Saudade

Южный декабрь гладит город морозною дланью, рыбы небесные робко стучатся в окно. Книга закрыта: кровавой уплачено данью. В прежнюю сторону крутится веретено.

      На исходе последнего предрассветного часа Кори Амстелл варил новое зелье.       В этом обряде всё было правильно: и состав, и слова заклинания; наловчившиеся руки крошили и ссыпали в курящийся котёл травы, глаза цепко улавливали малейшие изменения в цвете жидкости, вовремя подмечая момент её перехода из одного состояния в другое — синее, чëрное, белое, — и готовое зелье вышло ровно таким, каким его описывал в «Пикатриксе» один из многочисленных авторов.       У Кори не было второго семечка, но теперь оно уже и не требовалось.       Немного ранее он, ошарашенный их догадкой и измученный продолжительным соитием, в бешенстве велел Микелю срочно принести ему заново все ингредиенты для обряда: «Ах, освоился, говоришь? Ну так иди и добудь мне всё что требуется! Вот тебе список! И долг за меня верни! У меня не было денег, и я задолжал Ресмунгар», — а сам обессиленно свернулся после этого в кресле, уставившись в одну точку перед собой и почти ничего, кроме опустошëнности, не испытывая.       Вдруг на макушку ему опустилась шероховатая ладонь Микеля и принялась ласково гладить по волосам; «Я же велел тебе идти», — вяло пробормотал Кори, на что получил не укладывающийся в голове ответ: «Я и пошёл. Ты же видишь, что я здесь с тобой один», — и это была его дневная ипостась. Всё происходящее казалось каким-то безумием, мир продолжал искрить и выстукивать тонкими колокольчиками отходную крысиную пассакалью, в квартире лузитанца, всё столь же мрачной и тусклой, повисла завеса бесцветно-серых теней, так что разобрать, ночь ли ещё за окном, или же просто непогожая хмарь, не представлялось возможным.       — И где ты сейчас? — плюнув на всё и с головой окунаясь в это зазеркалье мëртвых кроликов, со смаком доедающих останки невезучей Алисы, спросил Кори, изворачиваясь в кресле и устраиваясь так, чтобы видеть лицо мужчины.       — Я у Ресмунгар, — отозвался Микель, продолжая гладить его по голове. — А мы точно хотим возвращать всё как было, menino? Разве так во всех отношениях не удобнее?       — Не удобнее, — огрызнулся напуганный его словами Кори. — Делай что я сказал! Думаешь, с этим долго можно играться? Я-то чую, что оно вот-вот всё схлопнется к чертям, и… И хорошо если хоть что-то после этого останется.       — Как скажешь, meu céu, — чуть помолчав, произнёс Микель Тадеуш, и голос его теперь звучал серьёзно и даже чуть встревожено. — Я сей же час вернусь.       И верно: очень скоро Кори услышал, как поворачивается ключ в квартирной двери, и Микелей снова стало чересчур много.       Понимая, что не может себе позволить и дальше прохлаждаться, Кори выпутался и из пледа, и из ласковых рук, и стал сбивчиво натягивать одежду на мëрзнущее тело: угли в чурраскарии уже почти догорели, луна уже почти догорела, ночь неотвратимо сползала за кромку земли, седея от декабрьского холода.       Приняв от Микеля чуть сырой свёрток в ледяной утренней росе, он вывалил всё его содержимое на стол, подхватил с пола пакет с углëм, сыпанул свежей пыльной черноты в открытую утробу печи, где то белело, то еле заметно алело бахромой по кромке, и снова взялся за колдовство…       Когда верное зелье было готово, Кори не испытал ничего, кроме страха, граничащего со звериным ужасом.       — Надо ли мне его пить? — задумчиво проговорил инфернальный Микель Тадеуш, застыв с противоположной стороны стола, где по центру стоял дымящийся котелок, и Кори Амстеллу почему-то с концами сделалось дурно: то ли от оказанного ему доверия, а то ли — от чего-то ещё.       В голове его пронеслись обрывистые картинки всего, что он увидел в магическом кристалле — всего, что происходило с Микелем пять лет назад, — и губы его дрогнули, а после болезненно искривились.       — Нет, — ответил он. — Не надо это пить. Это совсем не то зелье. Сейчас оно остынет… Просто возьми немного… в руки, что ли… — Совсем не так ему всё это представлялось, виделось и мнилось, но красивым колдовство его ни разу ещё не вышло.       Только вот таким: неловким и нелепым.       Микель с рассеянным весельем хмыкнул, словно бы заранее не верил, что зелья могут подействовать так просто; да что уж там — Кори и сам не верил, что оно может подействовать хоть так, хоть как-то иначе, хоть вообще как-нибудь. Осторожно коснувшись подушечкой указательного пальца перламутровой поверхности, лузитанец с интересом поднёс оставшуюся на нëм каплю к глазам, изучая на скупом сером свету, сочащемся в кухонное окно.       Кори не помнил из описания, хватит ли погрузить один из осколков — но, наверное, должно было хватить, ведь часть фарфорового крошева от разбитой вазы просы́палась сквозь половичные щели и исчезла бесследно, — и тем не менее…       …Тем не менее, хоть он уже ни на что и не надеялся, хвосты незримых комет сделались чуть ярче — до того, что юноше почудилось, будто сполохи эти происходят у него в глазах и голове, а вовсе не в окружающем их мире, — корешок «Пикатрикса» налился алой кровью так густо, словно она вот-вот собиралась начать сочиться сквозь тонкую тварью кожу частой капелью прямо на пол, а пространство оплавилось, замерцав, как мираж в пустынном пекле.       Очертания Микеля колыхнулись, выдавая фантомную его суть.       Кровавая дань, которой упивалась колдовская книга, достигла верхней отметки — и всё ж таки улеглась, спустившись чуть ниже неё на три миллиметра.       Этого оказалось достаточно.       Достаточно, чтобы пространство срослось, склеилось — будто небесный печатник провёл калибровку цветов, — высоковольтный провод мироздания перестал искрить, крыса неизбывной тоски в трубах издохла, а вековечная пыль запустения растворилась в небытие, потому что Микель наконец-то существовал и был теперь всего один.       Он стоял всё там же, с противоположной стороны стола. Печать инфернального мира постепенно сходила с его лица вместе с первыми лучами зимнего солнца, пробившимися из-за горизонта, но сам он больше не исчезал вместе с ними, а просто менялся, как менялся прямо сейчас и Кори Амстелл.       Впервые они встречали этот переход не по отдельности, а вместе, глядя друг другу в глаза — вот только вид у Микеля был до жути непривычный и дикий, точно у человека, которого вытащили из-подо льда, когда уже и не чаял спасения.       Обдав Кори Амстелла ошарашенным, ошалелым и безумным взглядом, Микель Тадеуш открыл было рот, пытаясь что-то сказать, но вместо этого лишь хлебнул воздуха, обхватил руками голову, сдавливая так, словно хотел её размозжить, и рухнул на подкосившиеся колени.       До смерти перепугавшись, Кори бросился к нему, огибая стол, спотыкаясь и скидывая со столешницы предметы; добежав, он быстро опустился рядом, вцепился Микелю в запястья и отвёл его руки от лица…       То, что сквозило в карих глазах лузитанца, оказалось слишком красноречивым и с лëгким отголоском сумасшествия, и Кори вдруг осенила страшная догадка.       Когда он собирал утраченное воедино, то собрал абсолютно всё: и утрату, и расколотую жизнь, и память — всё это жило сейчас в Микеле, всё отражалось и в несчастном его лице, и в кровоточащем его взгляде.       — Что… что с тобой? — в беспомощном отчаянии пролепетал Амстелл, хотя и сам уже прекрасно всё понимал.       — Я… я вдруг всё вспомнил… — пробормотал Микель, остекленело уставившись в пустоту. — Я помню всё, что было у нас с тобой и ночью, и днём, Príncipe, — этим прозвищем звал его только лузитанец-инфернал, и Кори вздрогнул: снаружи расцветало утро, а от ночи и её примет не осталось и следа; между тем, Микель продолжал: — Но не только это. Всё… вообще всё. Как и почему я стал… таким. И это… это слишком много всего… за раз. Сколько времени прошло с тех пор… Кажется, я должен был уже умереть…       Он скрипнул зубами и ещё крепче сжал пальцами голову, вонзаясь ногтями в кожу и будто мечтая раздавить себе череп; из глаз его поневоле полились слëзы, и юноша, слишком хорошо сейчас его читающий, прекрасно видел, как Микель злится на них, сжимая зубы и утирая рукавом рубашки лицо.       — Нет, — выдохнул Кори, силясь обуздать разрушительную бурю в груди, но неизбежно проигрывая ей и лишь безвольно наблюдая, как она ломает и крушит все опоры и столпы, расшвыривает все краеугольные камни и сметает всё, за что он держался. — Не должен! Не должен ты умирать, ясно тебе?! Что я… что без тебя делать буду? Я откупил тебя! Я сделал обряд и откупил твою жизнь! Не умрёшь ты теперь!       Он сорвался на крик — из опасения, что всё совсем не так, как он думает, из опасения, что у него не выйдет отстоять своё колдовство; кроме этого, его медленно сковывал неизбывный страх, что вот теперь всё точно закончится, хотя Кори и не мог сказать наверняка, чего именно боится.       Помимо неуверенности в себе и своих способностях, он до жути боялся, что Микель даже сейчас, даже после всего предпочтёт свою безнадёжную первую любовь.       Предпочтёт этого сволочного Даниэля — пусть даже не озвучивая своего выбора, но сделав его сердцем.       — Как будто бы я хотел этого, солнце моё, — губы Микеля тихо шевельнулись, и слова, слетевшие с них, прозвучали еле слышно, но вместе с тем и оглушительно в утренней пустоте. — Как будто бы я хотел… умирать… Но… Таков был договор… Будь оно всё проклято. Если же я не умру… если же всë-таки… могу остаться, то…       Кори не понимал, что именно лузитанец пытается ему сказать, но душа его в эту секунду не выдержала, треснув, как зеркало от сокрушительного удара, и он просто не смог заставить себя дослушать.       Он должен был срочно всё прояснить.       — Ты вспомнил… — не справившись со своей болью, и чем дальше, тем сильнее испытывая бессилие, бестолково пробормотал он. — Значит, ты всё вспомнил. И ты… жалеешь?       И вот на этих его словах начал догадываться о чëм-то и Микель; вскинув голову и в непонимании воззрившись на юношу, он попытался было спросить, но Кори не дал ему этого сделать.       — Я тоже знаю всё, — шагая с моста в свою личную пучину, быстро пояснил он. — Знаю, как и… почему ты стал… таким. Знаю про зелье, про… про Да… Даниэля и… и про твой поединок с El Coco, — каждое слово давалось с огромным трудом, ему впервые в жизни было так тяжело их произносить, и он буквально выталкивал их из себя через силу. — Магический кристалл мне это всё показал. Так ты… жалеешь о… — слишком сложно было выговорить до конца, так что с этим отравленным вопросом на кривящихся губах он застыл, в обречëнности взирая на Микеля Тадеуша — и Микель Тадеуш, хвала ему, всё безупречно и чутко поняв, вдруг резко и ломко запрокинул голову и рассмеялся как умалишëнный.       Он хохотал, повергая Амстелла во всё больший хладный ужас, а отсмеявшись — сокрушëнно произнëс, глядя прямо юноше в глаза, где тоже начинали собираться горькие слëзы:       — Жалею ли я? Конечно, жалею, мой милый мальчик!.. Жалею, что всё это было не ради тебя…       Лицо его исказилось, смех моментально сошëл на хрип, и он с такой силой обхватил Кори трясущимися руками, что у того заныли разом все кости, а воздух вышибло из лëгких. «Спасибо тебе, — без конца, по кругу повторяли иссушенные и потрескавшиеся губы Микеля, пока он сминал и стискивал юношу, бездумно раскачиваясь вместе с ним. — Спасибо за то, что ты существуешь… Спасибо за то, что ты мой…».       За стëклами, согретыми дыханием остывающей печи, поминутно становилось всё светлее и занимался пустой день португальской зимы, а они так и сидели на полу подле стола, стискивая друг друга в объятиях и беззвучно рыдая.

❂ ❂ ❂

      Хотя Кори и боялся засыпать, уснул он всё равно, и очень быстро, а когда проснулся, по привычке хлебнув стылого ужаса, поперхнувшись им и задыхаясь от участившегося сердцебиения, когда мазками затуманенного зрения огляделся вокруг, то резко успокоился — и сердце от таких нездоровых перепадов моментально заболело в два раза сильнее.       Микель по-прежнему находился рядом и, удивительное дело, всё ещё спал, тогда как обычно всегда вскакивал раньше Амстелла, точно и не нуждался в нормальном человеческом сне (впрочем, прежде он действительно в нём не нуждался), а квартира впервые после долгого периода запустения ощущалась обитаемой и жилой.       В декабре даже центр города отличался безупречной тишиной: ветер, пронëсшись по сквозным улицам — с холма на холм, вниз к реке да по набережной, — смëл с них начисто всех людей, так что в спальне было лишь слышно, как у соседей воркует телевизор и кто-то ведёт неторопливый и размеренный разговор.       Приподнявшись на локтях и поморщившись от ломоты во всём теле, Кори сгрëб рассыпавшиеся по лицу и плечам волосы и перекинул их за спину, чтобы не мешались, а сам пытливо и требовательно склонился над Микелем, с напряжением всматриваясь в его безмятежное лицо; страхи всё ещё клубились в груди: помнит ли он всё? не исчезнет ли? и не случится ли что-нибудь непредвиденно-дерьмовое ещё?       Так долго и пристально Кори на него таращился, что Микель даже сквозь сон этот взгляд ощутил и, хмурясь как от головной боли, открыл глаза — чтобы тут же охнуть и схватиться за голову: кажется, та и впрямь у него болела.       Между тем, свободной рукой он быстро сгрëб Кори Амстелла, дëрнувшегося было на поиски аспирина, и подтащил поближе к себе; «Не надо никуда уходить, — зашептали его губы на ухо юноше. — Просто не уходи сейчас никуда…».       И Кори покорно остался лежать, греясь в тëплых объятьях и под зимним одеялом, которым Микель его вместе с собой укутал.       Когда же они оба пробудились во второй раз, время уже перевалило далеко за полдень — Кори угадал это по раскалывающейся голове: теперь она болела и у него тоже.       Не желая терпеть эту боль, на этот раз он вывернулся из рук лузитанца и в наготе, прикрытой лишь вуалью длинных чëрных волос, отправился шарить по ванным и кухонным полкам и в коридоре: куда-то они вечно всё швыряли — а потом оба не могли воскресить в дырявой памяти, где и когда это было.       Вскрытую пачку с шипучим аспирином он обнаружил лишь спустя десять минут там, где никто и никогда в здравом уме не додумался бы его искать — а именно, на обувной полке; припомнив, что, кажется, сам же его сюда и бросил, когда как-то раз в спешке обувался и попутно пытался хоть немного освежить гудящую с ночи голову, и вернувшись со своей находкой обратно, Кори столкнулся с Микелем, уже поджидающим его в дверях спальни с двумя стаканами воды в руках.       — Я бы предпочëл, чтобы это было сухое вино, Príncipe… Но сгодится и аспирин, — заметил тот, забирая лекарство, передавая юноше один из стаканов, зубами надрывая стрип и кидая в воду тут же зашипевшую и заискрившую брызгами таблетку. — Кстати, и почему я додумался тебя так называть только там? — и Кори, потрясëнно его слушая, впервые во всей полноте осознал, что с Микелем можно обсуждать теперь совсем всё — и не бояться встретить непонимание или неадекватную реакцию, какие у того порой случались под действием беспричинной ревности к самому же себе.       — Не знаю… — растерянно отозвался он, катая свой стакан в руке и дожидаясь, пока целебная муть в нëм уляжется. — Ты вообще хреново соображал… Ещё и не верил мне, сволочь. Забыл уже, как сам себя собирался прибить?       — Да как бы я мог до конца в такое поверить?! — сокрушëнно и виновато воскликнул Микель Тадеуш. — Ведь я даже о себе самом и половины не знал. А прибить себя я и сейчас очень даже не прочь. — постояв немного в тишине, он сделал неуверенное допущение: — Оглядываясь назад, я начинаю понимать, что это был какой-то морок…       — Конечно, — ворчливо буркнул Амстелл. — Ты бы ещё парочку зелий хлебнул, чтобы тебя, дебила, с концами расщепило на атомы…       Микель в ту же секунду помрачнел, о чëм-то припомнив, и принялся внимательно вглядываться в лицо юноши, отчего тому резко сделалось не по себе.       — Что?.. Что такое? — Кори попытался отвернуться, сам не сознавая, зачем это делает и почему себя так ведëт, а потом вдруг запоздало сообразил, и его как стылой водой окатило пониманием, что именно пытается отыскать Микель, к этому моменту уже смявший его щëки крепкими и чуть шероховатыми по зиме ладонями, еле ощутимо пахнущими с ночи табаком.       — Ты заговорил про зелья, — произнëс лузитанец, не позволяя юноше высвободиться и тщательно изучая его кожу пядь за пядью, — и я кое-что вспомнил. Не один же я пил эту поганую дрянь. И хорошо, мы разобрались с одной бедой, но осталась вторая… Ты думаешь, я смогу спокойно жить, глядя на то, как ты с каждым днём угасаешь у меня на глазах? Дай мне всего две ночи, я достану эту старую суку — пусть она больше и не старая, но сути это не меняет, — и убью её.       — Но… это ведь была честная сделка, — потерянно пробормотал Амстелл: разговор этот у них случался с завидной регулярностью, и всегда без исключений они спотыкались в нëм именно здесь, именно в этой точке.       — Кори, Sol, что ты несëшь… — разочарованно отозвался Микель Тадеуш. — Какая ещё честная сделка? Ты сам-то в это веришь? Тебе не кажется, что слишком много разрозненных событий идут в одной подозрительной связке? Почему она продала этот дом твоему деду за гроши? Почему всё это время сидела в переулке, ровно караулила? Я не знаю, как всё это связано — но оно безусловно связано! — в волнении он выпустил юношу, сделал два шага к кровати, подëргал ящики тумбочки и, к своему везению, нашëл в одном из них мятую пачку с остатками сигарет. Движения его сделались отрывистыми и дëргаными, в каждом жесте чувствовались ищущие выхода злость, безнадëжность, отчаяние. Кори смотрел, не двигаясь с места, как Микель застëгивает пуговицу на джинсах, как накидывает на плечи рубашку, и немного пугался его твëрдой решимости со всем этим разбираться.       Говоря откровенно, глубоко внутри себя юноша уже смирился с тем, что состарится очень рано и проживëт, очевидно, тоже очень мало; он столько всего перенëс, так тяжело досталась ему его личная победа, что он в панике цеплялся за то, что есть: за этот момент, за «здесь и сейчас», где они могли бы просто жить и радоваться друг другу.       Это был самообман на грани безумия, но Кори не отдавал себе отчëта в своих порывах — ему лишь хотелось покоя и тишины, и по дурной студенческой привычке он готов был пойти на торг со временем, лишь бы только не лезть прямо сейчас на рожон.       — Почему две ночи? — тупо и бессмысленно спросил он, наблюдая за метаниями Микеля. — Может, нам стоит…       — Просто потому что на грядущую ночь у нас немного другие планы, — отозвался Микель Тадеуш, не догадываясь, что Кори Амстелл его отнюдь не торопит. — Это тоже важно. И я хотел бы сперва… сделать это. Если ты, конечно, согласишься.       — Если я соглашусь? — не понял Кори, вперив в него растерянный взгляд. — Соглашусь на что?       И Микель Жозе Сильва Тадеуш, потрясая его ещё больше — потрясая так, как ещё никогда и ни разу, — на одном выдохе объявил:       — Обвенчаться.       Вспомнив, что в руке дымит только-только раскуренная сигарета, он поспешно смял её в кулаке, не замечая, что обжигает кожу, и продолжил говорить, а Кори видел, как его потряхивает от волнения, пока он произносит все эти немыслимые слова: — Это ведь не то же самое, что просто заключить брак. Обвенчанные души навсегда останутся вместе — по крайней мере, так говорят, — а я хотел бы быть с тобой всегда. Так… что же? Что скажешь? Хочешь ли и ты… того же?       Он замер в тревожном ожидании, словно совсем не был уверен в том, какой получит ответ.       — Я… — Кори раскрыл рот, судорожно вдохнул, поперхнулся и закашлялся, но всё равно сквозь кашель отчëтливо выдавил: — Да. Я хочу быть с тобой всегда, я согласен с тобой… навсегда. Ты не представляешь, как страшно мне было думать, что я совсем тебя потерял. Но… разве же нас обвенчают? — с сильным сомнением закончил он, хмуря тонкие брови.       — В Порту есть одна часовня, — пояснил Микель, — где это возможно осуществить — на той, ночной стороне. Разумеется, здесь, при свете дня, нас любой священник выгонит с проклятьями и анафемой, воинственно размахивая крестом. Я слышал когда-то про ту часовню: говорят, что там никого нет — ни настоятеля, ни служителей, — но никто и не требуется. Эта церковь… не совсем голем, и не теневая тварь из числа тех, что паразитируют в Байрру-да-се: с виду совсем обычное здание, но внутри… Внутри оно, говорят, чуть более живое, чем положено старому камню. И этот одухотворëнный камень прекрасно справляется со своими обязанностями.       — Что-то вроде Старой Тюрьмы? — предположил Кори Амстелл, и Микель призадумался.       — Пожалуй, что и так, menino, — согласно качнул головой он. — Что-то вроде неё. Проще говоря, никакой священник нам и не понадобится: часовня эта сама себе и священник, и храм. И оценочных суждений она, к счастью, в отличие от мыслящих существ, не делает.       Времени до ночи оставалось ещё предостаточно, и Кори, слишком утомившийся от жизни на военном положении, объявил, что хочет обычный день.       Самый-самый обычный, нормальный человеческий день.       Он больше не носил везде при себе в сумке «Пикатрикс» — по правде, и думать о нём забыл: книга, выполнив своё предназначение, потеряла для юноши всякую ценность и ничем теперь не отличалась от учебников, немало попивших ему крови в своё время; он даже предположил, лениво вороша ветхие страницы, пока Микель снова раскуривал сигарету, что можно было бы попытаться как-то её вернуть, чтобы их прекратили преследовать, на что тот лишь скептически хмыкнул.       — Ты плохо знаешь Янамари и Зилара, — невесело заметил он. — Вернее, ты их вообще не знаешь. Они никогда не простят ущерба, нанесëнного их репутации. Эту книгу не получится просто вернуть. Не в библиотеке же ты её взял, в самом-то деле.       — Что же нам тогда делать? — растерялся и встревожился Кори.       — Ничего, — отмахнулся Микель. — Просто забудь пока об этом, мой Príncipe. Мы разберëмся здесь со всеми делами и куда-нибудь уедем. Теперь-то мы можем, я надеюсь.       — Наверное, — несмело согласился Кори: он всё ещё не мог до конца поверить даже в то, что Микель с ним рядом и больше не исчезает, куда уж ему было питать уверенность во всём остальном.       Страх в нём успел пустить до того крепкие корни, что он наотрез, практически до истерики, отказался прозябать в квартире, пока Микель ходит за свежими продуктами для позднего завтрака: в холодильнике было пусто, хоть шаром покати, в кухне царил хаос ведьмовского гнезда, а про гостиную Кори старался и вовсе не вспоминать, понимая, что учинил там самый настоящий разгром.       Ему бы остаться и хоть немного всё это прибрать — а он не мог: сердце холодело, горло обвивало сухим пеньковым удушьем, ладони покрывались липким потом, а сами руки охватывал нервный тремор.       Понимая, что попросту свихнëтся здесь за это время в одиночку от ожидания, он быстро оделся и вышел в промозглый сырой подъезд вместе с Микелем; звон ключей, стук подошв по ступеням, запах продрогшего старого города, декабрьский холод и свет, сочащийся с низкого неба, покрытого истончившейся плëнкой серых облаков — всё это внезапно привело юношу в непривычно живое состояние.       Он давно не чувствовал себя так умиротворëнно, как сегодня; как в этот миг, когда они с Микелем шли по улице к ближайшему на Алиадуш супермаркету, а атлантический ветер дышал солëными заморозками в лицо. Снега, конечно, на улицах не было — снег бывал здесь ещё более редким гостем, чем в Париже, — но камень под ногами ощущался пружинящим и стылым, а магазины понемногу начинали готовиться к католическому Рождеству, украшая витрины куклами, венками, гирляндами и мишурой.       — Так ты католик или нет? — задал Кори вопрос, терзавший его ещё с первых дней их знакомства и так и оставшийся без ответа за всей круговертью творящегося у них безумия. Он схватился чуть замëрзшими пальцами за дверную ручку из белого пластика, и из супермаркета тут же пахнуло уютным теплом.       — Я? — растерянно отозвался Тадеуш, сминая сигаретный окурок, выкидывая его в притулившуюся у магазина урну, перехватывая дверь и распахивая её перед Амстеллом, и радостно вопросил: — А в чëм подвох, menino? Должен ли я быть католиком, чтобы тебе нравиться?       Ответа этого хватило сполна, чтобы понять, что никакой религиозностью лузитанец не обременëн в принципе, раз уж готов без раздумий примкнуть к любой конфессии, дабы быть принятым, и Кори раздражëнно фыркнул:       — Да что за бред! Какая мне разница? Я же просто спросил.       Тогда, чуть поразмыслив, мужчина прибавил уже чуточку серьёзнее:       — Видишь ли, воспитанием моим не сильно занимались, пустив это важное дело на самотëк и под откос. Но, если не ошибаюсь, родители мои как раз и являли собой благочестивую пару скромных обывателей-католиков. По крайней мере, на Рождество у нас всегда были Bacalhau da Consoada — треска с овощами и соусом, — королевский пирог Bolo Rei и «пьяные» груши в портвейне, сахаре и специях.       Начиная испытывать от их разговора — и от покоя, понемногу растекающегося по телу и напитывающего, как портвейн напитывал рождественскую грушу, — одолевающий голод, буквально за секунду набросившийся на него диким зверем, Кори сразу же сунулся в те отделы, где на полках лежали выпечка и готовое мясо всех видов, а Микель, крепко схваченный юношей за руку, беспрекословно двинулся следом.       Еды они накупили больше, чем могли съесть вдвоём за три дня, даже если бы только и занимались сутки напролëт обжорством, и Микель с сомнением предположил, когда вышли из супермаркета на улицу с двумя огромными, битком набитыми пакетами, что всё это, скорее всего, испортится. Постоял с несколько секунд у дверей, перекинул оба пакета в одну руку и, кое-как закурив, прибавил, что постарается как следует кормить сегодня своего menino, отощавшего до такой степени, что страшно было смотреть.       Обещание своё он принялся исполнять сразу же, едва только они вернулись домой: сразу же прошёл на кухню, сполоснул джезву, наполнил водой, насыпал молотых зëрен и водрузил её на огонь, а Кори, замешкавшийся в коридоре и пытающийся стряхнуть с ноги упрямую кроссовку, испуганно и нервно таращился на кухню, пока оттуда не потянуло кофейным ароматом; тогда только он начал понемногу успокаиваться, видя, что никто никуда больше не исчезает.       Микель ощущался цельным, мир ощущался сплошным литым полотном без расколов, надрывов и трещин, внутренний океан прекращало штормить, и штиль расстилался над его лихой гладью.       Испытав наконец подобие успокоения, Кори даже позволил себе, пока лузитанец возится на кухне, гремит чашками и хлопает дверцей холодильника, отлучиться в спальню, где порылся в шкафу и выбрал свежую домашнюю одежду. Сразу стало чуточку лучше и легче телу, когда он скинул уличные тряпки, изрядно заношенные и пропахшие всеми инфернальными ядами и туманами, и переоделся в чистое. Правда, его волосы, давно переросшие всякую приличную для юноши длину и явно не намеренные останавливаться на достигнутом, вобрали в себя и хранили куда больше жутковатых ночных запахов, но юноше было слишком лень их мыть: красота эта требовала столько времени, сил и шампуня, что он давно бы срезал, если бы не неприятные ощущения при стрижке — и, что гораздо важнее, если бы не Микель, которому грива эта до кошачьей одури нравилась.       Когда он вернулся в кухню, зябко ступая босыми стопами по сыроватому и прохладному полу, который здешние хилые батареи не умели толком прогреть, Микель уже разливал чёрный кофе по чашкам, а на столе, на свободном пространстве — кристалл для прорицания, книгу и колдовские принадлежности лузитанец просто сдвинул в сторону, очищая место для позднего завтрака, — на блюдцах лежали свежий зерновой хлеб, нарезанный крупными ломтями и намазанный солëным сливочным маслом, куски ветчины, копчёного мяса и твëрдого сыра, и стоял в пиале абрикосовый джем, который сам Кори зачем-то прихватил с одной из скидочных полок уже на выходе из супермаркета, доказывая тем самым, что некоторым привычкам — в частности, безотчëтному продуктовому шопоголизму, — никогда не суждено покинуть своего владельца.       Нервно покосившись на джем, который совершенно не планировал сейчас есть, Кори забрался с ногами в то кресло, которое давно негласно считал своим, укутался в плед и, испытывая с каждой секундой всё бóльший голод, кричащий буквально из каждой клеточки его тела, похватал побольше всего разом: и хлеба, и сыра, и ветчины, и разной колбасы, только-только вытащенной Микелем из упаковки.       Когда же сам Микель устроился напротив, первым делом взявшись вовсе не за еду, а за чашку с кофе, сегодня крепким до жжëной горечи, юноша вдруг почувствовал себя так, как, должно быть, чувствовал себя лузитанец в дни их ранних встреч: столько на кончике языка вертелось вопросов, что он не смог себя сдержать. Некоторые из этих вопросов он задавать не желал, хоть они мерзкими назойливыми червячками подтачивали терпение, и решил отложить на потом, однако было кое-что, что он мог бы спокойно спросить здесь и сейчас — и попутно не испортить их тихий зимнеутренний уют.       — Послушай, — неуверенно заговорил он, безотчëтно сминая в пальцах хрустящую хлебную корку. — А как же всë-таки так вышло, что ночью ты совсем иной? Ты же и сам должен понимать, что в тебе с приходом полуночи начинают проявляться некоторые черты… которых нет днëм. Вся эта… старомодная учтивость… и… и все твои извращения… Да и вообще ты неплохо там освоился.       — Sol, да ведь я такой и есть, — в некотором смятении отозвался Микель, запуская пятерню во взлохмаченные волосы и виновато улыбаясь. — Если мы говорим про извращения, то всё, что ты имел удовольствие… или неудовольствие, — быстро поправился он, заметив скептическое выражение на лице Амстелла, — наблюдать за мной ночью, это всё во мне. А ведь я даже сообщил тебе в самом начале наших встреч, что имею некоторые садистские наклонности, и всё как будто бы было в порядке…       — В каком, твою мать, порядке? — беззлобно огрызнулся Кори. — Я тебя тогда на хуй слал, забыл? Чуть только ты начинал трепаться обо всех этих своих… наклонностях.       — Неужели ты что-то имеешь против, bebê? — искренне удивился Микель, тоже понемногу принимаясь за еду. — Разве не ты буквально час назад принял моё предложение навек связать наши души?       — Души не извращаются, — язвительно заметил Кори. — И то, что было ночью… минувшей ночью… это уже перебор.       — Так ведь тебе же понравилось, — в полнейшем непонимании и смятении развëл руками Тадеуш. — И потом, это был редкий случай из тех, какие упускать нельзя, чтобы потом всю оставшуюся жизнь не жалеть об упущенном. Всё, что ночью… что происходило там… кто бы стал, обладая моей силой и способностями, хоть в чëм-то себе отказывать, хоть в чëм-то себя сдерживать и ограничивать. Конечно, ты не видел этого днëм. День накладывает свои ограничения, ты это знаешь и сам. Да разве ты выворачиваешь свои потаëнные желания перед окружающими людьми? О, нет, bebê, давай ещё честнее: разве ты их выворачиваешь даже передо мной? Ничего ты не делаешь. Если чего-то и хочешь — то обычно всё равно упрямо молчишь. Что же до моей, как ты выразился, старомодной учтивости… то чем же она тебе так не угодила? — выждав недолгую паузу, он заговорил уже чуточку искреннее: — Я не знаю и сам, почему вëл себя именно так. Кажется, не зря мне говорили некоторые люди, что я перечитал наивных книжек. Но ты же видел, какое оно там всё… Весь этот мир после полуночи похож на старую тëмную сказку. Мне казалось естественным вписываться в его порядок — я ведь ни о чём не помнил до встречи с тобой и считал себя этаким… всесильным и непобедимым монстром. Справедливости ради, я действительно силëн — ты не можешь этого отрицать, menino, — не без гордости закончил, ослепительно скаля зубы.       — Ты за это жизнью заплатил, придурок, — напомнил Кори. — Нечем тут гордиться.       — Ну, раз уж так вышло, — парировал лузитанец, — то почему я должен открещиваться от этого ценного приобретения? Я рад, что могу теперь тебя защитить. Так… в чëм же дело? Что именно тебе не нравится: учтивость или извращения?       — Всё мне нравится! — поспешно перебил его Кори. — Я просто… просто хотел понять.       — Понимай, — нагло отозвался Микель, продолжая рисовать уголком губ самодовольную ухмылку. — Это полезно будет.       — Ах ты, сволочь, — рассердился Амстелл, внутри же при этом испытывая настоящее, неподдельное счастье: всё снова стало как было, всё было как всегда — только много, много проще.       Ему больше не требовалось ломать голову над тем, что же происходит с Микелем, почему тот растворяется с восходом солнца и наступлением полуночи — разгадка оказалась логичной и, до некоторой степени, даже банальной.       Исподволь догадываясь, что Микель, как бы там ни болтал о понимании, едва ли искренне хочет обсуждать события, показанные магическим кристаллом — справедливости ради, он и сам поднимать эту тему совершенно не хотел: подробностей ему сполна хватило и в видении, — Кори дожевал кусок хлеба с ветчиной, поглядывая за окно, где играл то тучами, то солнцем не слишком погожий декабрьский день, допил залпом остатки кофе и объявил, вдруг резко поднимаясь из-за стола:       — Пойдём, поможешь мне. Я там… немного бардак у тебя устроил, пока копался в твоих фотографиях.       — Копался в фотографиях? — искренне изумился Микель. — Но зачем, menino, они тебе понадобились?..       — Хотел найти момент, когда ты перестал фотографировать, — отозвался Кори. — Думал, это мне хоть чем-то поможет. Конечно, ничего я не нашëл — не было у тебя такого момента, — но зато… Зато мне случайно попалась одна из тех карточек, которые рассыпáлись в руках на золу и пепел… То самое, что ты хотел забыть.       Микель невольно помрачнел. Рассеянно повертел в пальцах свежую сигаретную пачку, вытолкнул оттуда одну сигаретину и раскурил её, низко склонившись над столом: так, что его кудлатые волосы, доросшие до плеч, спутались и укрыли вороньей тенью лицо.       — Мне больше не требуется это забывать, — глухо отозвался он, не поднимая на Кори глаз. — Не имеет значения, помню я случившееся или же не помню — само оно уже не имеет никакого значения для меня.       Помолчав немного, он тоже поднялся из-за стола, выпрямляясь во весь рост и наконец встречаясь с юношей взглядом, и прибавил, кривовато улыбаясь тем уголком рта, где торчала дымящая сигарета:       — Был бы старше и умнее — просто перетерпел бы как-нибудь лучше, чем стирать себе память. Это явно того не стоило.       Кори смятëнно кивнул и быстро отвернулся: разговоры такие он водить не умел, они его пугали и смущали, и ему было куда проще жить, пока вообще не задумывался о том, кто был у Микеля в жизни до их июльской встречи, но лузитанец всё очень чутко уловил и без труда разгадал, в два широких шага догнав юношу, порывисто хватая за руку и дëргая так, чтобы развернуть к себе лицом.       — Ну какая разница, bebê? — быстро заговорил он, ровно чего-то испугавшись. — Неужели то, что ты видел — черти, я ведь даже не знаю, что именно это было! — неужели это как-то тебя от меня оттолкнëт и ляжет между нами дурной тенью? Ведь это же было до встречи с тобой, я тебя тогда не знал, я ведь даже не представлял, что ты существуешь… — он оправдывался, и его оправдания были до того неуместны, до того по-детски наивны и смешны, Кори прекрасно это понимал, что грудь свело удушливой судорогой, будто корявой вязью подмороженных корней.       — Да прекрати же ты… — еле слышно выдавил он в ответ, пресекая этот поток нелепых излияний. — Прекрати… Ты что, чокнулся? Что ты несëшь?.. Ты же сам сказал, что не знал меня, а я — тебя…       — Всё верно, Sol, — очень серьёзно кивнул Микель. — Но я вдруг осознал, что… Что ведь это именно тебе пришлось расхлëбывать последствия. У меня до сих пор в голове не укладывается, что ты освоил ту книгу и смог что-то со всем этим проклятым дерьмом сделать. У меня просто не укладывается это в голове… что кто-то… ради меня…       Кори смотрел на него широко распахнутыми испуганными глазами и чувствовал, что должен на всё это что-то сказать — вот только ничего, хоть убей, придумать не мог: язык сделался неповоротливым, мысли — картонными, а любые слова казались вымученными и неподходящими. Он раскрыл было рот, но только хлебнул попусту воздуха и бестолково захлопнул, продолжая буравить Микеля дичалым взглядом.       — Ты… совсем тупой, что ли?.. — наконец кое-как выдавил он, запинаясь на каждом вдохе. — Ты же… мне нужен… непонятно разве?..       Не выдержав этого разговора, он резко оборвал его, резко же развернулся, взметнув шлейфом волос, быстро прошёл несколько шагов по коридору и распахнул гостиную, надеясь, что за тамошним бардаком и его вынужденной уборкой они наконец-то прекратят уже обсуждать то, от чего внутри всё рвалось на лоскуты и скатывалось в комок подступающих под горло рыданий.       Хаос в гостиной царил, без преувеличения, грандиозный — настолько, что даже её полноправный хозяин, застывший на мгновение у Кори за спиной, издал потрясëнный возглас.       — Ну ты и даëшь, Sol, — заметил он, не в силах оторваться от созерцания барханов сувенирного и иного хлама, устилающих пол перед опустошëнным шкафом. Медленно постигая масштабы учинëнного юношей разгрома, даже осторожно предложил: — А может, проще будет собрать всё в пакеты и вынести на помойку, чем обратно расставлять?       Кори обдал его недобрым взглядом, где явственно читалось, что ещё слово — и случится вспышка буйства, после чего спокойно прошëл внутрь комнаты, аккуратно ступая на редкое свободное пространство, оставленное тонкой стëжкой от двери до окна, перешагнул зубчатые горы фотоальбомов и присел на краешек дивана, радуясь тому, что нежилой пыльный налëт наконец покинул эту обитель глупого и несчастного чудовища, так до конца и не научившегося толком превращаться обратно в человека — и, наверное, к счастью не научившегося.       — Ладно, как скажешь, — проявляя покладистость, присущую ему только днëм, Тадеуш тоже пробрался через завалы барахла и устроился на диване рядом с юношей. — Так… и что же ты здесь искал, напомни? Фотографии, верно?       — Да, — отозвался Кори, подхватывая один из альбомов и уже без былого интереса заглядывая внутрь: он успел пролистать их от и до, и ничего интересного внутри отыскаться больше не могло. — Кстати, зачем ты мне врал про детские фото — их я так и не увидел…       — Ох, bebê, — мягко рассмеялся Микель Тадеуш. — Я ведь уже когда-то говорил, что это страшный компромат… Стану я держать их там, где легко снять с полки и посмотреть.       — И где же они тогда? — Корм вперил в мужчину требовательный взгляд, не оставляя иного выбора, кроме как сдаться и показать, и тот со вздохом вынужденно шагнул к письменному столу, выдëргивая нижний ящик и извлекая на свет ещё один томик с фотоснимками — на сей раз ветхий и такой потрëпанный, что его страшно было в руки брать.       — Что с ним? — нахмурился Кори, когда лузитанец вернулся обратно и снова уселся к нему под бок, вручая прямо в руки тот самый компромат. — Почему у него такой вид, будто… будто ты им в футбол играл вместо мяча.       Микеля такое сравнение развеселило.       — Иногда, — потрясая подобным ответом, сознался он. — В раннем детстве бывало и такое, что я пинал его ногами… В общем, этот заслуженный ветеран пережил всякое. Не очень-то мне хотелось тебе показывать его содержимое — не пойми меня превратно, meu caramelo, там просто мало такого, чем можно было бы гордиться, а только всякая дурь и позорная ерунда, вроде групповых школьных фотоснимков и бездарных портретов, где тебя выравнивают по линейке, а по итогу ты потом выглядишь так, будто шпагу проглотил, но… Но раз уж ты до сих помнишь о существовании этих фотографий, и раз уж просишь показать, то так тому и быть — смотри.       Несколько смятëнный его речью, Кори тем не менее альбом аккуратно приоткрыл и на первой же странице увидел немолодую пару с ребëнком на руках.       Микель в этом безликом темноволосом и припухлом ребëнке не узнавался категорически, и Кори, не привыкший смотреть чужие альбомы — и не держащий своих — в непонимании хлопал глазами и хмурил лоб, безуспешно пытаясь постичь, какое отношение эта троица имеет к сидящему рядом человеку.       — Это… твои родители? — наконец неуверенно выдавил он, уже немного жалея, что влез во всё это — потому что, очевидно же, Микель наверняка совсем иной реакции ожидал, делясь столь сокровенным.       — Ну что ты, Príncipe, — вопреки опасениями, весело отозвался тот, как будто кажущийся вполне довольным тем положением, в которое невольно поставил Амстелла своей затеей, своим щедрым жестом, и теперь исползующий всё это как неплохую возможность безобидно поиздеваться: — Я просто люблю собирать портреты чужих людей с детьми.       — Сволочь, — зарычал Амстелл, тут же очухавшись и моментально перестав испытывать и подобие благоговения, а лузитанец, снова рассмеявшись и совершенно обезоружив белозубой улыбкой, поспешил примиряюще произнести, покуда не случилось бури, всё гуляющей поодаль на когтистых лапах:       — Конечно же, это они, мои старички. Не смотри на меня так, bebê: люди частенько считали, что это мои бабушка с дедушкой — нас, впрочем, подобное заблуждение только забавляло… Родители мои были характера беззаботного и весëлого, и, кажется, этим я в них пошёл.       Ещё раз, уже повнимательнее, вглядевшись в пару с ребёнком на руках, Кори осторожно перевернул крошащуюся страницу и обнаружил три небольшие фотографии, вставленные в немного неровные надрезы, кем-то вручную проделанные на плотном листе.       Здесь Микель был запечатлëн уже заметно подросшим — качество фотоснимков оставляло желать лучшего, фотографии тогда всё ещё оставались роскошью, хоть и понемногу переходящей в распоряжение обывателей, и частыми фотосессиями его в детстве явно не баловали.       На первом снимке Микель сидел за деревянным столом где-то во дворе, в окружении таких же мальчишек; лет ему было около десяти, взгляд уже в те годы сквозил нахальством пополам со вдумчивостью — сочетание редкое, если не уникальное, — и узнать его в этом, всё ещё ангельском, возрасте было уже гораздо проще. Приглядевшись, Кори различил и здешний дворик, хоть и неуловимо изменившийся с тех времён в мелочах, но в целом оставшийся прежним: наверняка и в те годы в нëм уже пахло густым морковным вареньем, кем-то пролитым по неосторожности на ступени, выщербленные шагами и ветром.       — Мануэль, — неожиданно ткнул пальцем в изображение Микель Тадеуш, в другой руке катая незажжëнную, но взятую наизготовку сигарету. — Тот самый, из ломбарда.       И действительно, в коротко стриженном мальчике, устроившимся рядом с Микелем на дворовой скамье, можно было, при некоторой доле старания и воображения, признать будущего соучастника монетной сделки.       — А это… — продолжал между тем Микель, задумчиво постукивая так и не раскуренной сигаретой, как указкой, по соседнему фото, где красовалась троица улыбчивых португальских девочек, выстроенных в ряд под раскидистой акацией. — Это…       Он резко осëкся, почесал пятернëй в растрëпанном затылке и честно сознался:       — Я не помню, кто это такие. Я, по правде тебе сказать, мало кого тут упомню. Память ко мне, конечно, вернулась, bebê, да вот незадача: она, кажется, и прежде была паршивая.       Неясное ощущение неуюта вдруг посетило Амстелла, поселившись в груди и не желая никуда уходить: все эти люди рядом с Микелем ощущались посторонними, лишними; все они словно являлись выходцами из другой жизни, и разглядывать их почему-то было совсем не радостно. Ещё раз пожалев, что ввязался в это дело, но также и понимая, что теперь уже поздно отступать, Кори с тягостным чувством перелистнул страницу и обнаружил на ней одну-единственную фотографию.       Это снова был Микель: года на два постарше и чём-то сильно подавленный, он стоял, скрестив на груди руки и прислонившись спиной к фонарному столбу где-то на пересечении незнакомых, колоритных маленьких улочек; всмотревшись получше, Амстелл различил у него на лице и коленях тëмные ссадины, более всего похожие на последствия асфальтовой болезни.       — Где это ты так? — спросил, поднимая на лузитанца неуверенный взгляд: положа руку на сердце, хотелось прямо здесь захлопнуть этот альбом и больше никогда не открывать, потому что Микель, запечатлëнный на его страницах, ощущался пугающе чужим и чуждым.       — О-о, Sol, это я слетел с качелей, — виновато, будто его отчитывали за ошибки дремучего прошлого, поведал тот и, столкнувшись с недоумением на юношеском лице, охотно пояснил: — Я пытался сделать «солнышко» — ну, тот самый трюк с полным оборотом качелей вокруг верхней перекладины… Как ты и сам можешь видеть, ничем хорошим это не закончилось.       — И зачем тебе это понадобилось? — поинтересовался Амстелл, который даже в детстве был слишком гордым и серьëзным, чтобы творить всякую дурь, и уже в те годы считавший кончеными идиотами тех, кто творил.       Как он и ожидал, веской причины для исполнения опасного трюка не имелось.       — Поспорил с Мануэлем, — широко заулыбался Микель, и только тут юноша запоздало разгадал за его зачастившими сегодня улыбками ничто иное, как попытки скрыть неловкость. — Пенья меня уверял, что это невозможно. Я стоял на том, что в жизни возможно всё. Кстати, спор я выиграл, — не без гордости заметил он, — вот только обошлось мне это в целый комплект болячек, ушибов и ссадин.       Безусловно, между Микелем и Мануэлем пролегала пропасть веры: то, что смог осуществить первый, последнему показалось бы сущим безумием — никогда Мануэль не стал бы платить своей жизнью, чтобы спасти того, кого знал от силы несколько месяцев, это Кори отчëтливо чувствовал и угадывал, и тем неприятнее ему делалось от просмотра альбома, где хранилось с избытком пустого прошлого, бóльшую часть которого безалаберный владелец даже и не помнил.       Наверное, Кори просто ревновал, но ничего с собой поделать не мог: он тоже отдал слишком многое и ревновал ко всему, даже к былому.       Даже к тому, чего не существовало — больше или никогда, значения не имело.       Ровно бы уловив его эмоции и дыша с ними в унисон, Микель неожиданно встрепенулся и мягко, но непреклонно забрал у юноши из рук альбом, отправляя его в общую альбомную кучу.       — Боюсь, bebê, что если мы с тобой продолжим в таком духе, то заболтаемся и просидим тут весь день, покрываясь пылью. Досмотрим вечером, если захочешь, — он ухватил Кори за руку и упрямо потянул за собой. — А не захочешь — так и не надо. Там, на самом-то деле, и смотреть особо нечего.       Глядя на его улыбающееся лицо, тщательно — но тщетно — скрывающее поветрие перманентной тревоги, на отращенные тёмные волосы, разметавшиеся волнами по плечам, на болезненно широкую улыбку, заевшую в уголках рта, Кори покусал обветренные губы и неуверенно произнëс:       — Наверное, не захочу. Мне как-то… тяжело всё это видеть. Я… — тут он запнулся, но наступил собственной гордости на хребет и тихо сознался, отводя взгляд: — Я чувствую себя лишним.       — Не поверишь, Sol, — радостно подхватил Микель, ничуть не стушевавшись от его слов, — но даже и сам я чувствую себя лишним на страницах этого альбома: как будто бы тот, кто запечатлëн там, не имеет ко мне никакого отношения, не имеет со мной настоящим ничего общего… Сколько воды с тех пор утекло… Пойдем, погуляем немного, развеемся: я снова хочу с тобой мерить этот город шагами — так, будто он принадлежит только нам двоим.

❂ ❂ ❂

      Город Порту помнил и хранил отпечатки их летних следов, поймав однажды в старческие ладони шëпот полуденных теней и заставив вечно блуждать в зазеркалье своих лабиринтов, но сейчас это почти не имело значения; ещё немного — и Кори готов был поверить, что у них снова всё хорошо.       Он был на грани того, чтобы поверить, но иногда, бросая случайный взгляд на своё запястье, замечал там кусок паучьей сети, обрывок рыбацкого невода, клок ведьминых волос, сеть зимних трещин по сухой и мëрзлой земле, и с огорчением вспоминал.       И чувствовал, что Микель, с обманчивым спокойствием ровно вышагивающий рядом с ним, тоже прекрасно всё знает и помнит.       Их обоих это тяготило, но никому не хотелось портить прогулку, и они молчали, решив на время притвориться, будто бы ничего подобного.       Будто бы страшную сказку закрыли вместе с книгой, книгу заперли в сундук, а ключ с сундуком выбросили в океанические пучины.       Океан же, вдоль которого они шли по кромке вечернего берега, забрызганной подмëрзшей мутной пеной, гудел, кипел и бурлил, бесновался сам в себе, но на сушу не выплëскивался, оставляя все беспокойства и тревоги под бескрайней дышащей грудью. Пахло из глубины ледяным озоном, хрусткими водорослями, мокрым камнем, разбухшими гнилыми досками столетних затонувших кораблей; небо уже отливало эфирной сажей и концентрированной синевой, несмотря на ранний вечерний час, а ветер бесновался и до того спутал Кори Амстеллу так толком и не расчëсанную гриву, что тот убрал её под воротник куртки, пряча от безобразничающей стихии. Трепало отросшие волосы и Микелю, иногда они задевали своими кончиками сигаретный огонëк, столкновение сшибало пепел, очищая ярко тлеющий табак, и в темноте насупившегося южного декабря эта вспышка казалась ослепительной.       Шли по берегу молча, плечом к плечу, сцепив руки в неразрывный замóк и переплетя в нëм пальцы, и Кори иногда подковыривал носком примороженные камни.       Погода для прогулки не годилась категорически, но они упрямо гуляли всё равно: просто чтобы почувствовать себя впервые за долгое время живыми.       Чуть только прибрежная линия сделалась обжитой и цивильной, лузитанец сразу же затащил своего спутника в какое-то маленькое кафе — кажется, в то самое, где они всего месяц назад ели традиционный португальский суп с хлебом броа и креветками. Понемногу узнавая обстановку и вкушая странную, щемящую и тоскливую ностальгию, не имеющую ничего общего с по-своему приятным и привычным saudade, Кори закинул куртку с шарфом на вешалку, устроился на диване, выбрав даже тот же столик, где они в прошлый раз сидели, и, пока Микель что-то заказывал для них на свой вкус, таращился в стену, пытаясь разобраться, почему же внутри такое страшное опустошение.       Потому ли, что он до сих пор не верил в свой успех?       Или потому, что невозвратная колдовская книга незримо прожигала краденой своей сутью нервные пальцы?       Или, может быть, всё-таки потому…       …Он снова ненароком бросил взгляд на клок старческой кожи, обосновавшийся сегодня на тыльной стороне кисти, кисло скривился и инстинктивно попытался спрятать её под столешницу, но не успел — лузитанец, очень внимательно, оказывается, за ним наблюдавший, вовремя перехватил и не позволил этого.       — Давай не будем делать вид, будто всё в порядке, Sol, — совершенно серьёзно и жëстко сказал он, пресекая все возмущения, и голос его зазвучал сокрушëнно, надтреснуто: — Я пытаюсь понять, почему не разобрался с этим раньше… Почему позволял этому продолжаться, когда ведь… когда явно ведь мог что-то сделать. Почему я допустил, чтобы…       — Ты всегда исчезал, — быстро перебил его Кори, которому тяжело давались все эти разговоры. — Правда, сам ты этого не осознавал. А ещё мы пытались отсюда уехать, да не смогли. Вот.       — Это я помню, — расстроенно кивнул Микель. — Пускай у меня всё ещё сумбур в голове, где перепутались день и ночь, но нашу несостоявшуюся поездку я запомнил — самое её начало, потом всё обрывается…       — Так это потому, что именно там ты и исчез, — пояснил Кори. — Всё равно дурацкая была затея. Ясно же, что никуда бы мы не уехали. То есть я-то бы уехал, но не ты. И это не помогло бы ничем всё равно. И… давай я просто найду обряд, чтобы от этого избавиться… — неуверенно закончил он.       — И к чему столько сложностей? — недовольство Микеля, казалось, можно было собирать горстями, и юноша небезосновательно заподозрил, что им движет банальная жажда мести. — Самый лучший и быстрый обряд — обыкновенное убийство. Сделка сразу же аннулируется. Конец. Мне очень жаль, что я не успел прикончить еë тогда, во дворце. — Чуть помолчав, он снова заговорил, сцеживая наполненные болью слова: — Только теперь я понимаю, что едва ли сознавал и половину происходящего; да я и сам был половиной себя. И хотя это никоим образом не может служить мне оправданием, но…       — Так вы, молодой сеньор, совсем ничего о себе не помните?       Диковинное существо на двух копытных ногах, с рогатой головой, долговязое, шерстистое и нескладно-худое, возилось у жерла кузничного горна: раздувало мехами огонь, ставило поближе чугунный котелок с водой, помешивало кочергой угли.       Головешки оживали, наливались пламенной жизнью до золотистой белизны, искры снопами летели от каждого тычка железки по их кусачему гнезду.       В помещении стеной стояли дым и пар, первый — от самого очага, второй — от подкипающей воды, и разглядеть сквозь эту завесу звероподобного собеседника толком никак не удавалось.       Микель потерянно качнул головой, чувствуя, как неприятно липнет к телу одежда. Закрыл глаза, посидел так немного, а затем, будто вынырнув из оцепенения, медленно принялся разматывать на себе верёвки, которыми был прилажен к груди и шее утопленнический камень: он специально навязал их столько, чтобы не суметь ускользнуть из когтистых лап смерти, кое-где даже проделав в одежде дыры и пропустив путы через них, и несколько раз проверил надëжность крепления перед тем, как идти топиться — ему было затруднительно просочиться сквозь то, что он ощущал в той или иной степени частью себя, например, предметы гардероба.       — Это ничего страшного, — проблеял кузнец, снимая курящийся котелок, разливая крутой кипяток по чашкам и наконец оборачиваясь к своему неожиданному гостю. — Не переживайте, вы не один такой. Здесь многие приходят из ниоткуда и уходят в никуда…       Дрова в кузне уютно потрескивали, за мутными стëклами подрагивала инфернальная темнота, пугалась огня и отшатывалась, но снова и снова подбиралась к окну, и Микель, приняв из рук хозяина кузницы жестяную кружку, обжигающую ладони, вскинул на него изъеденное напряжением лицо.       — Разве это нормально?.. Разве так быть должно? — он сомневался, хмурил брови, допытывался: где-то глубоко внутри засело зерно настоящего знания, но он никак не мог до него добраться. — Как мне узнать, кто я и откуда? Где моё начало? И почему всё обрывается, чуть только светлеет?       — А зачем оно вам, это начало, сеньор? — поинтересовался йейл, присаживаясь напротив на шаткий табурет. — Я вообще сомневаюсь, что оно существует: ведь на рассвете всё обрывается, чтобы вновь начаться с полуночью. Это и есть начало. Я-то, конечно, в философии не шибко силëн, молодой сеньор, но полагаю, что так.       — Ладно, пускай нет начала, — согласился с этим Микель, в остальном же не унимаясь и продолжая упорствовать. — Но что же тогда происходит, когда всё заканчивается? Что там, за рассветом?       И ответ на сей раз действительно нашёлся.       — Ничего нет после рассвета, — поведал ему йейл-кузнец. — Говорят, что там иной мир. Мир тех, кто обитает под солнцем…       Пока Микель рассказывал юноше этот маленький эпизод, обернувшийся для него целой сетью больших заблуждений и во многом повлиявший на все последующие события, им успели принести и вино, и горячую лапшу с морепродуктами, и огромное блюдо с осьминогом, жареным на гриле — выглядело всё это до крайности аппетитно, а пахло и того лучше, и Кори Амстелл уж было попытался высвободить руку, которая всё это время оставалась в ласковом плену, но не успел.       Пальцы Микель вдруг дрогнули и сжались крепче, а сам он резко подался вперёд.       — Что это, menino?..       Кори не сразу сообразил, о чëм речь.       Пару раз сморгнул, проследил за взглядом мужчины, уставился на собственную кисть…       …И с затаëнным испугом почувствовал, как шероховатые подушечки проходятся по белым нитям шрамов, подаренных на долгую память знакомством с цепной куклой.       Кукла-хаунд, кукла-убийца, посланная кем-то за ним — и он догадывался, кем именно: встреча у заброшенной карусели не могла быть никакой случайностью, — оставила в душе Амстелла неизгладимый след и шлейф кошмара; всякий раз, вспоминая ту ночь, он испытывал неукротимое желание сжаться в комок, закрыть лицо и голову руками, лежать и раскачиваться, как лежал тогда у Макацы в особняке, баюкая чуть не потерянные с концами, но через боль и отчаяние приклеенные пальцы.       Он тут же нервно дëрнулся, лицо его перекосило, а Микель, заметив такие жуткие перемены, только сильнее вцепился ему в руку, покрытую леской огрубелых следов.       — Что это? — повторил он свой вопрос уже твëрже и злее, и в голосе его зазвенели битым стеклом нотки ужаса; насильно осмотрев руку безуспешно пытающегося вырваться Амстелла со всех сторон и убедившись, что нити, оплëтшие пальцы — сплошные и основательные с виду, хоть и тонкие, он сошëл с лица, побледнел и по нечаянности сдавил пленëнную конечность так, что её владелец взвыл.       Тогда Микель Тадеуш, опомнившись, наконец-то выпустил Амстелла, а тот поспешно отдëрнул руку, пряча под столом: не потому, что хотел скрыть последствия нанесëнного увечья — в этом уже не было смысла после того, как её тщательно оглядели, — а лишь по инерции.       Но лузитанец истолковал его поступок по-своему, и взгляд его, до отказа полнящийся паникой и злостью, полыхнул вдобавок ещё и ревностью; под этим страшным коктейлем, оказавшимся горючим и вспыхнувшим с одной жалкой спички, отпираться было бессмысленно, и Кори нехотя вымолвил, неуютно отводя взгляд:       — Это… цепная кукла. Кто-то послал за мной куклу-убицу. Я не хотел рассказывать тебе, потому что… она отрезала мне пальцы. Начисто. Мне только чудом удалось срастить их — с помощью того зелья, которым я приращивал дверную химеру к Живоглоту, помнишь? — и это… Это совершенно не то, что я хотел вспоминать и чем хотел бы делиться.       По мере того как он говорил, лицо лузитанца теряло и выражение, и краски, и под конец сделалось таким пустым, таким несчастным и бледным, что немногим отличалось от полупрозрачного лика какого-нибудь призрака, истаивающего с рассветом.       — Твои… пальцы… — пробормотал он в потрясении и потянулся через стол, снова хватая руку юноши, подтаскивая к себе, добираясь до кисти и стискивая её уже иначе, с невыразимым отчаянием в этом порыве и дрожью в собственных руках. А потом, вдруг резко опомнившись, сбросил с себя путы беспомощности, встряхнулся; его лицо исказилось, но теперь это был не коктейль эмоций, а всего лишь одна из них — злость, сильная и крепкая, как огненная русская водка. — Кто? — Выдохнул только и прибавил дрожащим от ярости голосом: — Кто послал эту проклятую куклу?       — Я… не знаю, — не совсем искренне отозвался Кори. Поймав закономерное недоверие мужчины, попытался объяснить: — Я не уверен, что знаю наверняка.       — Как это можно узнать наверняка? — не унимался Микель, позабыв и о еде, и о выпивке, только исступлëнно ощупывая пленëнную руку юноши и не желая её выпускать. Чуть похмурившись, резонно заметил: — Ты же ведь как-то смог увидеть в том своём кристалле всё, что произошло со мной.       — Наверное… — с волнением кусая губы, неуверенно произнёс Кори. — Наверное, как-то можно. Но для этого нужно будет сходить в особняк: я бросил всё там. Мне… скорее всего, мне понадобятся останки куклы, чтобы кристалл захотел показать хоть что-нибудь.       — Отлично! — скрипнув зубами, выдохнул Микель. — Сходим в особняк!       Он позвал официанта и попросил у него разрешения курить и пепельницу; учитывая, что кроме двух поздних посетителей этим супящимся холодным вечером здесь никого не было, пепельницу тут же принесли. Лузитанец воткнул в рот сигарету, чуть не промахиваясь сбивающейся от нервов рукой, почиркал ломаной зажигалкой — они у него все почему-то приходили в негодность, едва будучи купленными, — и, поморщившись от переизбытка табачной горечи, закурил.       — Скоро полночь, — озвучил он и без того очевидное. — Этой ночью ближе к утру, или следующей… Мы поднимемся в особняк, заберём останки цепной падали, и ты всё мне покажешь. Сделай так, чтобы я собственными глазами увидел, кто посмел тебе навредить, meu céu.       К еде он так и не притронулся и только молча и подавленно курил сигареты одну за другой, пока Кори, ощущающий себя немного скованно и неловко от вынужденных откровений, в одиночку пытался одолеть лапшу и осьминога, переходя от одного блюда к другому и запивая попеременно всё это креплëным и приторным, но душистым портвейном с привкусом цветочного мёда.       Ненавязчивая лëгкая музыка незаметно стихла, подошедший официант деликатно предупредил, что они скоро закроются; снаружи накрапывал мелкий льдистый дождь, побережье Атлантики белело и переливалось под медово-медным светом городских огней, схваченное и посеребрëнное тонким инеем, а ночь, которую они оба ждали, волнительно подбиралась всё ближе на камышовых кошачьих лапах.