Saudade

Так легко ошибиться, сквозь тьму наудачу ступая, в тонкий иней на стëклах добавить ненужную нить, всё не так изменить; не туда ударенья расставить, не по правилам строгим мозаику случайно сложить… И застрять в пустоте на распутьи между мирами, где павлиньей кометой искрят истончëнные грани.

      Сорвав семечко с лозы на заброшенной часовне, Кори не стал возвращаться обратно в обитель гипсовых лиц: чутьë подсказывало ему, что лучше будет провести обряд в квартире на Алиадуш, раз Микель каким-то неведомым образом был к ней привязан. Будто призрак, нуждающийся в точке опоры для своего шаткого существования, а потому цепляющийся: за любимый сервиз, за пятно крови на стене, у которой его подстрелили, за надгробие, торчащее из заросшей травой и всеми позабытой могилы, — неизменно начинал лузитанец каждую дробную долю своей расколотой надвое жизни там, где провёл бóльшую её часть, где родился и рос.       Когда Кори отпер ключом дверь, стояло ещё раннее утро; затаëнная надежда, как и всегда, кольнула осколком в сердце да растаяла, чуть только юноша узрел подëрнутый тенями коридор, утопающий в пыли и запустении: теперь-то он понимал, что всё здесь было, как и дóлжно быть месту, давным-давно покинутому живыми людьми.       Выпросив у брухо отсрочку, Микель и жил, и не жил одновременно: вещи, которые они покупали вместе, хранили дыхание новизны, и Кори, проходя по комнатам, безошибочно выхватывал их взглядом на общем полотне всех остальных принадлежавших Микелю вещей, сотканном из летаргии, разрухи и тлена.       Дожидаться полуночи было и тягостно, и волнительно, и страшно; сказать, что Кори в себя не верил — значило не сказать вообще ничего: на самом деле, он не верил ни в себя, ни в пригодность обряда, ни даже в «Пикатрикс», ужасающий всех своей неоспоримой мощью.       На Алиадуш по зиме было тихо и прохладно. Сквозь закрытые окна сочился серовато-белый свет — небо здесь в декабре ощущалось ровно таким же, как и в Париже, как и в иных городах в это печальное время декаданса. Сарамаго, Гюго и Лорка курили сплин на краю мира, и поставщик табака у всех троих был один; грусть в переломные сезоны всегда горчит и всегда тяжëлая, но целебная — в противовес же ей, летняя грусть способна и вовсе довести до отчаяния.       Бродя по пустым комнатам и начиная понемногу ощущать себя самого неприкаянным привидением, Кори Амстелл с присущей ему бессмысленной педантичностью выполнял простые действия: ставил джезву на огонь, чтобы сварить побольше кофе к ночи, наполнял кувшин на кухонном столе водой из-под крана — просто потому что привык так делать за то время, что прожил здесь с Микелем, — зачем-то поднимал свалившиеся с дивана подушки, пледы и фотоальбомы, когда рядом, буквально в двух шагах, укрывало пол россыпью сувенирного хлама всё содержимое большого шкафа, бездумно брал какие-то вещи — музыкальные диски, пустые пачки из-под сигарет, недочитанные книги, брошенные на столе и покрывшиеся уже тройным слоем бесцветной пыльцы, — и подолгу держал в руках, тупо их разглядывая.       И не верил, снова и снова не верил, что у него хоть что-то получится: день вносил свою лепту; день всегда ухитрялся даже Кори, отнюдь не терявшего памяти и прекрасно помнящего всё до мелочей, заставлять сомневаться в реальности тех событий, которые приносила на хвосте диковинной чëрной птицы-кометы ночь.       Чем дальше, тем более разрушительным для себя образом проводил Кори время, отделяющее от точки перехода: выпил три чашки кофе в один час, отчего у него разболелось и бешено заколотилось сердце, с тридцать, а то и с сорок, раз перечитал обряд «Собрать утраченное воедино», добившись лишь того, что в голове всё смешалось в клейкую кашу, и с завидным постоянством наматывал по комнатам круги, изнуряя себя этим маршрутом арестанта и только наполняясь унынием.       Он твердил себе, что нужно быть предельно серьёзным и собранным, что надо сделать всё возможное, чтобы обряд удался, однако с каждой минутой ему становилось лишь неспокойнее: так, будто загодя знал глубоко внутри, что провалит это дело, как экзамен по высшей математике, к которому сколько ни готовься, а без толку, если у тебя природных способностей нет.       Сумерки он встретил в совершенно расстроенных чувствах и всеобъемлющей обиде на мироздание, взвалившее на его плечи непосильную задачку — и при этом не выделившее достаточно ресурсов для её решения. За окнами ссупилось, налилось чернильным фиолетом и швырялось то ли снегом, то ли дождëм; наблюдая разгул непогоды и кутаясь в шерстяной клетчатый плед, Кори с горечью думал, что, возможно, всё это самообман, нашëптанный сумасшествием.       Что, возможно, если исчезают — то уже без возврата, и это никакой кровью не окупишь: ни единорожьей, ни драконьей, ни чьей угодно ещё.       К тому моменту, как наконец-то пробила полночь, Кори Амстелл ощущал себя уже очень плохо: руки его охватил мелкий тремор, от шестой чашки кофе в груди его то будто лупила копытами буйная лошадь, то провисало суицидником на краю высотной крыши, а перед глазами мелькали цветные пятна; едва ли он мог хоть что-то толковое в таком состоянии наколдовать.       Тем не менее, едва океан инфернальной Мурамы укрыл португальский город лиловой фатой, юноша очистил кухонный стол от лишнего хлама, выволок дровяную печь-чурраскарию и развëл в ней огонь.       Все комнаты осиротевшей квартиры сквозили глубочайшим забвением; даже пауки — и те покинули свою обитель, оставив лишь дымные кудели паутины, подëрнутые пылью и под её гроздьями кажущиеся засахаренными. Пыль, хмарая пыль царила в каждом углу и на любой поверхности, а фантомная крыса, бьющаяся в утробе канализационных труб, сегодня злоскорбно скулила и скребла когтями ржавый металл, сдирая с него кожу.       Неторопливо, с величайшей тщательностью Кори выложил на столешницу ингредиенты, соблюдая их строгую очерëдность, раскрыл «Пикатрикс» на странице с обрядом «Собрать утраченное вместе», и тут, очевидно — от усталости, ему вдруг почудилось, что он впервые его видит. Внимательно пробежав глазами прилагающийся к обряду список — синий лютик, окисленный уголь, шерсть белой овцы, маковое молочко, корень мандрагоры, живая вода, турмалин, прокаленный на огне, цвет дикой груши, горное эхо в ракушке, и прочее, заученное наизусть, — Кори утомлëнно потëр пальцами переносицу и подумал, что, наверное, не стоило ему пить столько кофе, и что лучше бы он вообще проспал весь этот пустой день, но…       Он никогда и ни в чëм не доверял себе до конца и стал ещё раз перечитывать; и всё в обряде было правильно, и сам обряд был как будто бы тот самый, а текст спотыкался об язык и о зубы — что казалось странным, ведь юноша весь день его зубрил и знал, как монах знает молитву «Отче наш».       Промучившись с четверть часа над этим ребусом, но так его и не разгадав, Кори пришёл к единственному, притянутому за уши, выводу, что днём «Пикатрикс» скрывает своё содержимое и шифрует его — хотя ни разу прежде за ним ничего подобного не замечалось, — и что было большой ошибкой повторять заклинание при свете дня.       Время шло, и пока он готовился, пока пытался разобраться, что к чему — незаметно пробил час ночи; придя в панику и заподозрив уже, что его попросту дурят и морочат неведомые силы, Кори Амстелл собрал волю в кулак и водрузил на печной огонь чугунный котелок.       В обычной воде варился лютик, пока не отдавал всю свою синеву. В синей воде варился уголь, пока не отдавал всю свою черноту. В чёрной воде варилась овечья шерсть, пока не отдавала всю свою лунную белизну. Белое варево остужалось, в него добавлялось маковое молочко — снять все боли от потери, — затем иные ингредиенты, и уже под конец — живая вода, чтобы обряд мог отменить саму утрату, и эхо, чтобы призвать утерянное обратно.       Кори помнил порядок до мелочей, но всё равно поминутно сверялся с книгой, заглядывая в её ветхие страницы буквально через жест и через слово.       Не отступая от инструкции ни на шаг, он отрешëнно смотрел, как плавятся очертания квартиры в синем дыму, разъедающем глаза, как расслаивается само пространство, готовясь к трансформации, и как энергии перетекают одна в другую и вместе с водой в котелке останавливают своё движение на цвете полупрозрачного перламутра.       Пальцы — истончëнные, с пересушенной кожей, подрагивающие, как осиновые ветки на ветру; пальцы истинного колдуна, — ссыпали в воду мандрагору, ссыпали прокаленный турмалин, выпустили эхо из ракушки, сковырнув печать из белого воска, и ловко сбили на лету крышкой от котелка, не позволив ускользнуть.       Зелье всколыхнулось в последний раз — и улеглось, точно море в глубочайший штиль.       Ловя то подлетающее к горлу, то падающее и уходящее, как водится, в пятки сердце, Кори развернул кусок серого пергамента, достал чудесное семечко и утопил его в зелье. Опустил указательный палец правой руки аккурат на набирающий красноту корешок и принялся читать заклинание, запинаясь и всё крепче уверяясь, что текста этого никогда прежде в глаза не видел. С каждым произнесëнным словом он всё отчëтливее испытывал страх, поднимающийся из глубин души, давящий и душащий свинцовой цепью поперëк груди, но отступать было поздно: Кори хоть и мнил себя позорным недоучкой, но даже с высоты своего скудного опыта догадывался, что нет ничего хуже недоделанного обряда, оборванного на середине, а потому продолжал упрямо читать, пока корешок «Пикатрикса» неуклонно кровенел, отдавая свою силу.       Когда последний звук растаял в затхлом и спëртом воздухе квартиры, нагретом чадом дровяной печи, пришло секундное затишье, за которое Кори успел уж было решить, что ничего у него не вышло, но…       Но, кажется, что-то да вышло — вот только что именно? На мгновение ему показалось, что мир раскололся надвое, и обе его части столкнулись лбами, будто упрямые горные туры; перламутр, мерцающий в воздухе, то высвечивал его до невыносимой слепоты, то наливался обсидиановой теменью, проблески турмалина на небе проступали отчëтливее — и тут же почти совершенно исчезали, да и само небо попеременно сходило цветом до синевы и возвращалось обратно в колдовской лилак.       Кори, понятия не имеющий, что натворил, от таких метаморфоз переполошился и перепугался; схватил уж было, обжегшись нагретой сталью котелка, своё варево, чтобы выплеснуть его скорее, но застыл, заколебался: выплëскивать было некуда, кроме канализационных труб, в трубах бесилась несуществующая крыса, и чем всё это могло обернуться, жутко было даже помыслить, — а когда поднял дичалый взгляд, то заметил, как из черноты проступают знакомые очертания…       Грудь свело от страха и недоверия самому себе, горло скрутило узлом, дыхание застряло в лëгких, с сипом пробиваясь наружу, и когда он смог как следует разглядеть, то не поверил своим глазам.       Прямо перед ним возвышался инфернальный Микель Тадеуш, ровно такой, каким юноша видел его в последний раз, перед исчезновением из гостиной: в домашней одежде — почти столь же строгой ночным часом, как и его одежда выходная, — с растерянностью на лице и смятением во взгляде; и впору было бы возликовать, но…       Но в расколотом зеркале мироздания, отражающего все реальности и иллюзии, в этой страшной сказке, достойной пера Джамбаттисты Базиле, существовало теперь два Микеля: просто смельчаки-Жоаны наконец-то встретились, просто двойник Микеля Тадеуша стоял по другую руку от Амстелла, просто…       Просто он напортачил и что-то где-то напутал с обрядом — и так ведь знал, понимал и чувствовал, что не тот текст читает!       Кори Амстелл замер в растерянности истуканом с котелком зелья в руках, переводя виноватый, исполненный ужаса взгляд с одного Микеля на другого, с дневного — и на заполуночного.       — М-мике… — заикаясь, выдавил он — а кисти тем временем уже начинали нешуточно трястись и расплëскивать через край ëмкости опасную жидкость; если бы не история, показанная магическим кристаллом, Кори мог бы ещё вернуться обратно к своему изначальному подозрению о братьях-близнецах — и наверняка сошёл бы на нём с ума, так как был, по-видимому, до мозга костей однолюбом, — но тут уже сомнений не оставалось: он точно что-то испортил своим зелëным и незрелым колдовством.       — Кори… мальчик мой… — медленно проговорил Микель, и голос его доносился то слева, то справа, словно был не в силах определиться, откуда ему звучать. — Я ощущаю себя… странно.       — Прости! — убедившись, что это, по меньшей мере, были не фантомы, в отчаянии взвыл Кори и, очухавшись и отставив на стол котелок, стремительно бросился к «Пикатриксу»; руки его штормило, пока в панике хаотично листал страницы, сам же он продолжал повторять — попутно задыхаясь от радости, что наконец-то снова видит Микеля, пусть даже и таким: — Это моя вина! Я сейчас быстро всё исправлю!       Он врал, в том числе — и себе; он даже не знал, где именно допустил ошибку, чтобы её исправлять.       Микель же тем временем, пробуя своё новое непривычное состояние, поднëс кисти к лицу, сделав это синхронно, а затем отнял — но только от лица инфернального.       — Я не хочу даже знать, что ты тут делаешь, — наконец выдал он, и теперь дневная его ипостась держалась за голову, а ночная — разглядывала ладони. Поразмыслив с секунду, он решительно отмёл сказанное: — Нет, что я вру! Именно это я узнать и хочу!       — Ты исчез, — еле справляясь с трясущимися губами и через силу понуждая их шевелиться, отозвался Кори, продолжая смотреть при этом в книгу, но не понимая ни буквы из того, что в ней видел: не настолько хорошо постиг он древний язык, чтобы схватывать написанное с одного взгляда. Прошлое, поведанное шаром для прорицания, было слишком болезненным для всех, он не мог этого озвучить — да и сам Микель, судя по его поведению, до сих пор ничего не помнил, — и пришлось выкручиваться: — Ты исчез и не появлялся уже очень долго! Просто бросил меня, скотина бессердечная… Я же пытался тебя вернуть — и даже вернул, как видишь! Только…       Он не сумел заставить себя произнести: «Только тебя расщепило напополам окончательно», и замолк, тупо тараща в «Пикатрикс» глаза, остекленевшие от ужаса, отчаяния и бессилия.       — Ладно, — покладисто согласился с ним инфернальный Микель Тадеуш, прекратив бессмысленно изучать ладони и вперив свой взгляд в себя же, стоящего прямо напротив. — Но я… Это что, тоже я?       Краем глаза Кори видел, как шевелились губы и у одного Микеля, и у другого — однако же, учитывая, что сейчас была ночь, сознание лузитанца явно довлело ко тьме, и повадки, манера поведения — выдавали в нëм заполуночного двойника.       — А я тебе говорил, что это ты! — не удержавшись, огрызнулся Кори. — А ты мне не верил!       — Хорошо, — снова без пререканий принял его правоту Микель. — И что… Что мне теперь делать с этим… доказательством? Я… допускаю, что привыкну, но… Но всё же мне бы не хотелось постоянно ощущать себя… так.       Кори и сам лихорадочно искал причину случившегося — а вместе с ней и выход из этого кошмара.       — Я… сказал же, что исправлю!.. — практически взмолился он. — Я сейчас же это исправлю, Мике!       — Да погоди ты, — вдруг перебил его лузитанец. — Спешка до добра не доводит. А я, признаться, несколько… опасаюсь уже того, что может в ней получиться. Я ничуть не умаляю твоих способностей, мальчик мой, — даже попытался успокоить он Амстелла. — Но, правда, здесь нет никакой срочности. Не умираю же я, в самом-то деле.       Услышав эти слова, Кори и впрямь немного угомонился и перестал рвать «Пикатриксу» страницы. Оставив в покое книгу, он обернулся к Микелю — к Микелям — и оперся о стол, крепко вцепившись в его столешницу от беспомощности пальцами.       Помимо всего прочего, он чувствовал себя… несколько неуютно в присутствии двух персон — пускай персона, как принято говорить, де-юре оставалась одна, но де-факто в комнате, помимо него, находились ещё двое, и Кори почему-то от этого сильно нервничал.       Микель же шевельнул пальцами, поигрался с одной рукой, с другой, осмотрел с лëгким разочарованием себя же самого, лишëнного инфернальных примет, а после вдруг совершенно обыденным жестом выудил из кармана портсигар, вытащил из него сигарету и, ровно ловкий жонглёр, перебросил дальше своему дневному двойнику. И, пока одна часть его сознания в человеческом теле проделывала ровно те же действия с портсигаром, другая часть сознания, находящаяся в теле инфернальном, не ослабляя контроля и учась равномерно его удерживать — тут Кори исподволь догадался, что в его горячее обещание немедля же всё исправить лузитанец не слишком-то и верит и на всякий случай пытается освоиться с тем что есть, — подцепила невесть откуда взявшимися щипцами раскалëнный уголëк из жаровни и подпалила от него сигаретный кончик.       — Сволочь, — скрежеща зубами и сощурив и без того узкие восточные глаза, озлобленно, раздосадованно и возмущëнно выдохнул Кори, когда всё понял. — Я же сказал, что сделаю сейчас нормально! Дай мне только понять, где и в чëм я ошибся! И не смей, fils de pute, вести себя так, будто… будто уже заранее готов к тому, что это надолго! Ты же всеми своими сучьими жестами мне это сейчас демонстрируешь!       — Что ты, мальчик мой! — с самым невинным видом отозвался Микель Тадеуш — и теперь он жонглировал уже не руками, а словами, чередуя их и деля поровну меж своих двойников, так что у Кори шея заболела вертеть головой то в одну, то в другую сторону. — Я просто нахожу ситуацию несколько… забавной и… как бы это правильнее сказать? Исключительной. Как раз-таки наоборот: я уверен, что ты всё очень быстро исправишь, и потому пользуюсь столь редким и уникальным моментом. Вряд ли он ещё когда-нибудь выдастся.       Микель-инфернал к произошедшему с ним отнëсся пугающе просто — куда как проще, чем наломавший дров Амстелл, — и это по-особенному взбесило последнего: он ведь старался, он ночей не спал, у него руки тряслись, как у наркомана в ломке, пока делал страшный чëрный обряд с откупом, а эта тварь…       Тварь в лице Микеля Тадеуша не осознавала и сотой доли всей серьëзности ситуации, в которой оба они оказались корявыми стараниями Амстелла, и вела себя до свинского спокойно и беспечно.       Кажется, Кори Амстеллу было бы легче, если бы Микель впал в отчаяние, если бы ругался или даже материл криворуку-колдуна — чего, впрочем, представить не получалось, слишком уж это было поперëк характера мужчины, — чем в бессилии наблюдать, как тот вполне неплохо обходится и так. Поразмыслив ещё немного — и закопавшись глубже в свои страхи и переживания, — Кори осознал, что, похоже, текущее положение дел пугает его самого гораздо больше, нежели Микеля.       — Ну и пошëл ты! — стараясь не показывать, до какой же степени у него внутри всё в хаосе и раздрае, как можно беспечнее выдохнул Кори. — Ну и мучайся, ну и наслаждайся, скотина! Не буду торопиться. Каждый раз забываю, с кем дело имею! Вот же блядь, блядство, да ты ведь даже не понимаешь, даже приблизительно не представляешь, что мне пришлось…       — Тише, menino, — снизив голос, попытался успокоить его Микель, подходя ближе — с обеих сторон одновременно, что не могло не тревожить Кори Амстелла ещё больше. — Я же никоим образом не обесцениваю твоих стараний, напротив: мне казалось, я с достоинством и стойкостью принял текущее положение дел. Конечно, в долгосрочной перспективе мне не хочется проживать свою жизнь вот так. С другой же стороны… Если меня вдруг случайно убьют — останется запасной вариант. Недурственно!       — Ни хуя у тебя не останется, — проворчал Кори, глядя на него, как на идиота: в воздухе всё ещё недобро искрило, а мир, расколотый надвое в этой точке, напоминал оголëнный и оборванный высоковольтный провод, который без промедлений надо было соединить и залатать изолентой, дабы никого не убило. — Ты же кретин какой-то, Мике… Оба и сдохнете. Уж теперь-то ты больше мне не скажешь, что это кто-то другой, уж хотя бы это-то мне удалось тебе доказать!       — Признаюсь, у меня и впрямь от сердца отлегло, — согласно кивнул Микель Тадеуш, полностью принимая здесь правоту юноши. — Всё это время ревность душила и буквально сводила меня с ума…       Обе его персоны сейчас курили, и в кухне сделалось невыносимо находиться — до того, что в воздухе повис желтовато-белесой дымкой табачный смог, а Кори невольно закашлялся. Увидев это, Микель скомканно извинился и быстро затушил обе сигареты; его дневная ипостась, оказавшаяся ближе к окну, распахнула форточку, впуская по-зимнему мëрзлый воздух в заболоченное всеми сортами угара помещение, и Кори невольно вспомнил про котелок с зельем.       — Осторожнее, — предупредил он, накрывая ëмкость крышкой, а поверху накидывая полотенце. — Не вздумай это выплеснуть. Я сейчас всё равно снова займусь им. Не понимаю, что с ним не так…       — Тебе ни к чему торопиться, — повторил Микель. И прибавил: — Я уже почти освоился.       Он всё ещё с любопытством смотрел на себя дневного — вернее сказать, на свой дневной облик, потому что никакой отдельной личности эта персона сейчас не имела; Кори невольно задавался вопросом, а что же будет днëм — и тут же поспешно себя одëргивал: не хотел он откладывать решение этой проблемы в столь долгий ящик.       Микель же, разделавшись с сигаретой, за это время успел подобраться вплотную, и его инфернальный двойник обхватил Амстелла ладонями за щëки, с одержимым обожанием и трепетом вглядываясь в его измождëнное лицо.       — Meu céu, — разомкнувшись, произнесли его губы, чуть пересушенные декабрьскими ветрами. — Я вижу тебя усталым. У меня, верно, и в самом деле провалы в памяти и в душé: сейчас, пытаясь воскресить в мыслях события последних ночей, я сознаю, что они далеки от меня и туманны. Прости, если обижаю тебя чем-либо — клянусь, это не умышленно.       Слушая его речь и глядя в его глаза, полные змеиной желтизны, Кори вдруг с ужасом, с ледяной волной, окатившей от макушки до пят, осознал, что погорячился с выводами: Микель Тадеуш, несмотря на физическую плотность, продолжал отчасти ощущаться миражом, неполноценным и не существующим по-настоящему; вместе с этим ужасающим выводом Кори дëрнулся было прочь из его хватки, намереваясь броситься к зелью, к книге, но руки мужчины его не пустили.       Руки, обвившись мëртвой петлëй, удерживали подле себя, а пальцы с трепетом оглаживали плечи и шею, и Кори от этих медленных и боготворящих ласк впервые в жизни становилось нервно: словно бы он подспудно догадывался, чем всё это может — и с огромной долей вероятности должно — закончиться, но отказывался признаваться в своих догадках даже самому себе.       — Пусти меня, Мике! — с нотками подступающей истерики в голосе воскликнул он. — Мне нужно исправить обряд!..       — Но ведь это может и подождать, — с убаюкивающей аспидной нежностью промурлыкал Микель Тадеуш, тоже, судя по его размеренным движениям, прекрасно знающий, что именно намеревался сейчас сделать…       Оба они понимали, чем вся эта из-ряда-вон ситуация обернëтся, только один старательно лгал себе, что ничего такого не будет, что такое просто недопустимо и непозволительно, а другой…       Другой же, судя по всему, тщательно обдумывал и предвкушал.       Вторая пара ладоней осторожно коснулась спины Кори Амстелла, мягко ощупывая худощавые лопатки сквозь ткань рубашки, и юношу обдало телесным теплом.       — Нет! — мигом всё уяснив — и так же быстро приняв реальность как она есть, — испуганно и злобно зарычал на лузитанца Кори. — Какого чëрта ты творишь? Совсем с ума съехал?       — А что такого ужасного я творю, bebê? — с обманчивой невинностью уточнил Микель. — Ты всегда уверял меня, что всё это я; что и этот я, и другой — всё одно; ну, так теперь я и сам это вижу, знаю и верю. Чего же плохого в том, что у тебя будет больше меня, чем бывает обычно? И что дурного, если я хочу получить вдвое больше удовольствия от близости с тобой, мой Príncipe?       Брыкаться и вырываться было и поздно, и бессмысленно: Кори и с одним-то Микелем никогда справиться не мог, что уж было говорить о двух Микелях сразу. Осознав, что наколдовал себе проблем — и что от этих грядущих «проблем», если уж начистоту, горло сводит волнительным удушьем и тянет сладостью под ложечкой, — он распахнул рот, беспомощно хлебнул воздуха, который начал сгорать раньше, чем успевал достичь лëгких, и неуверенно взмолился:       — Не надо этого…       — Неубедительно, bebê, — чутко уловив его колебания, заметил Микель Тадеуш и покачал головой. — Я ведь и тебе доставлю вдвое больше удовольствия. Так разве ты в действительности и сам не хочешь этого?       От четырёх рук разом, по-хозяйски охаживающих всё его тело, юношу повело; у него закружилась голова, во рту пересохло, а страх, слишком тесно переплетëнный с восторгом, заструился от ключиц, где брал исток, вниз по туловищу и во все конечности. Он хотел бы знать, почему Микелю Тадеушу регулярно приходит в голову всякая больная дрянь — но ещё больше хотел бы знать, почему вся эта дрянь так нравится самому ему, Кори Амстеллу. Микель существовал одновременно в двух телах и с обоими прекрасно управлялся: руки его тëмной персоны неторопливо расстëгивали пуговицы на рубашке Амстелла, любовно выпутывая каждую из петли, а руки персоны светлой заботливо скрутили волосы юноши в тугой жгут, отводя в сторону и слегка сдавливая в кулаке.       По оголившейся шее прошëлся холодок сквозняка, задувающего глухой декабрьской ночью сквозь оконные щели, но уже через мгновение к ней прижались суховатые и горячие губы: задержались ненадолго, обогрев чуть тлеющим дыханием, и принялись покрывать легчайшими поцелуями.       Инфернальный Микель тем же временем склонился и запечатал рот Кори Амстелла, порывающийся выдавить жалкие возмущения, поцелуем уже куда более жëстким и жадным, от которого остатки воздуха у юноши в груди дотла сгорели вместе с последним протестом.       Какой был прок отказываться от предложенного? Несмотря на весь абсурд ситуации, третьего здесь не было — только они с Микелем, — и Кори, пустив всё на самотëк, одурманивающим героином — по венам, прикрыл глаза и расслабился, и едва только он позволил это себе, как накатило возбуждение такой неистовой силы, что его всего затрясло.       Он не знал наверняка, что будет делать с ним Микель, однако от любой догадки дух перехватывало под кадыком, а голова начинала предательски кружиться; голос его сел и отказывался подчиняться — Кори понял это, когда попытался задать жалкий и жалобный вопрос, но так и не смог, не сумел себя пересилить и озвучить ни страхи, ни фантазии.       Что, в самом деле, мог хотеть и мог сделать с ним сейчас Микель, кроме как оттрахать одновременно с двух сторон — ровно так, как трахались в борделе те трое: Кори той незабвенной ночью впервые узрел подобное, и оно произвело на него неизгладимое впечатление и накрепко отпечаталось в памяти. Вот и сейчас, как наяву, перед внутренним взором воскресли растленные картинки: троица мужчин, один — закован в наручники, взят в ошейник и поставлен на четвереньки, другой берëт его сзади, а третий, удерживая в руках поводок от ошейника и волосы, толкается закованному в рот — в тех условиях и при той расстановке увиденное вызвало у Амстелла чувство, близкое к гнилосладкому отвращению; сейчас же, примерив это на их с Микелем ситуацию, он испытал уже нечто совершенно иное.       Сейчас и в сложившихся обстоятельствах он видел такую картину желанной и притягательной для себя.       — Да… Делай, — откинувшись спиной на грудь дневной ипостаси лузитанца, дал полное и безоговорочное согласие он. — И правда ведь… это же всё ты.       Руки инфернального Микеля только что закончили расстëгивать Амстеллу рубашку.       Руки дневного двойника выпустили волосы юноши и сомкнулись у него на бëдрах, хватаясь пальцами за ширинку джинсов и легко высвобождая пуговицу из петли.       Так много прикосновений — к тому же прикосновений собственнических, властных и решительных, — Кори на себе никогда ещё не испытывал; его медленно, но с затаëнным нетерпением избавляли от одежды, оставляя беззащитно-голым, а он топился в шквале эмоций, которым его накрывало, как девятым океаническим валом.       Когда джинсы вместе с бельëм оказались отброшены в сторону, а Кори остался в первозданной наготе, всегда без исключений заставляющей испытывать бессмысленный и лишний стыд, инфернальный Микель вдруг подхватил его под колени — и закинул длинные и стройные ноги себе на плечи. Кори пошатнулся и мог бы упасть, но ещё одна пара рук предусмотрительно обвила его со спины, сцепившись в мëртвый замок на отощавшем и впалом животе, и всё это до некоторой степени, несмотря на данное им разрешение, напоминало изнасилование, что лишь пуще будоражило юношу: как будто он ещё не знал чего-то такого, что могло его нешуточно напугать во всëм этом действе. Он коротко охнул, ощущая, как его крепко держат с обеих сторон на весу, и к восторгу вновь примешался лëгкий страх. Далеко не всё он готов был безропотно принять, а сопротивляться здесь уже было абсолютно бесполезно — кто бы его выпустил! Между тем, лузитанец и сам, кажется, не хотел слишком сильно юношу пугать, решив начать с малого и безусловно приятного: голова его инфернальной персоны располагалась сейчас у Амстелла между ног, в непосредственной близости от промежности, где уже давно налилось яблочным соком желания. Кори поднял взгляд — и столкнулся со взглядом Микеля Тадеуша, в котором плясали змеиным золотом искры одержимости. Гибкие губы лузитанца изогнулись в подобии улыбки, рот приоткрылся, и спустя мгновение Кори сдавленно застонал, с шумом втянув воздух: так давно у него этого не происходило, что он готов был кончить с первого прикосновения. Руки тëмной, ночной ипостаси Микеля сомкнулись у Кори на ягодицах, дразнящими движениями скользя в ложбинке между ними и на фалангу погружаясь в исходящее жаром отверстие; руки его дневной персоны в тот же миг, ослабив хватку, поднялись чуть выше, перебрались с живота на грудь и сжали юноше кончики сосков, терзая и выкручивая их до сладостной боли, губы гуляли по шее, оставляя на бледной коже тëмные следы засосов, а взлохмаченные волосы кончиками курчавых прядей приятно щекотали лицо.       Кори окончательно повело, сознание затуманилось, дыхание сделалось частым и поверхностным; из-под полуприкрытых век он смотрел, как Микель-инфернал, всего пару раз пройдясь ртом от острого кончика — и до основания по тонкому стволу, отстраняется, чтобы не испортить прежде времени всё удовольствие.       Кори и сам не хотел, чтобы его трахали на остываюшую и успокаивающуюся плоть, и был благодарен Микелю за то, что тот тонко балансировал на грани, не доходя до неё и тем более не переступая.       Окружающий мир, с которым всё ещё творилось что-то неуловимо неладное, плавился, оставляя в воздухе следы упавших комет, похожие на флëр павлиньего оперения, и никак адекватному восприятию реальности не способствовал. Как во сне, Кори позволил поставить себя обратно на ноги и нагнуть — и сон этот был родом из порочных бордельных грëз. Прекрасно управляющийся с обоими своими телами, до конца и во всей физической полноте — это Кори чем дальше, тем отчëтливее угадывал, — не существующих даже здесь, в заполуночном таинственном мире, Микель обступил юношу с обеих сторон. Его дневной двойник излюбленным жестом с грубоватой лаской сгреб пятернëй Кори Амстелла за чëлку, направляя ртом прямо на высвобожденный из брюк, поднявшийся и отвердевший в готовности член. Инфернальный же, проявляя несвойственный ему альтруизм — обычно это днëм Микель его ублажал, а ночью ублажал всецело себя, — опустился позади Амстелла на одно, кажется, колено, мягко провëл ему ладонями вверх по ногам и остановился на заднице, сминая половинки ягодиц. Тëплое дыхание обдало промежность, а за ним следом прошëлся язык, колдовским ночным часом ощущающийся по-змеиному острым; именно этот Микель, в своей тëмной и мрачной ипостаси, как-то по-особенному глубоко его проталкивал.       С губ Кори Амстелла успел сорваться ещё один стон перед тем, как в них силой толкнулись, пропихивая член почти сразу до самого упора; возмущëнно замычав и едва не подавившись, юноша вдруг с запозданием сообразил, что нет.       Всё это была ложь, никакого особенного удовольствия Микель Тадеуш, остающийся верным своей потусторонней эгоистичной сути, доставлять ему и не собирался, и все эти пассы были для отвода глаз; чтобы пробудить искру страсти, разжечь костерок и заставить тлеть, пока…       Пока сам лузитанец будет пользовать Амстелла так, как хочется ему самому.       Осознав это, Кори Амстелл попытался ещё раз протестующе замычать, но проку в этом снова никакого не было.       И действительно: постыдные ласки сзади тут же прекратились, да и случились они, как запоздало понял юноша, только для того, чтобы как следует смочить слюной перед продолжением — которого Микель, это хорошо в нëм чувствовалось, жаждал до исступления. Короткий шорох, пока мужчина поднимался с колен, предшествовал резкой и пронзительной вспышке, и Кори заполнили с другой стороны — тоже сразу до упора.       Он был бессилен этому помешать; он был слишком занят, рот его был занят; ситуация, как ей и пристало, полностью вышла из-под контроля.       Руки дневного двойника с отнюдь не дневной мощью держали Амстелла: одна — за волосы, другая — за плечо; член часто и глубоко входил ему в рот, не давая ни секунды передышки, а теперь ко всему этому присоединились ощущения беспомощности и уязвимости, всегда без исключений сопутствующие соитию.       Микель, однако же, его берëг: там, с другой стороны, он осторожно, на пробу подался назад, ненамного вышел из отданного ему во власть тела и, до скорых синяков обхватив Амстелла ладонями за бëдра, медленно заполнил до предела снова.       Больно Кори Амстеллу ничуть не было — столько раз они с Микелем занимались сексом и столь изощрëнными способами старались разнообразить этот процесс, что юноша стал привычен и не к такому, — но само происходящее почему-то пугало до чëртиков, однако одновременно с этим и приводило в неописуемое восхищение, зарождающееся под горлом и в солнечном сплетении.       Он не мог в этом положении ничего — только принимать, поддаваться и терпеть, — а когда пытался хоть немного дëрнуться, то его принудительно, мягко, но непреклонно, возвращали обратно в ту же позу.       «Блядь… Да почему мне нравится такое?!» — пронеслось у Амстелла в голове.       Больше он ничего подумать не успел, потому что Микель, не справляющийся со своими демонами и уставший их сдерживать, вошёл сзади в его тело уже отнюдь не аккуратно, а размашисто, и от этого мощного толчка Кори невольно подался вперëд, так глубоко забирая в глотку член, который сосал, что едва не подавился.       Его тут же озарило, в чëм заключалось коварство этой позы, и он, соскребая остатки сил, понимая, что задыхается и не может такое выдерживать, и отказываясь продолжать, упëрся ладонями в колени тому Микелю, что стоял прямо перед ним.       Всё оказалось далеко не так завлекательно в реальности, как мнилось неискушëнному ему со стороны.       Может, проституту из борделя и было в порядке вещей, чтобы его нещадно драли разом во все дыры, но Кори Амстелл так не умел и уметь не желал; правда, к его величайшему ужасу, вместе с негодованием он до сих пор продолжал испытывать неизъяснимое глубинное наслаждение, хотя челюсти его уже онемели от напряжения, из уголка губ по подбородку стекала слюна, к горлу подкатывал недобрый ком всякий раз, как член проталкивался слишком уж далеко, длиннющая грива беспорядочно подметала пол, и ко всему этому он почти терял себя от участившихся фрикций, когда другой член в то же самое время терзал его зад.       И всё же, несмотря на творящееся безумие, возбуждение его только крепло.       Не в силах уже выносить это физически, он упëрся Микелю — дневной его персоне — ладонями в колени чуть требовательнее, и, как ни странно, его выпустили.       Часто и вымученно дыша, Кори поспешил выпрямиться, покачнулся и, не зная, к какому из двух практически идентичных Микелей обращаться, вывел заплетающимся языком:       — Не надо… Так… Не могу так больше.       В конце концов он остановился взглядом на инфернальном двойнике, так как ночью, юноша это знал, пристало главенствовать именно ему.       Жëлтые глаза Микеля Тадеуша обдали Кори лëгким недовольством; явно не собираясь его отпускать, не удовлетворив всех своих пошлых желаний, он шагнул вперёд, мягко, со лживой заботой оплëл жилистыми руками за плечи и толкнул к кухонному столу, рывком нагнув и вынудив распластаться грудью по столешнице.       После этого он чуть отступил, оставаясь аккурат за спиной юноши, и тот почувствовал, как в тело снова вторгается налитый твëрдостью орган, быстро и часто размыкающий объятую жаром плоть и приносящий острое, перечное, нестерпимое блаженство.       Спустя несколько растянувшихся до вечности секунд Кори вдруг ощутил, как ему на плечи ложатся руки дневного Микеля-двойника — он старался раз за разом напоминать себе, что это всё-таки один, один и тот же Микель, которого из-за неумело проведëнного обряда разом стало вдвое больше, — и накрепко прижимают к столу, не давая даже пошевелиться.       Теперь одна пара рук, принадлежащая Микелю-инферналу, мучительно стискивала бëдра юноши, а другая пара, принадлежащая светлой ипостаси лузитанца, в то же самое время фиксировала и обездвиживала.       Задыхаясь от того, как жëстко брал его Микель, оголодавший в разлуке, которой даже не мог до конца постичь, Кори чувствовал, что вот-вот кончит и сам — и действительно, чуть только внутри разлилась опаляющяя сперма, как по телу сразу же прошлась оргазмическая судорога, и он всхлипнул, закрывая глаза, куда-то проваливаясь и почти теряя сознание от того, как ему было хорошо.       Но стоило только ему обмякнуть и расслабиться, уже без понуканий и давящих сверху рук рухнув на стол — и он, к величайшему ужасу, почуял, как из него выскальзывает опавший член, как Микель-инфернал отступает, а на бëдра тут же опускаются ладони дневного двойника.       — Неужели ты и правда думал, meu céu, что я вот так легко тебя отпущу? — весело спросил Микель, дробя слова поровну между обеих своих персон и звуча то отдалëннее — то ближе, прямо над ухом Амстелла, к которому склонился, чтобы покрыть поцелуями тонкую раковину и чувствительную мочку. Иссушенные губы прошлись юноше по шее, по лопаткам, по спине…       И в остывающую, только-только начавшую успокаиваться плоть снова проник напряжëнный, до отказа наполненный желанием и соком член, легко проскользнув сквозь орошëнные семенем стенки заднего прохода.       Кори охнул и царапнул пальцами по древесине, безуспешно пытаясь отыскать себе опору; обычно такого не бывало, чтобы его трахнули — и тут же принялись трахать снова, не дав и минутной передышки.       Хуже того, дневной двойник только начал это дело и готов был, кажется, ещё долго его пытать.       Щëлкнула форточка, и сбоку потянуло морозной сыростью, перемешанной с табаком: Микель, пребывающий в двух телах одновременно, присел на подоконник и закурил сигарету; краем глаза Кори видел, как на лице, отмеченном бледностью и мазками белой кости, блуждают отголоски эйфории.       Пока одной своей сущностью Микель Тадеуш курил, другая его сущность продолжала властвовать над Амстеллом и истязать его тело, жëстко, размашисто и с силой, со звонкими шлепками входя в воспалëнное анальное отверстие. Правая рука мужчины разжалась, перебралась на пах юноши и, отыскав его опавший пенис, стала легонько тереть его, то сминая в ладони вместе с опустевшими яичками, то проходясь вверх-вниз по мягкому стволу и особое внимание уделяя чувствительной плоти головки, так что очень скоро Кори начал снова понемногу испытывать нарастающее болезненное возбуждение. Он чувствовал, как из промежности по ногам его стекает липкое семя: по этой смазке орган Микеля входил легко и глубоко, и от быстрых, частых, несдержанных толчков, от той ярой страсти, с которой его брали уже второй раз за ночь, от жадных пальцев, сомкнувшихся на члене и нетерпеливо натирающих его кончик, Кори ощутил нарастающее напряжение в нижней части тела, будто туда стекал расплавленный свинец и собирался в одной точке, сжимаясь в горошину, готовую сдетонировать и взорваться. Он коротко всхлипнул, дëрнулся в руках Микеля, прогнувшись в пояснице, и вдруг понял, что вот-вот кончит. Его пенис брызнул скудным белым соком в кулак лузитанца, сразу же заскользивший чуть легче и приятнее, а мышцы заднего прохода помимо воли сжались, часто сокращаясь и делая проникновения разбухшего и пульсирующего члена практически нестерпимыми. В него тут же вновь излились, и новая порция спермы ошпарила, распространилась внутри, потекла наружу и свежими каплями поползла вниз по ногам.       Когда Микель, насытившись последними угасающими фрикциями, выпустил Кори из мëртвой хватки и вышел из его тела, сперма сразу полилась сильнее, и юноша со стыдом осознал, как её, оказывается, в нëм было много. Он неуютно пошевелиться и заëрзал, стараясь сжаться и как-то это скрыть, попытался приподняться на локтях над столом, но не смог и этого: собственное тело его почти не слушалось. К ещё большему стыду, юноша вдруг понял, что Микель — на сей раз неизвестно даже, которая из двух персон вздумала такое проделать, — опускается позади него на корточки и…       И, кажется, с извращëнным моральным интересом смотрит на то, как из задницы у Амстелла сочится семя.       — Что ты… блядь… делаешь? — из последних отчаянных сил дëрнулся юноша — и почти сумел подняться, — но сбоку поспешно подступил Микель-инфернал, кладя одну ладонь с зажатой в ней сигаретой на стол, а другую, ничем не занятую — Амстеллу между лопаток, и никуда не позволяя деться.       — Тише, — ласково прозвучал его голос над ухом юноши, обдав табачным дыханием стремительно заливающееся краской лицо. — Ну что же ты всё портишь, menino… Что же ты раз за разом рвëшься испортить любой прекрасный и соблазнительный момент…       Пальцы его дневной персоны в это же самое время обвели круговыми движениями раскрытые ягодицы юноши, собирая липкую влагу и постепенно подбираясь всё ближе к серëдке; у самого входа давление их удвоилось и, с силой пройдясь по воспалëнной кромке дырочки, сразу два из них погрузились внутрь на всю длину, принимаясь массировать ту самую точку, от прикосновений к которой Кори раз за разом плавился и сходил с ума. Внутри у него хлюпало от вязкой жидкости, он отчëтливо различал эти пошлые звуки и вместе с ними мечтал провалиться сквозь пол, все этажи и землю, но постепенно ласки, которыми на сей раз мучил его лузитанец, брали верх надо всем смущением и благоразумием, и ещё спустя минуту Кори уже стонал в ладонь, зажимая себе рот и стараясь сдерживаться, но не справляясь с этой задачей. К двум пальцам мужчины прибавился третий, они толкались умело и точно, попадая аккурат туда, где зарождалась истома, охватывающая понемногу всё юношеское существо. Микелю не требовалось даже трогать пенис Амстелла — тонкий ствол давно уже заново окреп и тянулся кверху всякий раз, как подушечки пальцев принимались тереть то местечко внутри. Болезненное томление в третий раз скопилось в промежности, Кори в исступленной беспомощности содрогнулся и кончил почти на сухую: его член, конвульсивно трепыхнувшись в пустоте, сцедил одну крошечную каплю и полуобмяк, долго остывая после очередного раунда, а кровь, скопившаяся в нём, никак не желала покидать пещеристую плоть и возвращаться к нормальному течению.       После этого, не выдержав и окончательно обессилев, Кори попытался сползти со стола на пол, но упасть ему не дали. Заботливо подхватив юношу на руки, Микель отнёс его к одному из массивных кресел подле стола и бережно уложил в него, укутывая пледом измождëнную наготу.       — Пожалуйста, — вяло пробормотал Кори, запрокинув голову и прикрыв глаза. — Давай больше не будем. Мне надо… Мне правда надо понять, что я сделал не так… Понять — и исправить это.       Он не мог представить, как именно Микель воспринимает сейчас всё происходящее, но чуял и угадывал, что тот всем доволен, и от этого становилось не по себе.       Он-то не был готов к такой жизни.       Быть может, Тадеушу и нравилась эта редкая возможность — пользовать Кори Амстелла до тех пор, пока тот не отключится от бессилия, — но самому юноше всё это было совсем не по душе.       Положим, к обилию секса можно было привыкнуть, но вот мириться с двумя людьми — пусть даже то и был один и тот же человек, — он категорически отказывался.       — Дай мне книгу, — пересохшими губами вымолвил он. — Только не закрывай. Она как раз открыта на нужном обряде.       Лузитанец приблизился к столу, где царил хаос: не задавшееся варево дымилось в котле, будто концентрат кислоты, на древесине подле него остались накрепко въевшиеся морëные пятна; травы, порошки, горстка толчëного турмалина, перья и шерсть валялись поодаль, так как Кори, выполняя обряд, беспокоился лишь о том, чтобы ни в чëм не ошибиться и успеть, и уж никак не о порядке и чистоте.       К несчастью, сквозняк, впущенный в кухню курильщиком-Микелем, успел поворошить «Пикатриксу» листы, и мужчина, прилежно отправившийся выполнять поручение, застыл над ним в задумчивости, наблюдая, как вставшая торчком страница покачивается туда-сюда, никак не умея выбрать и решить, на какую из сторон ей в конечном итоге улечься. С некоторой, несвойственной ему, опаской вчитавшись в древние письмена, Микель Тадеуш задумчиво произнëс:       — Какой именно из обрядов, bebê? Их здесь два и они довольно схожи… — он с недоверием, словно не знал, дозволено ли ему притрагиваться к этой книге, раз сам он не брухо и колдовать не умеет, перехватил кончиками пальцев эту торчащую страницу за уголок и медленно произнëс: «Собрать утраченное вместе» и… «Собрать утраченное воедино».       Оба они в тот же миг поверженно застыли и смолкли, и тишина, объявшая квартиру на Алиадуш, сделалась всеобъемлющей и совершенной.       Никому из присутствующих не требовалось дополнительных объяснений, что же такое произошло и почему обряд не сработал.       Очевидно же, что обряд безукоризненно сработал, вот только…       Это оказался совсем не тот обряд.