве, наедине со своими снами, с расцарапанной грудью и поселившимся в животе желанием выть, пока думала о брате и его пассии. А последние месяцы принесли облегчение: она смотрела на растерянного, мечущегося Тома, и все тревоги как рукой снимало. Это было ее собственное лекарство от хандры — смотреть, как он страдает. Так же, как страдала Гермиона, пока он заставлял гребаную Блишвик надрачивать ему в нишах и альковах замка. Мысленно она хихикала и гладила себя по голове за то, как медленно доводила Тома до невротических тиков одним своим присутствием за слизеринским столом. Но на деле ей хотелось гомерически расхохотаться, показать на братца пальцем и смеяться, пока ее не отключит. Да, ей пришлось помучиться в приюте пару месяцев, но мальчишки-Рыцари не оставили ее в беде: раз в несколько дней совы приносили ей склянки с зельем Сна без сновидений, чтобы их подруга могла спать. Один Салазар знает, как щенки, наверное, тряслись, когда делали это за спиной у своего лидера, да вот только Гермиона и сама была силой, с которой нужно считаться. Бедняги были меж двух огней, не угодишь хотя бы одному из близнецов — будь готов к последствиям. Методично, шажок за шажком Чейс изводила брата. Конечно, главным шагом было самое начало — оставить его в беде, "предать", не обращать внимания на его проблему с подозрением в убийстве. Это был мощнейший удар, который моментально пробил огромную трещину в его броне. А раз есть трещины, значит сквозь них есть чему еще вытекать. Дальше — полное игнорирование его существования на базе неизвестности. Пусть на первом курсе она сделала это непреднамеренно, но Гермиона знала, какой след остался внутри Тома от ее поступка. Все это подогревал факт того, что брат не понимал, почему его оставили. И она сделала это снова, на этот раз уже целенаправленно. Чтобы напомнить ему, кем он был раньше без нее. Да, теперь у брата была почва под ногами, но Гермиона знала, что человеческую привязанность не искоренить просто так. Да она и сама попалась в эту же ловушку, но ей помогала держаться уверенность в том, что его наказание в любом случае кончится. Но лишь тогда, когда Том придет к ней сам. В конце концов, последний удар, и ее самый любимый, потому что это была прямая месть за ее собственные страдания — это ревность. Чейс таскала Долохова везде за собой и благодарила Мерлина за то, что парень был хотя бы сносен. Будь на его месте какой-нибудь Малфой, Гермиона скорее повесилась бы на собственном галстуке, чем довела бы дело до конца. Но ей повезло в этом вопросе. Антонин был веселым, непритязательным, шел с ней куда она скажет, учил ее новым заклинаниям, учился у нее сам. Она таскала его за поводок, дразнила прикосновениями, но не давала себя целовать, а он пускал слюни и думал, что в их тандеме охотник — это он. Это, безусловно, Гермиону забавляло. Но смотрела она всегда на Тома. Исподтишка. Как он взглянул на их пару? Дернулась ли у него рука? Напрягались ли плечи? Задерживал ли на них глаза? А что в них светилось? А там светилось недовольство. Он ревновал сестру, потому что его заменили на какого-то чужака. Это была, конечно, не та же ревность, которую испытывала Гермиона, когда брат шлялся с глупой девчонкой, но братско-сестринская связь гораздо глубже связи телесно-романтической. Да и вряд ли Том ревновал из-за последней, как это было с Гермионой. Скорее всего, в нем просто играло эго, мол как его могли променять. Чейс сильно сомневалась во взаимности своих собственных чувств к брату. Тем не менее, чем дальше двигался ее план, тем ярче должны были быть проявления их с Долоховым отношений. И вот, одним замечательным ноябрьским днем, когда Гермиона и Антонин направлялись в сторону библиотеки после уроков, прямо им навстречу из-за поворота вышел Том. Гермиона, оглянувшись вокруг, в тысячный раз поблагодарила Фортуну за удачное местонахождение, а потом взялась за большую ладонь Долохова и дернула его в сторону, прямо в туалет. Увидев его расширившиеся от удивления глаза, Гермиона потянула слизеринца к одной из раковин и прибила его бедрами к фаянсу, а сама притянула его голову пониже к себе. — Знаешь, большой парень, я подумала, что пора дать тебе то, что ты хочешь, — шепнула она ему на ухо, накручивая зелено-серебристый галстук на кулак. Долохов отстранил свое лицо и внимательно посмотрел ей в глаза своими, болотно-зеленоватыми, будто что-то пытался в них отыскать. — И чего это я хочу, малышка? — пророкотал он низким голосом, обвивая ее талию руками. Гермиона косо улыбнулась одной стороной рта, взялась за широкие плечи ладонями и повернулась на сто восемьдесят вместе с Антонином. — Подхвати меня повыше, Тони. Помоги даме, — она взяла одну из его рук в свою и опустила ее ниже, заставляя пройтись пальцами сначала по пояснице, потом — по изгибу ягодиц, а потом еще ниже, пока он сам не схватился обеими ладонями за ее ляжки и не подхватил ее наверх, чтобы усадить на край раковины. — И мы ведь оба знаем, чего ты хочешь... Ее шепот был низким и горячим, а молодой человек перед ней — полон гормонов и бесконечных мечт о том, чтобы вот так вот зажать ее где-нибудь. Гермиона собиралась подразнить своего песика, дать ему лишь ощутить вкус на несколько минут. Еще сильнее привязать его надеждой на продолжение, а заодно посмотреть, рискнет ли сюда прийти брат. Когда девушка утаскивает своего друга в пустой туалет, это может значить лишь одно. Ты придешь, Том? Хочешь ли ты посмотреть, Том? Ее колени моментально оказались раздвинуты и обвиты вокруг мощного торса, а в промежность ткнулась твердая длина. Антонин рыкнул ей в шею, оставляя на коже дорожки из поцелуев, а сам держался за ее бедра и медленно толкался своими, ударяясь пахом прямо о ее покрытую бельем промежность. Гермиона выдохнула, сама от себя того не ожидая. Ладно, это оказалось... приятнее, чем ей думалось. Тело реагировало, напрягалось и выгибалось навстречу, и она чуть не пропустила малейшее колебание воздуха в стороне входа в туалет. Пространство еле заметно рябило, а Гермиона уставилась прямо в эту рябь, прекрасно зная, что за ней скрывается. Дезиллюминационное заклинание. Он пришел. Пришел, выродок, а она оказалась снова неправа. Она понятия не имела, что вырвало из нее серию коротких стонов — осознание того, что Томми-Том рискнул припереться сюда, как какой-то извращенец, или то, как Долохов долбился ей навстречу бедрами. Ее пальцы покрепче ухватились за рубашку на широких плечах, ноги плотнее обвились вокруг мужского пояса, а глаза были устремлены в одну точку, где пространство искажалось и плыло маленькими волнами. — Еще, — простонала она, теряясь в ощущениях. Кто был перед ней? Кто к ней прикасался? Ей хотелось, чтобы это был Том. Он пришел. Он пришел сюда. Он хотел ее. Гермиона закрыла глаза, вцепилась пальцами в жесткие волнистые волосы и проигнорировала укол мысли о том, что волосы должны быть короче и гораздо мягче. Твердая головка, обтянутая брюками, терлась о теперь уже влажный клитор, тело перед ней было сильным и держало ее так крепко. Обветренные губы царапали кожу шеи и подбородка, ей что-то бесконечно шептали, пока Гермиона тихо стонала и сосредотачивалась на затягивающемся внизу живота узле. На мгновение сфокусировав глаза, она поняла, что воздух больше не рябил. В туалете не было никого, кроме нее и этого большого тела. А потом еще один толчок бедрами, и ее собственное тело напряглось, лишь на секундочку... — Том... — еле слышно выдохнула она, пока перед глазами проносилась вспышка белого. Тело перед ней протяжно простонало и содрогнулось. В точке соединения тел стало так мокро и липко, что к Гермионе в мгновение ока вернулась сознательность. Перед ней стоял Антонин, задыхающийся от собственного оргазма и вцепившийся в ее тело пальцами. Они оба глубоко и прерывисто дышали, не глядя друг на друга. — Что ты сказала? — донесся до нее хриплый шепот. — Что? Когда? — искренне не поняла Гермиона, слегка отстраняясь, чтобы посмотреть на Долохова. — Только что. Ты сказала "Том", — лицо у него было напряженное, непонимающе-подозрительное, мрачное. Гермиона дала себе долю секунды, чтобы снова взять себя в руки, и состроила вопросительную мину. — Ты идиот? Я сказала "Тони", — немного обвинения в голосе, вздернутая бровь, сморщенный нос — ей надо было в актрисы идти. — Да правда что ли? Что-то не расслышал последнего слога. — Ну прости, что во время оргазма не скандирую твое имя, как оратор. Обязательно схожу с этой проблемой к логопеду, — громко фыркнула Гермиона и толкнула Долохова в плечо, чтобы слезть. — Все испортил, придурок. Отвали. Она спрыгнула с раковины, быстро накладывая на себя очищающие заклинания, а потом повернулась к одной из раковин, чтобы сполоснуть лицо, и вся замерла. Один из вентилей был очень необычной формы. Все были круглые, самые обыкновенные, а этот — в виде змейки. С изумрудным глазом. И глаз смотрел точно на Гермиону. Внезапно ей вспомнилось собственное шуточное предположение о том, что вход в Тайную Комнату может оказаться в каком-нибудь женском туалете, и ее пробрала волна хохота. Гермиона смеялась, как в последний раз. Теперь в ее рукаве есть не то что туз, а гребаный джокер. Пора возвращаться к своим корням.

***

Том прошел все девять кругов ада за три жалких дня. Иди нахуй, Данте, вместе со своим Поэтом, и Вергилия с собой прихвати. Три дня он прокручивал в голове сцену, которой недавно стал свидетелем. Худые кремовые ноги, обхватившие чужое тело. Покрасневшие щеки и почти закатывающиеся от удовольствия глаза. Приоткрытые губы, растрепанные кудри, смятая рубашка, обвитые вокруг друг друга тела, плавные толчки тела к телу... Том швырнул книгу в стену. Это пятая по счету. Он забаррикадировался в кабинете Рыцарей, отменив ближайшие собрания. Сука. Сука. Сука. Глупая, испорченная, мерзкая сука... вошла в кабинет. Одна, без Долохова, к сожалению или к счастью. С улыбкой на лице, вся такая опрятная, явно в приподнятом настроении. — Братик! — пропела Гермиона, впервые за полгода обратившись к нему напрямую. Она снова делала это. Как пять лет назад. Только в этот раз Том не собирался все это просто съесть и проглотить, как послушный младший брат. Стоя там, посередине кабинета, он невольно оскалился в отвращении и сморщил нос, оглядывая Гермиону от макушки до ног, а потом обратно. — Выйди нахуй отсюда, — процедил он, выпрямляясь во весь рост. Гнев и желание на месте прикончить ее клокотали в груди, но когда она рассмеялась и сделала несколько уверенных шагов вперед... — Нет-нет, я ненадолго! — чирикнула Гермиона и вытащила из сумки книгу, раскрывая страницу, которую заложила отдельным листочком бумаги. — Мне нужен твой совет. Взгляни, и я тут же уйду. Раскрытая книга оказалась прямо перед ним в воздухе. Том прочел название главы, выведенное жирным шрифтом, и сузил глаза. — Непростительные заклятия? — его зубы стукнулись друг о друга, когда он захлопнул рот и заставил себя замолчать. Что бы ей ни было нужно, он не станет ей помогать. — Ты просрала мозги, пока водилась с этим скотом, или что? Что тебе неясно, сестра? — О, в теории все ясно! — Гермиона хихикнула и выглянула из-за книги, склоняя голову к плечу. До ноздрей Тома донесся запах ягод, и он моментально перешел на дыхание ртом, так незаметно, как смог. — Меня больше интересует практика. — И чем я могу помочь? Будем практиковать? Хочешь, продемонстрирую убивающее? — теперь уже в низком глубоком голосе просквозила агрессивная ирония. Гермиона выдохнула и закрыла глаза, перехватывая палочку. У нее истекало терпение. Том наконец-то был рядом с ней, так близко, что колени сводило, и она не собиралась терпеть дольше. Хватит с нее и того, что этот ублюдок не мог сделать и шага к ней, заявить на нее права, а она делала все за него. Трусливый змей. Вот почему она не на Слизерине. — Империо, — всего лишь одна с легкостью вычерченная руна, которую она так тренировалась выводить, и все. Гермиона смотрела, как черные глаза теряют осознанность и становятся стеклянными, а сквозь ее тело проходят горьковато-холодные импульсы темной магии. — Ну что, братик? Ну-ка, покажи мне язык! И Том, весь такой одеревенелый, ужасно напряженный, медленно высунул язык и промычал "ммм!" прямо ей в лицо. Забавно. Том беспрекословно выполнял ее команды одну за другой, хотя иногда его тело подергивалось, словно он пытался сопротивляться. Тем не менее, он успел покружиться на месте, поднять одну руку, потом вторую, ущипнуть себя за нос. Гермиона не могла сдержать улыбку, а потом решила проверить, насколько далеко можно зайти. — А теперь скажи мне правду, братик, — певуче произнесла она, глядя, как пустое, восковое лицо послушно расслабляется, готовясь выдать то, что он так долго держал в себе, — как ты относишься к моей близости с Антонином? — Я хочу выколоть ему глаза и оторвать его грязные руки, а тебя привязать цепями к своим ногам, чтобы ты ходила за мной на четвереньках, хотела только меня и никогда не могла прикоснуться ни к кому, кроме меня, — моментально последовал ответ, вызывая внутри Гермионы взрыв ликования и восторга. Да, она знала, знала! И как долго она ждала, когда же терпение Тома лопнет! Ах, эти красные щеки, эти честные речи... Какая картина!.. ...была бы, если бы Риддл сразу же не дернулся к ней, поборов (как, сукин сын?!) проклятье, и не повалил на пол, сжимая ее горло. Гермиона дернулась под ним, больно ударившись макушкой, глядя в черные глаза, которые блестели яростью. Он был весь красный, готовый порвать ее за то, что она так его смутила, так играючи раскрыла все низменные чувства, которые он не хотел признавать перед ней. И это после сцены в туалете. Том никогда так на нее не злился в открытую. Он сел сверху, сжав руку на шее еще сильнее, и склонился к ее лицу. — Ты, мерзостная тварь... — шипяще зашептал он, глядя на ее конвульсии от недостатка воздуха, —...кем ты себя возомнила? — рука все сильнее сжималась на горле, карие глаза закатились назад. Ее снова прошибло этим непонятным током, как бывало на дуэлях. Рука исчезла с ее горла, и Гермиона даже толком задышать не успела, как тисовое древко прижалось к ямочке между ключицами. — Ты хотела потренироваться в Непростительных? Давай, я не потив рискнуть Азкабаном ради этого... Круцио. Все тело обдало болью, какую ей никогда не приходилось испытывать. Это было настолько мощно, что она дергалась под Томом, ее кости грозились порвать мясо и вырваться наружу, она исходилась в криках и визгах, чувствуя, как суставы выворачиваются. Кожа пылала огнем, словно Гермиону опустили в чан с кипящим маслом, чтобы он выжарил из нее всю жизнь. Да, она невероятно сильно его разозлила, да только вместо настоящего наказания получила вознаграждение. Ей никогда, ни-ког-да не было так хорошо. Кажется, кто-то вошел в дверь, кто-то из Рыцарей, но Том одним взмахом палочки прекратил действие Круцио и захлопнул дверь перед незваными гостями. Боль исчезла так же быстро, как и наступила. Гермиона тяжело дышала после удушения и пытки, когда из груди начал рваться смех. Сначала тихий, а потом все более громкий и громкий. Мозги заплыли удовольствием, когда она почувствовала, как ей в бедро через слои одежды ткнулось что-то очень, очень твердое. Мерлин, он возбудился из-за вида ее мучений! Как хорошо, что ее тоже это возбуждало! Безумный смех отскакивал от стен комнаты и лился в уши брата мелодией. Гермиона разглядывала его все еще розовые щеки и смеялась, смеялась, смеялась, пока пустые черные глаза упирались прямо ей в рот. Внезапно ее смех прервала хлесткая пощечина. Ее голова отдернулась в сторону, темечко больно проехалось по каменному полу. Щека горела, а внизу живота уже на пределе гудело возбуждение, стягивало ее бедра, заставляло почти стонать. Она медленно вернула голову в прежнее положение и, как загипнотизированная, уставилась в полное отвращения и гнева лицо. Такое красивое и родное... — Том... — хрипло пропела она сквозь поврежденные связки, когда к ней вернулось чистое сознание. Она взяла его ледяную руку и медленно повела по своему животу вниз, ниже, пока его пальцы не коснулись пояса юбки. — Каково это знать, что у тебя есть равная тебе последовательница, которую ты никогда не сможешь наказать, братик? — она заставила его руку проскользить еще дальше, задрать края школьной юбки и коснуться мокрого насквозь белья. Бедра рефлекторно толкнулись к застывшей ладони, пальцы невольно потерлись о горящий клитор, и Гермиона уловила еле слышный, но тяжелый выдох из нависающего над ней рта. — Что будешь делать, зная, что ни одной пытки в мире не будет достаточно, чтобы я не попросила еще? Обтянутые брюками бедра толкнулись ей навстречу. Риддл отпихнул ее руку и сам прижал всю площадь ладони к мокрой промежности. Гермиона выгнулась навстречу с жалобным стоном. Руки и ноги еще дергались после истязающего проклятья, сердце колотилось от ощущения того, что ей наконец-то достанется то, о чем она мечтала. — Ты никогда не будешь равной мне, — прошептал он, склонившись к ее уху. Еще одно его неосторожное движение рукой, еще немного давления на доведенный до предела пучок нервов меж ее ног, и Гермиона улетела куда-то далеко, куда-то, где был только шепот Тома, низкий и горячий. Она тряслась под его телом в оргазме из-за одного жалкого касания и хныкала в покатое плечо, чувствуя, как полностью мокрые пальцы ложатся на ее шею, чтобы притянуть кудрявую голову к себе. — А вместо пыток ты можешь получить смерть. Я, блядь, ненавижу тебя. Последнее, что увидела Чейс перед тем, как закрыть глаза, это приближающееся к ней лицо Тома. А потом... Поцелуй обжег ее, как не жгло Круцио, как не жгло бы ее Адское Пламя. Гермиона выгнулась и прижалась к твердому телу над собой, впитывала в себя теплую слюну, слизывала ее с острого языка, пока она не потекла вниз из уголков губ. Том высасывал из нее силы и забирал себе, с каждым прикосновением заставляя терять контроль. Гермиона не слышала, как стонала в его горячий рот, не слышала шуршания одежды, когда его рука скользнула под вытянутую из юбки рубашку, а оттуда вверх, к груди. Она только чувствовала. А Том был готов сожрать ее, сделать это дрожащее хрупкое на вид тело своим, без права на автономию. Она теперь здесь, под ним, извивалась, как жалкая шлюха. Когда она в последний раз была со своим псом? Может быть, она пришла к нему прямо из его постели? Отдернув чашечку лифа, он обхватил рукой округлую грудь, пропуская сосок меж пальцев. Целовал и кусал опухшие вишневые губы, толкаясь пахом в ее промежность, как одержимый. Отодвинулся, захватив одной ладонью ее челюсть, оттянул острый подбородок так, чтобы ее рот оставался открытым, и с чувством сплюнул в него слюну, показывая свое омерзение. На что сестра лишь выдала смешок и отдернула голову, закрывая рот и смакуя его слюну, смешанную с ее собственной, демонстративно глотала ее, будто ей в горло тек божественный нектар. Блядь. Том еле сдержал жалобный стон от такой картины перед глазами и в очередной раз врезался членом в ее промежность, чувствуя, какая она горячая и мокрая даже сквозь слои одежды. — Еще, я хочу еще, — бездумно лепетала Гермиона, все шире раскрывая перед ним ноги, и в нем взревело что-то большое, страшное и невероятно голодное. Насрать на все. Наконец-то ему достанется то, о чем он мечтал. Член болел от напряжения и давления брюк, поэтому одним усилием воли отступил, чтобы к чертям разорвать пуговицы на ее рубашке и раскрыть перед собой прекрасное тело. Наполовину обнаженная грудь вздымалась, а Гермиона смотрела на него, как на божество. Он утробно рыкнул, когда она оторвала его руку от своего тела и поднесла ее ко рту. Дыхание невольно застыло, когда пальцы исчезли в восхитительной глубине ее рта. Гермиона стонала и сосала их, покрывала вязкой сладкой слюной, доводила почти до корня языка, чтобы потом вернуть к груди. Он зажал сосок между большим и указательным и начал выкручивать, наблюдая за ее реакцией. Девчонка откинула голову назад, открывая ему вид на длинную тонкую шею. Том склонился к ней и начал покрывать ее влажными поцелуями, размышляя, стоит ли ему вгрызться в плоть и разорвать каждое сухожилие, чтобы она истекла под ним кровью. Гермиона застонала особенно громко, когда он впился зубами в яремную вену, так сильно, будто хотел прокусить ее. Она двигала тазом навстречу, толкалась и терлась прямо о его эрекцию до тех пор, пока он не отпустил ее шею. Член болел от давления ткани, пульсировал, а он бездумно выцеловывал синяки на нежной коже, пока сама Гермиона молила и хныкала. — Жалкая, жалкая блядь... — протянул он, поражаясь тому, что не заметил в собственной сестре этой грязной распутности за столько лет. — Том, пожалуйста, — ее руки потянулись к ширинке брюк. Том отстранился, схватил ее за волосы и встряхнул, заставляя смотреть в глаза. Ее зрачки увеличились настолько, что карий остался лишь на самом краю радужки, тонкой каемочкой. — Как меня зовут мои последователи, Гермиона? — поинтересовался он угрожающим шепотом. — Как ты должна звать меня? — Мой Лорд... — застонала она, упрямо продолжая расстегивать штаны. С Долоховым она не была такой... нуждающейся. Это льстило. — Я хочу больше... Том сам спустил с себя мешающую одежду. Белье Гермионы было безжалостно разорвано по шву с одной стороны и оставлено висеть на ее бедре. Он пристроился меж ее ног, втираясь влажной головкой в мокрую скользкую плоть, опустил вес на ладони по обе стороны от черных кудрей и остановил взгляд на красивом лице. На лице своей сестры. На лице, которое он видел каждый день вот уже много лет. На лице, рядом с которым просыпался и рядом с которым засыпал почти все осознанное детство. На лице, которое, как он начал думать, будет принадлежать кому-то другому, а не ему. На веснушках, расположение которых знал наизусть, которые мог бы перерисовать на пергамент с закрытыми глазами. Карие глаза сверкали мириадами звезд. Том уговаривал себя не вглядываться и не тонуть. Это его сестра. Его сестра, которая сама взяла его за руку, чтобы запихнуть ее себе под юбку. Сестра, только что кончившая под ним. Она хотела его так же сильно, как и он ее. Блишвик была ошибкой. Он был не одинок в своих неправильных, больных одержимостях. И Том собирался уничтожить Гермиону здесь и сейчас. Насиловать до тех пор, пока от нее не останется одно сплошное жидкое месиво, показать, что никто, кроме него, не даст ей того, чего она на самом деле желала. Он вошел одним рывком, соединил их тела в одно целое, теряясь в быстром горячем дыхании, опаляющем его подбородок. И почти сразу же пожалел. Теперь он продолжался в сестре, а она — в нем, и никогда в своей жизни Том не чувствовал себя лучше, цельнее. Его тело трепетало от нахождения внутри ее влагалища, судорожно сдавливающего член. Магия вокруг них всколыхнулась с такой мощью, что отдалась вибрацией где-то в животе, и от этого по телу проходил дополнительный разряд электричества. С Долоховым так не было. Не было. Не могло быть. Там, между ними, не было ни капли магии. Гермиона дернулась и то ли проскулила от боли, то ли простонала от удовольствия после его резкого движения внутри, а потом внезапно уперлась ему в плечи, резко уперлась ногами в пол и заставила откинуться назад, на спину. Теперь она сидела на нем, ерзая своими округлыми бедрами, стискивая зубы, и Том хотел силой одернуть ее, но не смог. Получилось только протяжно простонать, когда член вошел еще дальше, до упора, головка уткнулась во что-то мягкое и горячее внутри нее. Из Гермионы вытекали соки, что размазывались по его лобку — Том был готов завыть. — Я ждала тебя так долго, — эти слова сладким сиропом потекли по его члену вместо смазки, заставив его окаменеть внутри сестры. — Так долго, Том... Гребаный чертов блядский Салазар... Ее длинные ресницы трепетали, а глаза почти закатывались. Мужские пальцы сжались на девичьих ляжках до полопавшихся капилляров, аккуратно подстриженные ногти впились в податливую кожу, которая сразу промялась под давлением. На несколько секунд в кабинете воцарились неподвижность и тишина. Том впитывал в себя каждое мгновение, за которые забыл, кто он и как его зовут, пока Гермиона снова не двинулась на его члене, вырисовывая тазом круги. — Черт, Гермиона, — его поясница изогнулась в нетерпении, бедра поднялись в воздух вместе с весом Гермионы. Девчонка одним взмахом взятой с пола палочки, его палочки, всегда беспрекословно ее слушающейся, разрезала рубашку вдоль тела, открывая себе вид на его торс. Бледная, гладкая, совершенная кожа сверкала от пота, косые мышцы на животе тонкими полосами вели вниз и манили взгляд. Гермиона прижалась ногтями к твердой груди и повела их вниз, оставляя на теле красные полосы. Том тяжело дышал, не издавал ни звука, когда ногти заменились палочкой, которая стала тонко и неглубоко резать кожу. Гермиона рисовала одной ей известные узоры на груди и животе острием магии, измазываясь в его крови, перетирала красную жидкость меж своих пальцев, пока насаживалась на твердый член. Это было каким-то ее собственным ритуалом, лишенном магии, но наполненном сакральным смыслом, которого он не мог понять, но который мог прочувствовать. Она связывала его с собой, болью и удовольствием соединяла их тела и души. Внутри нее было так горячо, мокро и хорошо... Энергия вокруг них забурлила и огрела своими всплесками, в глазах зарябило от текущего из его порезов и ее лона волшебства. Она чуть приподнялась и Том увидел на своей плоти кровь. Ему пришлось сдержаться, воздвигнуть окллюменционные барьеры только для того, чтобы не кончить на месте. Сука. — Ты?.. — он не закончил вопрос, не находя в себе сил понять и смириться. — Да, — Гермионе не требовалось услышать окончание вопроса, чтобы понять, о чем он спрашивал. Он порвал ее. Лишил девственности, хотя был уверен, что она не могла быть нетронутой, а Гермиона даже боль от первого проникновения принимала, как высшее наслаждение. Том был ее первым мужчиной. Осознание действовало, как самое мощное Инкарцеро. Том чувствовал, будто его сердце и душу вяжут веревками, пришивают к Гермионе. Их магия соединялась друг с другом, предупреждающе пузырилась и грозилась разрушить комнату, пока сестра скользила на его члене. Том растопырил пальцы на ее тазу, вжимая большие пальцы в выпирающие косточки, а остальные в нежные изгибы на ее боках, и рывком насадил Гермиону на себя, наплевав на возможный дискомфорт от резкости его движений, слушая ее тихие, но все еще полные похоти стоны. Он сдавливал мягкую плоть, его губы были открыты от удовольствия, а черные густые брови сошлись у переносицы, но он не отводил взгляда. И тут же вся его злость растворилась, как только он вгляделся в родное лицо. Гермиона была так красива, когда ее лоб блестел от пота, а веснушки сильнее выделялись на разрумянившейся коже. И Том наслаждался этим, словно видел ее впервые. И в чем-то был прав — он никогда не видел ее такой. Стонущей от того, как его член скользил внутри нее, выгибающейся к нему навстречу, закусывающей свои губы. Гермиона была его первой женщиной. — Мой Лорд... — она наклонилась к нему, прижалась своей грудью к его, и Том наконец не выдержал. Он обхватил ее руками, как кольцами, уперся ногами в пол и начал двигаться сам, сквозь сильные толчки рыча ее имя. Подмахивал тазом и вбивался в мокрое, хлюпающее от крови и смазки влагалище. Предметы на поверхностях из-за бушующего волшебства начали падать, заглушая влажные шлепки тела о тело. Он схватился за ее волосы, с силой дернул голову назад, чтобы снова почувствовать вкус ее губ. Гермиона влажно целовала его, размазывая слюну по их губам, скользила своей грудью по его собственной, иногда отдаляясь и утыкаясь носом в его щеку. — Том, не останавливайся, прямо здесь, да, пожалуйста, Том, умоляю не останавливайся, — она просила его, бездумно лепетала на ухо, словно молилась. Том дрожал от возбуждения, двигался почти механически, потому что не смог бы сделать больше ни одного движения, если бы начал осмыслять и думать. Он потерялся в ее теле, не мог понять, где находятся его руки и ноги, а где ее. В комнате пахло железом и сладким ароматом ее выделений, опьяняя Тома, и он начал вколачиваться в нее быстрее и жестче, пальцами сжимая ее ягодицы до синяков. Гладкие горячие стенки сжимались вокруг его плоти, бешено вибрировали, пульсировали, полностью всасывали в себя член. Она была создана для него, его сестра, его самая идеальная, ненормальная, гениальная сестра. Он мечтал вгрызться в каждое сухожилие в ее маленьком тонком тельце, проглотить каждую унцию ее грязной крови, втрахать ее в каждую поверхность этого замка. — Какая же ты голодная, Гермиона, — прошипел он в ее губы, — голодная, грязная, испорченная сука, — очередной особо протяжный стон змеей залез в его нутро и свернулся кольцами, чтобы поселиться там навсегда. — Ты моя, была моей и будешь моей. — Том, — она всхлипнула и передала палочку в его руку, направляя кончик себе под подбородок. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, мой Лорд, я скоро кончу, я хочу... — Круцио, — Том знал, чего она хотела, и подчинился. Он жалобно простонал сквозь стиснутые челюсти от того, как Гермиона плотно сжала его член. Не будь она настолько бесконечно мокрой, он бы и двинуться не мог, но продолжил толкаться во внутрь, пока Гермиона впивалась острыми зубами в его шею и сдавленно кричала. Она не смогла удержаться на коленях и упала на него, всем телом трясясь от пытки. И он не прекращал заклинание до тех пор, пока она с громким криком не кончила на его член, мертвым спазмом сжав плоть и выдав еще немереное количество горячей смазки. Еще пара толчков, и он с хриплым дыханием кончил вслед за Гермионой, изливаясь в нее. Девчонка еще минут пять отходила от оргазма и истязания, жалась к нему и ластилась носом к его мокрой от пота шее перед тем, как подняться на ослабших руках. Том наблюдал за ней, ее телом, которое все было покрыто его собственной кровью. Наблюдал за тем, как она встает с его члена, а из ее влагалища вытекает сперма, смешанная с уже ее кровью. За тем, как она поправляет стянутый с груди лиф, одергивает юбку с живота на бедра, расчесывает пальчиками спутанные волосы. Том лениво любовался ее полуоткрытым телом, покрытым его собственной кровью. Им было всего по шестнадцать, и он боялся представить, что будет, когда Гермиона полностью расцветет. Он никогда и никому не смог бы отдать ее, никогда не смог бы делить ее с кем-то. Если раньше он мог держаться, то теперь... Без шансов. — Я ждала тебя с четвертого курса. Поймав прямой взгляд, Том сел, оперевшись одной ладонью о пол. Если бы он знал раньше, то взял бы ее еще на четвертом курсе. — Это ты сделала? — задал он самый главный вопрос. — Сьюзи. Это ты? Гермиона подняла голову, задержала карий взгляд на нем. Пальцы продолжали застегивать пуговицы на рубашке одну за другой. — Нет, Том. Как бы там ни было, я не какая-то сумасшедшая, — уголки губ слегка приподнялись вверх, и Том кивнул. Им о много предстояло поговорить.

***

Вальпургиевы Рыцари познакомились с новым членом их маленького кружка. Долохов выглядел, как хищник среди домашних ухоженных питомцев, не вписывался со своими повадками и заметным славянским акцентом, чем вызывал у слизеринцев недоверие и страх, но это не имело значения, пока у него было расположение Гермионы. Том поначалу, со стороны, казался Антонину слишком... скованным, осторожным, зависимым, по сравнению с Гермионой уж точно. Малышка не боялась вообще ничего, была наглухо отбитой. Это Долохов понял главным образом по тому, как девчонка втянула его в поиски гребаного василиска. Она рассказала ему о легенде, об Ужасе Слизерина, а потом о своей прямой связи с основателем змеиного факультета. Антонин отказаться не смог — это звучало просто ненормально, на грани, а он такое любил. Поиски они вели за спиной ее брата, который, если говорить честно, имел больше прав на наследие своего предка, и именно так Антонин понял, что Том Риддл был под каблуком у маленькой кудрявой мисс. Та, как ему казалось, вертела близнецом, как хотела, направляла его в ту сторону, которую считала приемлемой. Антонин мог бы поспорить, что не будь рядом с Риддлом его сестры, он бы еще очень долго добивался того, чего добился к пятому курсу. Тем не менее, он согласился вступить в этот их клуб. Гермиона заманила его тем, что они начали изучать Темную Магию тайно от преподавателей и Министерства, и попросила Долохова посодействовать, поделиться знаниями, которые преподавали в Дурмстранге. Кто он такой, чтобы отказывать этой кошечке, что называла его "большим парнем" и периодически дразнила своими прикосновениями? Обучать горстку мягкотелых мальчишек не казалось слишком большой платой за то, чтобы уже окончательно залезть к ней в трусики. И когда Антонин пришел на первое собрание, вылезло одно большое, большое "но". Диссонанс. Том Риддл... не мог быть каблуком. Вернее, он им был и не был одновременно. Гермиона, стоявшая рядом с братом, почти что цвела, становилась женственнее, что ли, хотя он мог поклясться, что не замечал такого раньше. Если с ним, с Антонином, она была маленькой гнилой штучкой, то с братом становилась почти что цветочком, и Антонин никак не мог уловить ни грамма неискренности в этом. Учитывая тот факт, что буквально недавно близнецы вообще не контактировали, а тут вдруг воссоединились и теперь вели себя, как парочка после горячего примирения. Несмотря на явную мягкость сестры, брат казался таким же склонным к мягкости именно по отношению к ней, и все же оставался главой их мини-кружка, этакой железной рукой в ежовой рукавице. Том Риддл не мог быть слабаком. Все на факультете знали, что он полукровка, маленький смазливый отличник и сирота без денег, связей и влияния. Но как только он объявил начало собрания, а чистокровные наследники встали перед ним, как крошечная рота преданных солдат, Долохов буквально почувствовал этот знакомый запах, который ни с чем не спутаешь... Запах власти. Риддл был доминантом, альфой среди омег, мозгом всего этого мероприятия, ведущим, королем и тамадой одновременно. Это он направлял всю группу, не маленькая Гермиона. Та, разве что, из тени выковывала брату нужные пути, когда его внимание было устремлено на другие вещи. Это если судить по ее рассказам об их маленьких приключениях. С другой стороны, девчонка все равно творила свои дела за спиной у брата, а как только оказывалась рядом с ним, то не отходила от него ни на метр, касалась его руками, бедрами и коленями, не отводила глаз, выказывала все признаки влюбленности. Долохов не считал себя тупицей, ни в коем случае, но их связь, какая-то интимная, более интимная, чем должна быть у брата и сестры, вызывала подозрения. И неясно, почему все остальные этого не замечали. Или замечали, но не смели ничего говорить? В его душу закрались ревность и подозрения.

***

— А Гермиона всегда была так близка с Томом? — задал Антонин якобы будничный вопрос Нотту и Эйвери, которые сидели в креслах перед камином в общей гостиной факультета. Парни переглянулись. — Да, всегда, — пожал плечами Леандр, смахивая со лба каштановую челку. — Мы их еще на первом курсе нашли в поезде, лежащими почти друг на друге. Хотя они, кажется, немного поссорились на несколько месяцев, но такое бывает между братьями и сестрами. — И вы не считаете это странным? Что они буквально лепятся друг к другу? — Долохов поднял бровь. Они что, совсем тупые? — А должны? — влез Эйвери, сверля нового соратника взглядом холодных голубых глаз. — Они буквально с момента зачатия были вместе, вылезли в этот мир одновременно, из одной и той же женщины. Вряд ли есть что-то шокирующее в близкой связи между близнецами. — Почему вы вообще за ними идете? Что они такого делают, что вы смотрите им в рты?.. Долохов так и не договорил, потому что Нотт резко встал со своего места, сопровождая это движение громким хлопком закрывшейся книги. — У тебя какие-то проблемы с Рыцарями? Или конкретно с Томом и Гермионой? — вопрос был задан как будто бы нейтральным тоном, но Антонин моментально напрягся от подобной резкой реакции. Он встал следом, выравнивая себя с худым Леандром, и посмотрел тому прямо в глаза. — Я задал обыкновенный вопрос. У тебя какие-то проблемы с тем, чтобы просто ответить? — рыкнул он. Все это напоминало какие-то бои за территорию, хотя Антонин ни на что и не думал претендовать. Но тот факт, что мальцы моментально приняли стойки, стоило ему лишь намекнуть на неуверенность в целесообразности подчинения близнецам, о многом говорил. Видимо, он недооценивал Рыцарей. Это не просто кружок по интересам, где детки богатых родителей собрались вместе, чтобы баловаться запрещенной магией. Это что-то большее, и все эти детки окружали двух своих предводителей плотным защитным кольцом. Близнецы обвели всех вокруг пальца. Полукровки поставили важных наследничков на колени перед собой. Долохову захотелось оскалиться. — Если у тебя есть какие-то вопросы касаемо Рыцарей — ты можешь задать их Тому, он никогда не окажет тебе в пояснениях или совете. Гермиона тоже может обо всем рассказать, если тебе будет легче говорить с ней, — Эйвери тоже встал, чувствуя витавшую вокруг угрозу. — А то, что ты вот так допрашиваешь нас за их спинами и фактически ставишь под сомнение их авторитет, пахнет чем-то очень нехорошим, Долохов. Двое парней ушли, бросая на него подозрительные и полные враждебности взгляды. Ему придется говорить с Гермионой, раз уж так. Многое нужно прояснить.

***

Он нашел девчонку в кабинете, который Рыцари организовали под свою базу. Она сидела вместе с Малфоем, который передавал ей какие-то книги, показывая ей обложку каждой из них. Увидев Антонина, Гермиона забрала всю кипу фолиантов и кивнула Абраксасу, а потом что-то сказала шепотом. Малфой, самый послушный из последователей, улыбнулся ей почти мечтательно и направился к выходу, тихо поздоровавшись с Антонином. Тот ответил лишь взглядом, а сам завалился в кресло, внимательно оглядев малышку еще раз. Маленького роста, худая, но с соблазнительными изгибами. В целом, ничего предельно необычного. Взгляд — это то, что больше всего поражало Долохова в девчонке. Он был одновременно пустым и наполненным всем, чем можно. Словно она была полой, как ваза, но имитировала наполненность. Вся ее личность была имитацией, притворством. Когда она была не с братом, видимо. — Рада видеть тебя, большой парень, — прочирикала она, а Антонин не выдержал. Ему нужно было, нужно, он хотел проверить сам, что она такое, как она выглядит на самом деле, вывести ее хоть на что-нибудь. Он одним рывком захватил ее губы в поцелуй, без прелюдий запуская пятерню в ее распущенные густые волосы, вздохнул в себя плотный аромат ежевики и малины. Он почти застонал от ощущения ее горячей слюны на своих губах, но через несколько секунд с криком оторвался от девчонки и упал с кресла на пол. Рука горела. Тяжело дыша, Антонин взглянул на кисть — кожа на ней покраснела и начала пузыриться, словно ее окунули в лаву. Проклятье кипящей крови, да еще и точечно наложенное... невербально, мать ее. Он поднял почти выкатывающиеся из орбит глаза на Гермиону. Ее лицо было абсолютно пустым, безразличным, словно она смотрела в стенку, а не на человека, которого только что ударила Темным проклятьем, которому он сам же ее и научил. — Не смей больше ко мне прикасаться подобным образом, — сказала она, и голос у нее — северный холод. — От-отмени... я не стану, отмени гребаное заклинание... — еле выдавил Антонин, держа раненую руку в воздухе на весу, чтобы не соприкоснуться ею с полом. Он смотрел, как Гермиона садится обратно на диван, закидывая ногу на ногу, и взмахивает палочкой. Кожа перестала пузыриться, а потом ей в ладонь прилетело два бутылька с зельями. Судя по цвету, эссенция Диттани и обезболивающее. Зачем им, блядь, такие зелья в классе для учебы? — Я хотел поговорить... — Не похоже, чтобы поцелуи имели что-то общее с разговорами, Антонин, — стальной тон просочился в его уши, осел в воспаленных от боли мозгах конденсатом. Девчонка играла в силу. Они с Риддлом делили один альфа-ген на двоих или что? Почему было ощущение, что эти двое постоянно меняют одну маску на другую? Что за динамика власти в этом гребаном "кружке" и между близнецами непосредственно? Антонин стиснул зубы, пока ему на руки лились зелья. — Ты была не против прикосновений, Чейс. Что изменилось сейчас? — Сейчас ко мне прикасается другой человек, Тони, — коротко и ясно. Что-то так неприятно заскрипело внутри, словно кто-то точил когти о его ребра… Больно, понял Антонин. Неприятно. Но кто это мог быть, если не он? Именно с ним Гермиона проводила больше всего времени, он больше никого рядом с ней не видел. С ним и... Она тогда простонала не его имя. Его губы вытянулись, Долохов издал по-собачьи лающий смешок. Веселье от собственной догадки перекрывало боль от ожогов на руке, оно перекрывало вообще все. — Ты трахаешься с собственным братом, малышка? Болезненный восторг взорвался в нем фейерверками, когда он увидел мгновенно поджавшиеся губы Чейс. Мерлин, они конченые, оба конченые. Два больных ублюдка... Антонин тихо хихикал, не предпринимая ровным счетом ничего, когда Гермиона вытянула ногу и уперлась носком туфли в место под его челюстью, поднимая его лицо выше. — Ты понимаешь, в каком положении находишься? — мрачно протянула она, облокачиваясь о собственное колено скрещенными руками. — Просвети меня, маленькая мисс! Что мне мешает сейчас же сломать тебе шею? Что мне мешает пойти и рассказать всем о том, что идеальные, всеми любимые близнецы подпольно пропагандируют темную магию, о том, что они безумные извращенцы, занимающиеся кровосмешением, а? Мерлин свидетель, он не понимал, откуда у этих двоих столько власти и как они умудрились взять под командование наследников чистокровных, в будущем одних из самых влиятельных людей в волшебном обществе. Чем они здесь занимались? Чем купили преданность этих мальчишек? Он не понимал, но хотел подорвать их авторитет, заставить их показать настоящие личины, просто из принципа. Почему его готовы были порвать из-за обычного сомнения в их авторитетности? Куда его втянули, когда он согласился стать Рыцарем? Он не был готов отдавать свою свободу в обмен на увеличение их власти, не был готов становиться пешкой — иначе его не рассматривали, он уверен. — Не думаю, что ты сможешь добраться до меня без этого, — Долохов округлил глаза, ошарашенно глядя на собственную палочку из сосны, которая теперь мирно покоилась в хрупких на вид женских пальчиках. Когда она успела ее вытянуть? Скрип открывающейся двери заставил его отвлечься. В кабинет вошел Том Риддл собственной персоной и встал прямо в проходе, с легким налетом недоумения глядя на развернувшуюся перед ним картину — Антонин почти на коленях, и его подбородок снизу подпинывает туфлей Гермиона. Сука, в какую задницу он угодил, когда позволил себе глупость от скуки повестись на эту девчонку? — Иди сюда, Том, у нас тут мятежник. Дверь закрылась с глухим щелчком, а на нее вмиг было наложено с десяток заклинаний. По спине Антонина прошел холодок. Риддл шел вперед спокойными, выверенными шагами, пока не оказался позади кресла Гермионы и не оперся о спинку локтями. Долохов метал взгляд с одного близнеца на второго, вверх-вниз, вверх-вниз. — Не успел присоединиться и уже мятежник. И против чего он бунтует? — вопрос был задан почти лениво, словно Гермиона пожаловалась на надоедливую муху и не только. — Не знаю. Возможно, он сомневается в тебе, как в лидере. Возможно, не поддерживает наших взглядов. А может быть из-за этого... — Чейс откинулась спиной на кресло и подняла голову. Ее худая рука поднялась вверх, ладонь обвилась вокруг шеи Риддла, чтобы притянуть его к себе, и Антонин обомлел от шока. Она целовала брата, склонившегося к ней через спинку кресла. Глубоко, сочно целовала. Долохов мог видеть, как мелькает между губами ее язык, мог слышать ее очень тихий, но полный удовольствия вздох, почти стон. Не получалось оторвать взгляд от мужской руки, которая покровительственно обвилась вокруг содрогающегося девичьего горла. Секунда шла за секундой, чтобы превратиться в минуты, а эти двое продолжали вылизывать друг другу губы и языки, будто его тут не было. А когда они наконец прервались, Антонин понял, что не дышал все это время. — Я думал, мы скрываемся, — Том задумчиво хмыкнул, потерев пальцами припухшие губы. — Да, видишь ли, большой парень решил, что может всем раскрыть наши страшные секреты, и ему кто-то поверит... — голос девчонки сочился насмешкой, а ее нога начала опускаться вниз, обводя его кадык, а потом ниже и ниже, по торсу, пока не достигла его паха. Антонин застыл. — Но посмотри-ка, он такой же безумный извращенец, у которого встает на занимающихся кровосмешением братьев и сестер... — Я понял... — многозначительный кивок Риддла не произвел никакого впечатления. А вот вмиг оказавшаяся в его руках светлая палочка — произвела. Долохов понял, что уже не выберется.