Saudade

Всё кончается: лето, закат, пьяный вечер и кованый лëд, в череде закольцованных дней всё проходит — и это пройдёт. Солнца луч или пламя свечи, радость или любая беда… Всё проходит — и это пройдёт, но любовь не пройдёт никогда. За упавшей декабрьской звездой поднимается пепельный дым… «Ты теперь в бесконечности мой» — «Я и был бесконечно твоим».

      Кори долго наблюдал, как лицо Микеля теряет краски с наступлением полуночи и из-под кожи проступает зловещий вуду-оттенок мраморной кости; что-то подобное, он точно знал, творилось и с его собственным лицом — что-то похожее в целом, но иное в деталях: он ведь продал ей только половину своих лет, а не всё целиком.       Откуп, уплаченный за обряд, вернул Микелю жизнь, но не былую суть, и Кори впервые подумал, что счастлив этому; что не хотел бы встретить того человека, которого никогда даже не знал.       — Как ты себя ощущаешь? — спросил, хмуря брови и с тревогой вглядываясь в глаза Микеля, уже понемногу начинающие отливать на донышке ядовитой змеиной желтизной; продуваемый всеми ветрами пляж Матозиньюш, где они ненадолго остановились, чтобы переждать опасную точку перехода из одной реальности в другую, с каждой секундой всё ярче сверкал морозной крошкой и манной крупой льда, щедро рассыпанного по береговой линии, пар, срывающийся с губ, делался всё различимее, а воздух всё больнее кусался острыми мелкими зубами небесных пираний.       Микель нехотя оборвал ответное созерцание, отвëл свой взгляд от искрящихся турмалином глаз юноши и медленно отозвался:       — Как и прежде, только цельным и живым, — приведя Кори Амстелла этим простым и коротким ответом в сильнейшее смятение, переворошив всё в его груди и сотворив там бурю, он привычным жестом подал ему руку и позвал: — Идëм, meu céu: сейчас самое время.

❂ ❂ ❂

      Черепица под ногами поблëскивала инеем, а мостовая далеко внизу переливалась полуночным льдом, когда Кори с Микелем, аккуратно ступая по кромке протянутого вдоль кровли водосточного жëлоба, шли мимо набережной Дору: не по ней, а над ней, ни разу за ночь не покинув дороги крыш и не рискуя лишний раз спускаться с них на мостовую. Продолжали подручные Янамари рыскать ночной порой по городу, или же давно забросили это бесполезное дело — Кори не знал, Туманное зелье он сегодня не смешивал — не мог же он готовить его каждую ночь; не в эту ночь уж точно, — и на всякий случай было решено поостеречься. Место, куда они шли, таинство, которое собирались совершить, узы, которыми хотели связать друг друга — всё это казалось Амстеллу слишком волнительным, слишком важным, чтобы позволить кому-нибудь постороннему вмешаться и разрушить их сокровенные планы.       Черепично-шиферная чешуя тëмного Порту от самого побережья Матозиньюш оказалась очень скользкой и до того неустойчивой, что где-то Микель вëл Кори впереди себя по стальному коньку, заботливо обнимая за талию и ступая вовсе не по стали, но по воздуху в нескольких сантиметрах над ней, а кое-где и вовсе поднимал юношу на руки и нëс над городом, блистающим зимним серебром. Река Дору не замëрзла, но вместо этого обрела черноту космической глубины и казалась отлитой из жидкого златоистра каирских ночей, а её рябь отяжелела, сделалась угловатой и острой, взрезáла поверхность стынущим жирным маслом.       И без того вымершие улицы ночного Порту к маковице зимы опустели окончательно, и странные диковатые создания в грязно-серой балахонной рванине, закутанные с головы до ног, неприкаянно и бесцельно шатались по берегу реки от фонаря к фонарю; понаблюдав немного за этими непонятными существами, которых никогда прежде здесь не видел, Кори спросил у своего спутника:       — Кто это такие?       — Это Белые сáваны, — скосив глаза на стелющуюся сбоку от них и внизу мостовую, отозвался лузитанец.       — Раньше их не было.       — Они появляются только зимой. Приходят с той стороны реки, — пояснил Микель, продолжая равнодушно изучать бестолково шарахающиеся фигуры.       — Зачем они сюда приходят? Они опасны? — не отставал Кори, впившись взглядом в пришлецов. Опомнившись, едко заметил: — О чëм это я. Можно подумать, тут хоть что-то бывает не опасное.       — Белые саваны идут за теплом, — Микель всегда отвечал охотно и с удовольствием, и Кори вдруг ощутил дыхание приятной сердцу ностальгии: будто это — те самые первые дни в инфернальном иномирье, в злополучной-заполуночной тëмной стране, и единственный, у кого хранятся ключи к здешним секретам — «чëрт в циллиндре», как он тайком тогда величал импозантного лузитанца. — На другой стороне реки разруха, город там заброшен, и в нём никто даже не трудится зажигать уличные огни. Посмотри: они кружат вокруг фонарей, точно мотыльки. Опасны ли они — я не знаю, так как сам никогда с ними не сталкивался и не проверял. Что они суть такое — наверняка не знаю тоже, но считается, будто из числа неупокоенных. Из тех, кого не зарыли в землю, а оставили, например, в фамильной усыпальнице…       Кори невольно припомнился скелет, с которым он случайно столкнулся на лиссабонском кладбище, когда в попытке спастись от Янамари влетел в чей-то незапертый склеп.       — Слушай, Мике, а откуда тебе столько всего известно? То есть я, конечно, понял, что минуло уже пять лет, как… Как… — он не смог продолжить фразу и пристукнуто замолчал, надеясь, что лузитанец всё поймёт без лишних слов — и тот действительно понял и не стал уточнять, проявляя обычно ему не свойственную деликатность.       — Бóльшую часть поведал мне Джергори, — медленно произнёс, призадумавшись. — Кое-что рассказал дон Койот — он весьма словоохотлив с клиентами, особенно если те не скупятся на чаевые. Что-то я выяснил и сам, сталкиваясь с тем или иным явлением… Видишь ли, мне ведь тогда нечего было делать. Я ничего не помнил, практически ничего не понимал из того, что творилось вокруг, ощущал себя чужаком, и чувство это мне не очень-то нравилось. Сознавая свою силу, я не испытывал страха и расхаживал везде, где мне вздумается. Так я познакомился с говорящими домами из Байрру-да-Се — они попытались напасть на меня ровно так же, как и на тебя, meu Anjo, но, ты же знаешь, я немногим отличался в тëмную пóру от них: такая же пустая тень, что способна по желанию обретать телесность. Я спокойно стоял, с интересом наблюдая за тем, как они тщетно пытаются надорвать мне когтями горло, чтобы отрезать и унести очередную голову себе в коллекцию… В итоге, осознав, что любые атаки бесполезны, они успокоились и, проявляя присущее им любопытство, завели со мной разговор. Им было очень много лет, они собирали сплетни с куда бóльшим энтузиазмом, чем черепушки, и за несколько вечеров, проведëнных в их компании, мне удалось заполнить некоторые пробелы в моих познаниях. По правде, я потратил на всë это пару первых месяцев, а потом… Потом мне просто сделалось безразлично. Разницы, что и почему здесь творится, для меня не было никакой, и я просто стал прожигать дни, от скуки продолжая бродить то там, то тут — до тех самых пор, Sol, пока не встретил тебя.       Последние его слова заставили Кори смутиться; он отвëл взгляд, ещё старательнее уставившись на полотно тянущейся под ногами набережной, и место неожиданно показалось ему чуть более чем просто знакомым. Странная догадка посетила голову, но ему до последнего в неё не верилось — он продолжал вышагивать вместе с Микелем вдоль звенящего сталью и похрустывающего льдом водостока, пока впереди не замаячил скромный серый шпиль маленькой католической кирхи, приставшей у самой воды. Оголëнные чëрные деревья и косматый кустарник, обступивший её плотным кольцом, кривая и крошащаяся лесенка, спускающаяся к ней через эти густые заросли, гобелен кудрявой лозы на тыльной стороне…       — Это же то место! — не поверив своим глазам, воскликнул Кори Амстелл. — Та самая часовня, где я брал семечко для обряда — хочешь сказать, это она и есть?       — Я ничего не слышал про семена… — осторожно проговорил Тадеуш, задумчиво потирая подбородок, — но часовня эта именно та самая, которую мы ищем. По крайней мере, о ней так говорили здесь иногда… Впрочем, несложно будет проверить: просто заглянем внутрь.       — Она заперта, Мике, — предупредил Кори, озвучивая наблюдения, сделанные той ночью, когда приходил сюда в одиночку.       — Даже если и так — для меня всë ещë не существует ничего запертого, — напомнил лузитанец, подсекая юноше колени и в очередной раз подхватывая на руки. — Спустимся и посмотрим, что там.       Они перемахнули через променад набережной, заставив белые фигурки, бесплодно мнущиеся у фонарей, податься было за дыханием живого тепла, но проделали это так быстро, что те не успели взять моментально рассеявшийся след; оставив в стороне кривую лестницу, прошлись прямо по шуршащему кустарнику, едва касаясь стопами кончиков облетевших прутьев — Микель крепко обвивал юношу рукой за пояс, без малейшего труда удерживая его исхудалое тело на весу, — и спустились на землю у самых дверей часовни.       Оказавшись снова в этом судьбоносном месте, Амстелл ощутил странный неуют. Первым ухватился за дверцу, подëргав её и убеждаясь, что не ошибся: та действительно оказалась наглухо запертой.       — Но почему? — задумчиво спросил он, поднимая недоумевающий взгляд на своего спутника. — Как тогда другие заходят внутрь?       — Я думаю, — медленно отозвался лузитанец, отходя на пару шагов, чтобы заглянуть в мутное зарешеченное оконце в торце здания, — городским властям не особо выгодно, что хоть кто-то имел возможность зайти внутрь. Сам посуди, menino: кому могут понадобиться услуги столь… странного места? Когда довольно и иных мест, где всегда открыто и с распростëртыми объятьями ждут желающих связать свои судьбы воедино…       На этих словах Кори неожиданно для самого себя смутился и отвёл взгляд, делая вид, будто изучает обитую кованой сталью дверную створку: кто бы мог подумать, что их затея так его взбудоражит, взволнует и заставит испытать чувства, которые никогда не касались его души и сердца прежде?       — Наверное, тем, кого в других местах не ждут с распростëртыми объятьями, — не справившись с собой и принимая полное поражение — а оттого мимовольно начиная давиться дикой безадресной смесью обиды со злостью, — раздражëнно буркнул он, пнув носком ботинка просевший церковный порожек.       — Всё правильно, meu tesouro, — согласно откликнулся Микель, не подозревая о том, что с юношей творится неладное; закончил изучать сумеречную пустоту внутри часовни и возвратился ко входу. Прошëлся пальцами по древесине, выбивая ровное и ритмичное стаккато, и играючи погрузил их в неё на одну фалангу. — Если не брать в расчёт наш с тобой случай — он всё-таки особенный, — то как ты думаешь, какие гости сюда с наибольшей вероятностью бы пожаловали?       На этих словах он сделал решительный шаг вперёд, проходя сквозь преграду и ненадолго исчезнув за ней; внутри прошуршало, створка незримо содрогнулась, тяжело и раскатисто щëлкнул замок, и она распахнулась, а Микель, проделав этот трюк, показался в черноте дверного проëма и преспокойно вышел обратно на улицу уже нормальным человеческим способом.       — Знатные особы какие-нибудь, — наудачу предположил Амстелл, пожимая плечами, таращась теперь уже в открытую дверь — вернее, в непроглядную темноту за её пределами, — и понемногу, к своему ужасу, начиная осознавать, что ему не хватает…       …Фаты?       В яростной истерике, охватившей всё его существо, он решительно отмëл это больное допущение, мысленно дал себе по башке, хорошенько призадумался и понял, что реальность от допущения ушла не слишком далеко: пускай Кори никогда в жизни не пришло бы на ум примерить ни одну из супружеских ролей, но даже и ему венчание представлялось куда более праздничным и красивым событием, нежели их тайная вылазка к закрытой на все окна и двери церквушке.       С того момента, как осколки личности Микеля Тадеуша собрались в единое целое, сюрреалистические фокусы с помпезными инфернальными нарядами, в которых тот всегда встречал Кори Амстелла, не особо утруждаясь, чтобы их менять, как положено простым людям, больше не срабатывали: законы материального мира снова довлели над лузитанцем, и тот, переступив границу полуночи облачëнным в более чем обыденную короткую тëмную куртку из ткани дюспо, синие джинсы и непритязательные чëрные ботинки, в них же и остался. Кори ещё не успел разобраться, какие метаморфозы теперь претерпевает квартира на Алиадуш, что в ней остаëтся с приходом ночи, а что — бесследно исчезает до утра, и может ли её хозяин всё ещё ваять из подвластного ему пространства новые несуществующие комнаты, однако уже предчувствовал, что изменения почти наверняка коснулись не только самого Микеля, но и принадлежащего ему жилья.       Всё менялось, и эти перемены, сколь бы желанными ни были, несли в себе для Кори привкус невыносимой тоски-saudade: он, по наивности своей, почему-то думал, что всё останется как и прежде…       Запоздало он понял, что любые новшества его пугают, и от этого понимания ему захотелось вцепиться в Микеля и не отпускать, находя в нëм свою точку опоры, свой единственный якорь и оплот.       Он украдкой поглядывал на его высокую и статную фигуру, которой так недоставало полуночной порой ладного шерстяного коверкота и пижонской шляпы-цилиндра с памятными кладбищенскими хризантемами и перевёрнутым католическим крестом, на взлохмаченные и перепутанные космы, незаметно успевшие перерасти плечи — обычно по ночам лузитанец приводил волосы в порядок, смазывая их каким-то эфирным маслом и аккуратно укладывая, — и на беломраморные следы, так и оставшиеся на его красивом лице: обряд вернул Микелю жизнь и память, но не отменил сделку. И алая змеиная чешуя, и белая костяная крошка, и турмалин толчëных звëзд — всё это оставалось в нём, всё продолжало творить свою чудодейственную алхимию в его крови.       Буря, разыгравшаяся у Амстелла в душе, крушила на щепки его утлый кораблик, странствующий через короткую земную вечность — Микель же, оставаясь верным и дневной безалаберности, и ночному хладнокровию, по-прежнему ничего не замечал, слишком увлечённый их спонтанной беседой.       — Именно, — подтвердил он догадку юноши. — Какие-нибудь знатные особы, не согласные с решением своей семьи или окружения. Я полагаю, что заперли её как раз по многочисленным просьбам… подобных семейств.       — И что, разве здесь, в тëмном городе, существуют такие семьи? — изо всех сил стараясь сохранять вид как можно более ровный и невозмутимый, с напускным равнодушием поинтересовался Кори и тут же осëкся, вспомнив историю Биттор, по решению общины изгнанную из дома за убийство Ицала.       — Ну конечно, Flor de lírio, — казалось, Тадеуш даже немного удивился его вопросу. — Ты их не видел лишь потому, что я держусь особняком… Джергори не в счёт, он такой же отшельник-одиночка, — сделав эту небольшую оговорку, он продолжил: — Вращаться в подобных кругах — удовольствие ниже среднего, устои их немногим отличаются от тех, что царят в таборах бродяг, разве что всё это прикрыто маской приличия… В действительности же ничего приличного там нет. Сам понимаешь, что мне и даром не было нужно туда лезть. Но они существуют: к примеру, тот же Зилар и его свита… Где есть хоть какая-то власть, там всегда найдётся и знать — ищи её поближе к власти.       — Мне всегда казалось, что ты более общительный, — заметил Кори, нервно покусывая губы и не замечая, как машинально теребит пальцами хвост, понемногу стягивая с волос резинку и тайком пытаясь их распустить взамен фаты: пускай он знал, что никаких памятных снимков у них не останется — фотографировать ведь их было некому здесь, в этой вековой часовне, — но ему всё равно хотелось ощущать себя чуть более торжественно, чуть более по-особенному.       — Правда? — Микель на это заявление ухитрился даже обидеться, и губы его на миг уязвлëнно сомкнулись в тонкую линию. — И откуда же такие выводы, мой ангел? Всё своё время я целиком и полностью посвящаю тебе, а единственный мой друг, Мануэль, давно перешёл в разряд деловых компаньонов. Когда мы с тобой повстречались, кстати, я и тогда был один на пляже… Может, мы уже войдем? — вдруг резко перескочил с одного на другое он, наконец-то заметив всё нарастающее напряжение — и то, что оба они до сих пор продолжали мяться у порога, не переступая черты. — Что-то не так? Скажи мне, что не так? Я же чувствую, что…       Лузитанец выглядел встревоженным и едва ли не отвергнутым, и Кори, боясь, что тот надумает себе лишнего, поспешил объяснить:       — Всё так, Мике. Кроме… Кроме того, что я… ну, я… — впервые в жизни он чувствовал настолько непосильными застрявшие на языке слова, что начал бестолково мямлить, чего с ним не случалось даже и в детстве; от досады скрипнув зубами, он волевым усилием вытолкал из себя неприглядную и, возможно, дурацкую правду: — Кроме того, что я выгляжу как идиот — да и ты не лучше! Посмотри, как мы одеты! Как будто за сигаретами твоими вышли, а не… не…       Тут запал его предсказуемо иссяк, слова закончились, и он, задыхаясь и полыхая от стыда, резко захлопнул рот, с негодованием воззрившись на лузитанца.       Внимательно выслушав юношу, тот действительно будто опомнился. Оглядел его, затем — себя, перевëл наполнившийся пониманием взор на часовню и, с сожалением поджав губы, скованно произнёс:       — Но… Теперь ведь уже поздно об этом думать, Sol. Да и разве это так уж важно? Есть я и есть ты, а какие на нас тряпки — дело уже десятое, — сделав небольшую паузу, хитро предложил: — Если хочешь, можем раздеться. Тогда всё будет идеально.       — Пошёл ты! — моментально взвился и психанул Амстелл, даже сквозь пройденный тернистый путь бережно пронëсший свой тяжëлый, что гартовый сплав, характер. — Да что ты за больной crétin, Мике! — с этими словами он, окончательно пасуя и сбегая от калечных идей лузитанца, рванул вперёд, прямо в разверстый церковный зев.       Стоило только вступить под своды, как сразу же обволокло той смородиновой теменью, что таится в баламученных глубинах реки Дору, в её тусклой туманной воде, скованной вязким холодом: окутало, обнесло со всех сторон чуждым духом, пахнуло кошмарной смесью рождения и тлена, и у Кори, оказавшегося на пересечении этих запахов, поневоле закружилась голова.       Он покачнулся, обводя тесное пространство вокруг ошалелым и диким взглядом, и в ту же секунду услышал, как за спиной щëлкает замóк и чиркает колëсико зажигалки: Микель, войдя следом, предусмотрительно запер их двоих в чреве этого живого храма и уже разжигал пыльную свечу в тяжёлом подсвечнике, оставленную кем-то на подоконнике.       Кори резко обернулся на звук — сердце часто и испуганно заколотилось, а дыхание спëрло в груди от волнения, — и увидел, как лузитанец поднимает подсвечник, как смахивает с его основания прицепившуюся кудель паутины и как поднимает его повыше, озаряя мерклым светом единственное помещение. Завороженные гулкой тишиной, пойманные в добровольную ловушку — вход-выход из часовни существовал только один, а окна все до единого были перегорожены крепкими коваными решëтками, — оба они, не сговариваясь, под источником талого света, в пронзительной и гулкой тишине, огляделись внимательнее, изучая внутреннее убранство часовни.       Всё в ней — пол, стены и даже потолок, — оказалось выложено замшелым мрамором, отливающим плесенью и ржавчиной и ощущающимся пугающе одухотворëнным и живым — почти совсем как стены Дворца алхимиков. Несмотря на то, что снаружи часовня имела правильную прямоугольную форму, внутри углы её были скошены, и она превращалась в октагон. Мелкий орнамент лакрично-чëрной плитки на полу изображал восьмиконечную звезду, каждый луч звезды выходил из центра и остриëм утыкался в один из углов. Купол представлял собой восьмигранную пирамиду: пускай с улицы — Кори это вроде бы помнил, хотя и не верил уже самому себе, — он и маскировался под скромную башенку в четыре стены с обломком покорëженного шпиля на верхушке, но здесь открывалась истинная суть строения, и каждая из граней пирамидального потолка переливалась в скупом свете свечи то ли морозным инеем, то ли икристым стеклярусом.       По центру же, прямо на сердцевине звезды, покоился цилиндрический камень, подходящий на алтарь и, наверное, алтарём и являющийся; больше ничего в этом храме не было, кроме паутины, пыли и множества незажжëнных свечей, беспорядочно расставленных по подоконникам и прямо на полу.       Ощутив себя до крайности беспомощно в этом месте — и во всём поисходящем, — Кори с волнением позвал своего спутника:       — Мике… — и звук его хрипловатого, низкого голоса, подхваченный и отражëнный всеми гранями часовни, тут же каруселью эха разнëсся по залу, так что юноша осëкся и ничего не смог больше сказать.       — Идëм, любовь моя, — отозвался Микель Тадеуш, подступая ближе, приобнимая за талию и уводя за собой по кругу. — Ты, безусловно, прав. Ворох прокля́той памяти, что обрушился на меня в минувшие сутки, заставил напрочь позабыть о романтике… Так не годится. Затеплим хотя бы свечи.       Он наклонился, подхватил пару огарков и протянул Амстеллу — а тот, машинально их приняв, в вящем непонимании воззрился на оплывший воск и закопчëнные фитили, пока мужчина чиркал над ними колëсиком упрямой и непослушной зажигалки.       Часовня понемногу заполнялась приглушëнным охровым светом: точно золотистые светляки расселись на подоконниках и вдоль стен и теперь перемигивались праздничной гирляндой, а их хвосты колыхались, наполняя сырой и стылый воздух топлëным запахом цветочного мëда и едким придыхом горклого удушливого чада. Под куполом заплясали хитросплетëнные тени, наслаиваясь друг на друга, как волны в шторм, преломляясь на стыках граней, вытягиваясь и ниспадая к укрытому полумраком алтарю. По временам Кори начинало чудится, что он слышит чьи-то голоса, но наваждение сходило — и он понимал, что это ветер бьëтся снаружи о стëкла, тревожа прикорнувшую тончайшей паклей паутину, а часовня между тем с каждой секундой всё больше наполнялась отголосками рождественского холода, озарëнного никого не греющими огнями, и ему вдруг подумалось, что ведь и правда.       Что ведь совсем скоро должно было наступить Рождество, которое он и раньше-то не особенно праздновал, а в этом безумном году — так и вовсе думать забыл о его существовании и вспомнил лишь тогда, когда Микель к нему вернулся.       Пальцы сжались сильнее, пугливо погладили шероховатую, чуть более крупную и твëрдую ладонь мужчины, протиснулись меж удивлëнно дрогнувших и тут же охотно раскрывшихся навстречу пальцев, переплелись с ними в неразрывный замóк; ровный шаг тут же сбился, и Микель, плюнув на остатки свечей, так и брошенных прозябать незажжëнными у противоположной стены, застыл на месте, а вместе с ним застыл и Кори.       — Послушай… — голос лузитанца, обычно ровный и уверенный, сейчас казался таким же ветроломким и зыбким, как обступившие их со всех сторон огни, колышущиеся и трепещущие от любого шороха. — Послушай, Кори… — и тот действительно с замершим сердцем подобрался, жадно ловя каждое слово, хоть и не имея возможности видеть лицо мужчины — они так и остались стоять в нелепой позе на половине раздробленного шага, — но прекрасно угадывая отразившееся на нëм смятение. Собравшись с духом, Микель заговорил, и сразу же — странные вещи, как будто бы не имеющие ничего общего с тем, для чего оба они сюда пришли: — Ты знаешь, я всегда любил читать сказки… Пускай, быть может, это прозвучит для тебя позорно, глупо и смешно — как и многое другое из моих, недостойных зрелого возраста, увлечений, — но это правда. Не то чтобы они мне нравились — не переделывал бы я их иначе на свой лад, сам понимаешь, — но… Но на то ведь они и сказки, что в них может случиться всё что угодно. Всё, чего в реальности не существует; всё, что реальностью отторгается. Реальность никогда мне не нравилась тоже: в ней не было места ни для чего настоящего. Всё настоящее оставалось недостижимым и разбивалось об неё вдребезги, — голос его стремительно креп, и речь тоже понемногу набирала силу: — Справедливости ради, читал я не только сказки, мой Flor de lírio, мой лилейный цветок, и кое-что из прочитанного мне по-особенному запомнилось, пусть и не в хорошем смысле. Был такой английский поэт, Джордж Гордон Байрон. И был другой поэт, итальянец Петрарка. Доподлинно неизвестно, но говорят, что Петрарка увидел однажды в церкви некую Лауру и полюбил её. Хотя любовь его оказалась невзаимной, он воспевал Лауру двадцать лет, и ещё десять — после её смерти… Так вот, Байрон как-то сказал: «Если бы Лаура была женой Петрарки, разве он писал бы ей сонеты всю свою жизнь?». Вопрос риторический и реальности не противоречит — подразумевается, что все рано или поздно надоедают друг другу; что быт приносит усталость и охлаждение чувств; что такого не случается, не бывает, но… — он вдруг резко развернулся, порывисто перехватил обе руки Амстелла и с жаром пообещал, глядя ему прямо в глаза проникновенным взглядом: — Но я буду, слышишь? И всю эту жизнь, и после неё.       Потрясëнный до глубины души, Кори слушал Микеля и верил каждому его слову: магический кристалл показал слишком многое, чтобы можно было ничтожно усомниться в этом человеке и его обещаниях.       — Я… — Кори попытался что-то ответить — ответить нужно было, он это чувствовал, — но ни одно из слов не годилось, вдобавок горло до того сузилось, что они безнадёжно застревали в нëм, и юноша, побарахтавшись немного в попытках и в стыде да так и не справившись, поспешил сбежать от неловкости и этого вскрывающего душу момента: — Как… Да блядь же!.. Как оно здесь всё работает, в этой часовне, если… Если никого кроме нас в ней нет?       Микель, привыкший к тому, что откровения в их мирке — редкий гость, не стал обижаться, а легко, будто вовсе и не ждал от Амстелла никакого ответа, оставил одно и охотно переключился на другое.       — Боюсь разочаровать тебя, Príncipe, — с хорошо припрятанным весельем протянул он, — но я здесь впервые. Наверное, это не так уж и плохо, как считаешь?       Уловив в этой насмешливой фразе подспудный смысл и без труда его расшифровав, Кори надменно, почти по-жеребячьи фыркнул и тряхнул распахнутой гривой волос, выказывая своё отношение к неуместным шуточкам.       Однако, невзирая на гордое фырканье и строптивые жесты, он покорно пошёл, всё так же ведомый Микелем за руку, к установленному в центре часовни алтарю, с каждым шагом испытывая всё нарастающий трепет; поневоле в памяти возник колодец девяти кругов Ада: кроме точно такой же звезды о восьми лучах на полу, было и ещё что-то общее между ним и этой часовней — что-то общее по сути, но между тем совершенно различное по предназначению.       Кори почти не сомневался, что колодец и часовня имели одну и ту же природу, и это его приободрило. Он помнил, как справлялся первый на каждом из своих кругов, мучая там, где имел власть, и не трогая там, где его власти не было — словно совершенная космическая программа, которой в равной степени чужды и ошибки, и лицеприятие, — и боялся только того, что вдруг часовня им откажет; вдруг почему-то сочтёт, что их душам не стоит быть соединëнными.       Почти кто угодно из священников ведь счëл бы, что не стоит.       Его вдруг охватило лютое возмущение при мысли, что они с Микелем столько пережили вместе, а какой-то посторонний человек просто взял и решил бы, что нет.       Что они не имеют права.       Что право определяется правильным сочетанием гениталий, а всё остальное значения не имеет — и даже ничего страшного, если очередной наспех закреплëнный союз развалится уже через год со скандалами, ложью, изменами и прочей дрянью.       Ощущая, как в груди клокочет зловещая зимняя буря, зародившаяся из негодования, страха и сладкого стыда, Кори замер вместе с Микелем возле камня, сосредоточенно изучая киноварные и малахитовые узоры плесени на его поверхности. На миг посетило сомнение — разве этот пустой старый камень хоть на что-то способен? — но толком обдумать и переволноваться он не успел, потому что, как и в колодце девяти кругов, его охватило странное ощущение: словно бы кто-то вынул его из тела и куда-то потащил. Мир исказился, по нему прошлась гигантская трещина, расколов, будто поверхность зеркала, и Кори вдруг осознал, что никакой плесневелой затхлой часовни нет и в помине: всё, что от неё осталось — это восьмиконечная звезда да мерцающий снежным миражом потолок. Стены, пол, алтарь устилал мрамор цвета слоновой кости, свечи всё так же горели — но каждая стояла теперь в подсвечнике, покрытом сусальным золотом, и отсветы огня, многократно отражëнные благородным металлом и хрусталëм, метались по залу монетным конфетти, порванным и рассыпавшимся монистом, пятнами солнца, просеянными сквозь решето летней листвы.       Поражëнный столь внезапной метаморфозой и красотой зазеркальной часовни, Кори долго с распахнутым ртом оглядывался по сторонам, пока не опомнился и не сообразил, что оба они всё ещё стоят подле алтаря, а на алтаре, покрытом алтабасом с восточным узором, покоится пара крупных самоцветных колец.       Только узрев эти кольца, Кори во всей полноте осознал, для чего они с Микелем сюда явились; температура у него моментально подскочила — это ощущалось даже здесь, где вместо материальных предметов и физических тел были их астральные проекции, — и он запаниковал:       «Какой палец? Я же понятия не имею, какой палец… И это должна быть правая или левая?..» — он ведь не рос в полноценной семье, чтобы припомнить, как носили его родители, а посторонних людей никогда толком не рассматривал и сейчас взирал на эти кольца в священном ужасе.       К счастью, Микель прекрасно знал, что делать: первым перехватил его левую руку, мягко и любовно огладил поочерёдно каждый палец и, подняв с алтаря то кольцо, что казалось слегка поменьше размером, медленно, боготворящим жестом надел его юноше на безымянный.       Кольцо пришлось впору — часовня, как запоздало догадался Кори, строго выполняла свои обязанности, не делая исключений и ни за кого не принимая решения. Всё в ней служило одной-единственной цели, и кольца эти не имели никакого размера…       Кольца эти не вполне даже существовали, но связывали так крепко, как могла бы, наверное, одна только красная нить, бережно сплетëнная божественными пряхами.       Он крепко впился зубами в губы и взволнованно уставился на кольцо, красующееся теперь на его безымянном пальце: громоздкое и ажурное, обрядовое украшение завораживало и приковывало взгляд, а вес его ощущался и не ощущался одновременно. Кори поднял глаза на Микеля и понял, что тот терпеливо и напряжëнно ждёт; занервничав, он подцепил тогда трясущимися пальцами кольцо второе, такое же громоздкое по форме и чуть покрупнее размером, и, ежесекундно страшась его ненароком выронить, взял левую руку мужчины. Красивые жесты Кори Амстеллу были чужды, так что он просто надел кольцо Микелю на безымянный палец, при этом нехитром действии испытав сильнейшее смущение — куда сильнее, чем когда бы то ни было прежде.       — Теперь ты совсем мой… — тихо произнëс Микель, едва заметно, на неполный шаг подступая ближе.       — Я и был всегда твоим, — с обезоруживающей искренностью отозвался Кори, глядя ему в залитые лунной желтизной глаза и тоже подаваясь вперёд и навстречу.       Их губы еле ощутимо соприкоснулись — пером птицы, крылом бабочки, парящим яблоневым снегом, — и всё исчезло, а мимолётное видение растаяло без следа.       …Они стояли подле пустого алтаря, поросшего плесенью и мхом; руки их оставались, как прежде, пусты, но Кори отчëтливо ощущал на четвëртом пальце лëгкий вес незримого кольца. Ночь струилась в окна холодом декабрьских звëзд и пронзительной тишиной, а свечи, рыдая чëрной слезой нагара, колыхались на тончайшем сквозняке, стелющемся по полу, догорали и таяли: выполнив своё предназначение, старая часовня уснула, снова обратившись в безжизненный камень.       Кори очухался первым и, беспокойно заозиравшись, поднëс левую руку к лицу, а затем перевёл вопрошающий взгляд на Микеля.       — И… — неуверенно начал, хмуря брови и не зная, что сказать. — И что… теперь?       — Как это — «что»? — хмыкнул лузитанец, разбивая вдребезги всю чистоту и торжественность момента. — Первая брачная ночь, конечно же.       — Сука! — моментально взбеленился Амстелл, не ожидавший безнравственного свинства в священном месте, и, тоже оставив всякие приличия, уязвлëнно зарычал: — Она уже не первая! Она тысяча первая, как в тех ëбаных сказках, которые ты ещё только не додумался почему-то переврать!       — Ты меня упрекаешь в несдержанности, bebê? — Микель, казалось, обиделся. — Да неужто ты и впрямь хотел, чтобы мы с тобой так долго ждали?       Звучала его уязвлëнная фраза как форменная издëвка: ни о каком ожидании, ясное дело, не могло идти и речи, и Кори, прекрасно помнящий, с чего у них всё началось — вернее, с чего оно едва не началось в лодке на первой речной прогулке, — чуть не задохнулся от возмущения. Микель же, не получив от рассерженного юноши ответа и ничего не замечая, осторожно предложил тогда, меняя тему:       — Переврать их для тебя? Сказки.       — Нет! — выпалил Амстелл и, теряя остатки выдержки, рванул из часовни прочь.       Когда Микель вышел, не став запирать дверь, а лишь неплотно притворив её за собой и тем самым выражая своё наплевательское отношение к самоуправству властей, то обнаружил юношу стоящим у кромки воды.       Курящаяся морозом Дору отражала звëзды в небе и звëзды в глубине глаз, прозрачная леденцовая корка льда сковывала берег, замораживая всё ещё зелëную траву — здесь она чаще всего никогда и не жухла, оставаясь вечно юной, вечно живой, — а кромешницы-тучи, ползущие надо всем этим комьями нечëсаной ведьмачьей кудели, врали о том, что утро никогда не наступит.       — Я, кажется, не люблю больше зиму, — тихо выдохнул Амстелл, глядя на то, как по рябому полотну реки несëтся чëрный кучевой дым с ослепительной искристой золой. — Она тяжëлая и сводит меня с ума.       Микель ожесточëнно скрежетнул зубами, поглядел на небо и, поддавшись на лживое обещание никогдашнего рассвета, решительно объявил:       — Пожалуй, и верно, menino: их уже случилось с лихвой, этих ночей. Не тысяча, но… ничего страшного, если эту пропустим. — Поймав в глазах резко вскинувшегося юноши удивление, непонимание и даже скороспелую обиду, он пояснил: — К огромному моему сожалению, у нас сейчас есть дела поважнее. Отправляемся на ту сторону, в особняк. Солнце встаёт теперь поздно, зимой мир на кромке топится в вечной хмари, так что времени у нас ещё предостаточно.       И, невзирая на вялые протесты перепуганного Амстелла, подхватил его на руки и зашагал прямиком по неспокойной воде, оставляя рыщущим по ночным улицам гончим только тире да точки, хитрую инфернальную азбуку Морзе — вместо непрерывной стëжки пахнущих змеями и лилиями следов.