Saudade

У часовни, увитой лозою; в надежде на чудо, с еле зримой песчинкой в изрезанных древом руках, ты стоишь. За спиной у тебя — только лихо и худо, и бессильное mágoa птицей стучится в висках.

      «Поговаривают, что вчера El Coco опять выходил на охоту на той стороне Дору… Известно, что к зиме он звереет. Многих пожрал и пустил столько крови, что вода в реке окрасилась багряным. Дело, значит, было на набережной».       Некто в глухом тëмном плаще, белой фарфоровой маске и с длинными чëрными волосами замедлил шаг, прислушиваясь. Из-под плаща у него виднелась плечевая сумка, набитая чем-то тяжëлым, в руках он нёс мелкие холщовые мешочки, скорее всего, с травами и другими ингредиентами для зелий, и всякий, кинувший на него случайный взгляд, безошибочно угадал бы в нëм брухо, ещё довольно молодого летами.       «У нас здесь хоть и люто, но, по крайней мере, этой напасти нет. Не ходит он сюда. Ни разу не слышал, чтобы на нашу сторону заглядывал».       Человек в маске и плаще постарался подстроиться под темп сплетников, следуя за ними на некотором удалении, достаточном и для того, чтобы не вызвать подозрений, и для того, чтобы прекрасно слышать весь их разговор.       «Это потому, что не может он перейти бегущую воду».       «Дурачьё! Это потому, что жрать тут некого. Нас тут по пальцам пересчитать всех можно. Этак ему за добычей гоняться придётся, а он этого не любит».       Когда все они вместе добрались до развилки, сплетники свернули налево; человеку в плаще и маске было, видно, с ними не по пути, и он продолжил шагать уже в совершенном одиночестве, сойдя на противоположный рукав дороги.       Зима напоминала о себе не только звереющими от голода инферналами, но и иными, куда более мягкими и скромными приметами: под ногами всё чаще похрустывало водяным стеклом, по лиловому полотну небес ползли ожиревшие ватные облака с раздутым пузом и, натыкаясь на городские шпили, сеяли из прорех уже отнюдь не дождëм.       Снег тонким слоем просыпанной муки покрывал брусчатку, забивался в углы и подворотни: будто пьяный мельник с дырявым мешком прошëлся по улице.       От человека в плаще и маске веяло печалью — и свежим Туманным зельем, предусмотрительно нанесëнным на одежды и обувь; конечно же, это был Кори Амстелл, и направлялся он прямо к особняку Макацы.       Выяснив в ту ночь всё, что ему было нужно, и накрыв обратно кристалл шерстяным пледом, наступивший день Кори провëл в полубреду, лëжа на пыльном диване в окружении фотоальбомов и пытаясь выспаться, но просыпаясь каждый час от любого шороха. Чуть только сгустились ранние сумерки, он отыскал на полу среди разбросанных вещей банку с монетами, выгреб всё, что там было, и засветло направился на Rua da Reboleira, к травяной лавке, притаившейся среди её кучных старых домиков — а вместе с первой турмалиновой прозеленью, проклюнувшейся на небе, уже стоял подле прилавка, рассчитываясь за скрутки трав и склянки с росой. Денег ему предсказуемо не хватило, кладбищенскую росу он еле уговорил отдать ему в долг, и Ресмунгар, поджав губы, вписала его имя в кожаный блокнот скрипучим гусиным пером, часто обмакивая кончик в подсохшие чернила. Она предупредила, что долг нужно будет вернуть до следующего полнолуния, иначе за Кори Амстеллом отправят кого-нибудь из подручных взыскивать эту сумму с процентами, и юноша, внутренне передернувшись от мысли о коллекторах-дуэнде, толпящихся под его дверьми, клятвенно пообещал принести деньги в срок.       Ночь наливалась отравленным яблоком Белоснежки, когда он вышел от Ресмунгар, бегом преодолел расстояние до ближайшего моста, перешëл через Дору на другую сторону и долго, усердно, до сводящего зубы онемения полоскал ноги в ледяной воде, надеясь, что это поможет запутать гончих, если вдруг те унюхают его след от травяной лавки, и что погоня оборвëтся прямо здесь. Интуиция упорно твердила ему, что на Алиадуш небезопасно, на Матозиньюш небезопасно тоже, и он, внутренне содрогаясь от воспоминаний о поединке с куколкой-убийцей, всё же заставил себя пойти в дом с гипсовыми лицами.       Отстав от сплетников, Кори свернул в один закоулок, в другой — сколько бы ни ходил здесь, а никак не мог запомнить дорогу, показанную ему кузнецом Джергори, и иногда умудрялся забредать не туда; вот и сейчас он снова перепутал совершенно одинаковые с виду дряхлые руа, присыпанные порошиной снега и подëрнутые полупрозрачной мятной ватой жиденького тумана, и немного заблудился. Дома, кренящиеся по обе стороны каменным хентильим лесом и укрывающие неровную брусчатку чëрно-синей вуалью, тоже казались похожими один на другой, и Кори, уже загодя улавливая под ложечкой сладковатый дух обманки, всё же упрямо продолжил идти этим тишайшим проулком в надежде, что тот в конечном итоге выведет его куда нужно: улочки здесь плутали, ветвились и чаще частого пересекались друг с другом.       Здания по эту речную сторону выглядели куда более мрачными и бездыханными, и тем не менее у них тоже имелись кой-какие жильцы.       Да такие, что Кори, прежде ступавший прямо и спокойно, вдруг сбился с ровного шага и чуть не бросился опрометью назад; лишь собрав волю в кулак и напомнив себе, что на нём сейчас маска и Туманный морок, он заставил себя как ни в чëм не бывало двигаться дальше: словно бы он — это вовсе и не он.       А между тем, впереди две дряхлые старушки неторопливо и бережно вели под руки третью; четвëртая же несла за ними охапку свежей корпии, склянок и бинтов.       Это были те самые сëстры, чьими косвенными стараниями Кори сумел завладеть «Пикатриксом»: седые, всклокоченные, замшелые и немножечко безумные с виду — юноша узнал их почти мгновенно. Колдовская книга лежала прямо сейчас в сумке — он нигде не мог её оставить и продолжал повсюду таскать с собой, — и, если бы только они об этом прознали, случайная встреча обернулась бы для него катастрофой.       Та из старушек, что была довольно крупной, горбоносой и по-медвежьи патлатой, шла справа, та, что выглядела самой невыразительной и обыкновенной, ступала слева, а мелкая семенила по следу со своей лечебной ношей; все трое сопровождали Ханзи: осунувшуюся, еле передвигающую ноги, запеленатую в белые тряпицы, как мумия, но живую.       — Сюда ступай, сестрица! Осторожнее! Под локти держи, крепче!       Они аккуратно направляли и подталкивали раненую; разгулявшийся злой ветер нещадно трепал им юбки и шали, а мелкий снежок, сыплющий с холодных небес, оседал белым на белое, когда попадал на многочисленные повязки, которыми была вся сплошь перемотана Биттор-Ханзи.       — Так, хорошо! Не запнись о порог!       Они довели её до дверей, понемногу ускоряясь, и возле самых ступеней резко отшатнулись. Быстро пройдя мимо этой скорбной процессии, Кори краем глаза заметил, что руки их затряслись, лица побелели, и вид резко сделался сильно нездоровый.       — Прости, сестрица, — пробормотала охрипшим голосом крупная, горбоносая и патлатая. — Мы не можем дальше… Худо нам. Да и тебе, видно же, худо.       Мелкая сестра торопливо вручила Ханзи охапку лекарств и отскочила, будто обжегшись, а руки её, покрытые мелкой россыпью подживших болячек, мигом обсыпало свежей крапивницей, и Кори невольно подумалось, что проклятие это было действительно ужасным.       Вот как, оказывается, умели изгонять из рода и лишать имени здешние колдуны: так, что и приблизиться потом не получалось без взаимного вреда — как для родни, так и для изгнанника.       Кори Амстелла до глубины души потрясла и напугала эта встреча, и он поспешил как можно скорее оставить позади картинку чужой жизни, от которой веяло страданием и безнадёжностью такими насыщенными и густыми, что его собственное страдание и безнадёжность невольно усилились стократ. Он не сумел по-настоящему испытать жалости к Ханзи, памятуя, как эта поганая старуха хотела искалечить его и продать цыганам, но неизъяснимое тоскливое чувство засело занозой в сердце: сëстры так и не сумели воссоединиться.       Сумеет ли что-то сделать он?..       Куда ему было до таких, как Ханзи: у него и заклинания-то не всегда срабатывали с первого раза.       Вернувшись обратно на росстань, он выбрал наконец верное направление и двинулся вверх по разветвлëнным руа, стараясь по возможности держаться оживлëнных мест: пускай находиться среди инфернальных обитателей города-по-ту-сторону-реки являлось делом рискованным, но очутиться одному на пустынной улице здесь было рискованнее стократ — в следующий раз ему мог попасться кто-нибудь и похуже, например, голодная хентилиха или Безликий Сторож. Поэтому он шëл прямо по главной артерии этого гетто, стараясь не обращать внимания на то, что происходило вокруг. Мимо проплывали винные склады и винные же лавки, откуда выходили дородные владельцы этого бизнеса, наряженные в тяжëлые меховые шубы, с гирляндами тяжëлых перстней на пальцах и сигарами в зубах, а за ними следовали их обеспеченные покупатели, разодетые ничуть не менее дорого и пафосно, и охрана, состоящая, по обыкновению, из тупого силача-полухентила — на случай нападения физического, и умелого брухо — на случай нападения магического; всё это походило на саммит каких-нибудь финансовых воротил или встречу дона Корлеоне с семейством, и Кори с удвоенным рвением не смотрел в их сторону.       Винные склады и магазинчики очень быстро оставались за спиной, и им на смену заступали иные заведения: бордели и казино. Возле первых маячили шлюхи всех сортов — как человекоподобные, так и суть имеющие полузвериную, — в шелках, кружевах, крупных вычурных украшениях, густо облитые духами с афродизиаком и без устали зазывающие клиентов, а у дверей вторых дежурили здоровенные вышибалы, с головы до ног обвешанные магическими артефактами. Там, где заканчивались казино, начинали попадаться на глаза всякие сомнительные лавки: одна из них торговала отборными ядами — казалось, этот товар мог бы пользоваться спросом, и на него сыскалась бы неплохая клиентура, но за мутными окнами почему-то было темно и пыльно, ровно её хозяин давно отравился, по ошибке хлебнув не из той склянки, а сами колбочки и пузырьки, виднеющиеся на полках, выглядели пересохшими внутри; двери же в лавку при этом стояли гостеприимно распахнутыми.       Другая лавка предлагала всем желающим самое сильное колдовство — что уже, по мнению Кори Амстелла, звучало довольно сомнительно, — и приглашала всех желающих решить любую проблему за один день — что выглядело сомнительнее вдвойне, — но при этом, только пока юноша проходил мимо, в неё вошли двое посетителей. Что происходило дальше с теми, кто отваживался сунуться в это заведение, оставалось великой загадкой: возможно, реклама не врала, и их действительно избавляли ото всех бренных тягот за один приëм, быстренько отправляя на тот свет.       Иные, особенно странные магазинчики, не продавали и не предлагали ничего, а имели при себе именную вывеску, и Кори предположил, что их держали довольно известные — в определённых кругах — мастера, о которых каждый и так прекрасно знал, чем тот славится, что умеет и с какой нуждой к нему идти.       У одного из таких магазинчиков Амстелла подкараулила какая-то дрянь: пять или шесть шерстяных комков, все в паутине и саже, выкатились из подвального окошка и метнулись прямо ему под ноги. На мгновение они показались ему чуть ли не милыми, как большие пушистые котята, и лишь в последний момент, когда уже едва не стало слишком поздно, он разглядел хищные зубастые рожи гремлинов и опомнился.       — Из огня рисую щит, — еле различимым шепотом, практически про себя, произнес быстро Кори, начертив пальцем в воздухе несколько символов, и вокруг него полыхнуло огненное кольцо, вырастая стеной и действительно превращаясь в пламенный заслон. Гремлины в страхе отпрянули, искры выстрелили там, где они напоролись на преграду, и сразу едко завоняло нечистой палëной шерстью. Щит заколыхался и зарябил, теряя силу, а Амстелл чертыхнулся и полез трясущейся рукой в карман куртки за иголкой. Ему повезло, долго искать не пришлось: он сразу напоролся на острый кончик подушкой большого пальца и вместе с короткой пронзительной вспышкой боли ощутил, как сочится кровь. Подправив поблекшие символы, он некоторое время с удовлетворением смотрел, как гремлины бросаются врассыпную, в панике вереща: «суэ-, суэ-»; всякая здешняя шваль частенько звала его огненным брухо — «суэрхин брухо», — вот только гордиться здесь было нечем: ничего другого, кроме как чертить заклинания из огня, подкармливая их собственной кровью, Кори Амстелл до сих пор не умел — впрочем, справедливости ради, так набил в этих заклинаниях руку, отбиваясь каждый раз по дороге к особняку от разного сорта нежити и прилипал, что однажды у него даже загорелся край куртки, когда случайно, забывшись, он вывел какой-то символ, спрятав кисти в карманах от холода. Пальцы его теперь постоянно были все сплошь исколоты, как у швеи лондонской мануфактуры в девятнадцатом веке, кожа на них, заживая, грубела, тончайшие капилляры у самой её поверхности отмирали, и спустя время проколы приходилось делать уже гораздо глубже.       Кори во всём этом нервировал только риск получить однажды заражение крови.       Ещё иногда он отвлечëнно думал, что, кажется, начинает понимать теперь, почему у наркоманов-героинщиков со стажем на руках вены «прячутся» от иглы.       Избавившись от шушеры, он отпустил щит, дав ему полностью погаснуть, и продолжил свой путь, чувствуя резко нахлынувшую усталость. Микель был прав, когда сказал, что Кори Амстеллу не хватает силы, что нужен какой-то источник силы, но где его взять — сам юноша не представлял до сих пор.       Наконец городская жизнь осталась за спиной, и Кори начал подниматься по тропинке на холм. Эта часть пути казалась ему относительно спокойной — если не считать заброшенного дома, где каждую ночь рыдали, — и он чуть расслабил напряжëнные плечи и спину, продираясь сквозь частые ветки колючего тëрна и каллистемона.       Полное успокоение пришло к нему лишь в особняке, когда Гаткси, поджидавший сегодня у входа, закрыл за ним дверь.       Дежурил домовой-привратник неспроста: стоило только Амстел переступить порог, как откуда-то из коридорной темноты выскочила Макаца и, подлетев к нему, крепко вцепилась в рукав:       — Сеньор брухо!       Кори жуть как не любил, чтобы его трогали руками посторонние люди — да и нелюди, если уж на то пошло, тоже; незаметно скривив под маской лицо, он как можно более ровным голосом спросил:       — Что такое?       — Ещё одна! Ещё одна дверь! Я совсем забыла про пристройку для прислуги! Стоит, зарастает пылью — входи кто хочет! А ход-то, ход ведь от неё прямиком в дом ведëт! Гаткси в ней почти не бывает — что ему там делать? — да и прислуги как таковой, сами видите, у меня нет. Сможете и её тоже запечатать?       Деньги она ему уже вложила в ладонь, чтобы не вздумал отказаться, и пришлось идти.       Сопровождаемый и направляемый рачительной хозяйкой, Кори отправился на поиски озвученной пристройки, попутно невесело думая, как же он до такой жизни докатился и когда успел превратиться в сеньора брухо. Времени после сеанса с магическим кристаллом прошло совсем немного, увиденное было ещё слишком свежо в его голове, картинки удручали и причиняли боль, когда он начинал их воскрешать и заново прокручивать перед внутренним взором, а Микель так больше и не появился, окончательно растворившись в небытие. Топясь в своём несчастье, Кори не замечал того, что происходило с ним и вокруг него в реальной жизни — как обычной, так и инфернальной, — и некоторые перемены случились настолько мягко и плавно, что он даже не успел их принять и осмыслить.       Дверь он споро запечатал, отточенными жестами начертав вызубренное заклинание, и передал обрадованной Макаце очередной полупрозрачный ключ, присоединившийся к неподъëмной связке точно таких же ключей: эта дама просила для каждой двери отдельный экземпляр, и Кори знать не хотел, как она в них не путается — связка от Casa com asas была в разы меньше, и то он постоянно умудрялся забывать, какой ключ от чего.       После этого он в чернейшей меланхолии поднялся к себе в комнату, не обращая никакого внимания на кривляющиеся гипсовые морды, и заперся, уединяясь с колдовской книгой.       Он почти не покидал особняка, проводя в его белоликих стенах ночь, а иногда встречая в нëм же и рассвет: пойти ему было некуда, и лишь тот факт, что в дневном безвременье это место принималось выкачивать из него последние силы, ещё худо-бедно вынуждал юношу выбираться с приближением восхода солнца наружу и куда-то брести.       Ел он мало, в магазин заходил редко, обходясь преимущественно снэками и тем, что не нуждалось в дополнительной готовке, и недостаток испытывал только в свежесваренном кофе, которого ему во временном пристанище очень не хватало.       По утрам Кори находил на себе всё новые и новые морщины, некоторые из которых уже не исчезали и с приходом ночи, но это больше не страшило его по-настоящему. И его молодость, и жизнь давно обесценились: даже имей он в распоряжении ультимативную юность и красоту — никогда бы не стал начинать с начала с кем-то другим, с кем-то иным, чем Микель.       Никто в целом мире — и в сотне тысяч параллельных отражений-миров — не смог бы заменить ему этого человека.       Иногда он прибегал днём на Алиадуш, трясущимися руками вставлял в замочную скважину ключ, в звенящей надежде распахивал дверь — и затхлое пыльное забвение, вздыхающее навстречу, раз за разом обрывало все его наивные чаяния, а концы бросало в воду. Душераздирающее mágoa, ещё одно исконно-португальское чувство, пустило в нëм свои корни и с каждым прожитым днëм только крепло, ведя обратный отсчёт от точки безвозврата.       Это было так тяжело, так неподъëмно для него и страшно, что он окончательно перестал туда заходить. Его тянуло, звало, укачивало лживыми обещаниями, даже пыталось запугивать дрянными мыслями: «А вдруг он там, вдруг он уже решил, что и ты его тоже бросил?», но Кори обманываться не привык.       Он прекрасно понимал, что всё.       Что больше отныне — уже никогда, если только сам он не отыщет и не придумает, как взломать этот хитроумный колдовской код.       По ночам, сосредоточенно склонившись над книгой, словно мрачный средневековый колдун, запершийся от бренного мира и постигающий в уединении магическую науку, он иногда не выдерживал и, бессильно царапая ногтями столешницу, начинал рыдать, а нарыдавшись и обессилев — закрывал ладонями лицо и долго сидел, незаметно для самого себя раскачиваясь, как душевнобольной.       Он никак не мог взять в толк, за что же на его долю выпали такие испытания: ведь не то чтобы жизнь его была какой-то по-особенному счастливой, и не то чтобы он за свои подростковые годы успел кому-нибудь навредить так, чтобы теперь за содеянное расплачиваться — словом, катал в голове всю ту околорелигиозную дурь, которой в той или иной степени отравлен почти любой живущий в социуме человек.       Но однажды, в одну из особенно невыносимых ночей, когда он ощущал себя близким к тому, чтобы запустить проклятой книгой об стену и тоже, по примеру Микеля, шагнуть в болкатую речную пустоту с моста, что-то глубинное нашептало ему безумный ответ, в который он так до конца и не поверил — хотя и несколько на нëм успокоился.       Этот внутренний голос с пугающей убедительностью твердил: здесь нет никакого «за что» — есть только «для чего». Ведь недаром же тебе достался «Пикатрикс»? Всё произошедшее может казаться сумбурным, но разве этот путь не похож на ключ?       Микель, безусловно, любил спасать, это у него в крови — но кто бы ещё его самого, так жестоко от своего рыцарства пострадавшего, спас?..       Кто?       Кори понимал — именно здесь и сейчас, из нынешней точки он прекрасно понимал, что для этого требовались определëнные душевные качества и черты характера;       что не Даниэль-то уж точно;       что, кажется, один только он и мог.       Ничто не отвлекало его от изучения книги, и очень скоро юноша одолел половину, а ещё спустя пару ночей неожиданно добрался до раздела с Обрядами, за которые уплачено. Что суть такое эти обряды — он разобрался, когда прочитал длинный и пространный вступительный трактат, написанный каким-то очередным средневековым колдуном.       Настоящая ценность «Пикатрикса» заключалась не в сакральных знаниях, собранных на его страницах — даже Кори прекрасно понимал, что некоторые из тех заклинаний, которые он научился использовать в первые дни — откровенно простецкие, и что любой здешний колдун-самоучка умеет не хуже, — а в необъятной мощи, накопленной его составителями. Сансара, основополагающий закон жизни, бесконечно сохраняющий и преобразующий энергию без потерь, просил платы за всё без исключения, и даже незатейливые узоры, нарисованные в воздухе, брали из юноши силу, чтобы выполнить вложенную в них задачу.       «Обряды, за которые уплачено», представляли собой ритуалы, не требующие от брухо никаких затрат: просто потому, что за них уже заплатили авансом. Некто, превосходно сведущий в магии, прекрасно понимающий, как это всё устроено и как работает, не поленился запастись энергией впрок для своих колдовских тëмных дел.       Что случилось с этим магом, почему энергия так и осталась неизрасходованной и куда делся он сам — всему этому, очевидно, суждено было так и остаться неразгаданной тайной; главным было то, что сейчас «Пикатрикс» держал в своих руках Кори Амстелл, и всë это могущество временно принадлежало ему одному.       Сила, которой ему так недоставало, внезапно нашлась, и в избытке.       Предоплаченных обрядов в книге оказалось очень много: почти вся её последняя треть состояла целиком из них, и к каждому обряду была сделана приписка, кем, в каком веке, и чьей кровью и жертвой за него уплачено. Оказалось, что загадочный брухо трудился над книгой далеко не один — встречающиеся Амстеллу имена были разные и, скорее всего, когда-то «Пикатриксом» владел целый ковен магов и колдунов.       Приписки эти, дышащие безразличием и похожие на строгие и сухие медицинские заметки, Кори Амстелла не на шутку нервировали.       «Уплачено в VI веке рогом камфрука, пойманного на Молуккских островах, плату внëс Винсент Фернандес Ребело».       «Уплачено в VIII веке глазами изумрудного василиска, плату внëс Рихард Энго».       «Уплачено в XIII веке щупальцами северного кракена, плату внëс Густав Боргес».       «Пикатрикс», недаром кажущийся дряхлым, сохранился в целости и дожил до нынешних дней с тех дремучих времён не иначе как чудом — либо же и тут тоже была примешана какая-то магия, не дающая ему развалиться на куски и рассыпаться в прах.       Ещё одну важную деталь Кори узнал из вступительного трактата: даже огромная цена не покрывала бесконечное использование одного и того же колдовства. Откупа хватало ровно до тех пор, пока корешок фолианта, раскрытого на том или ином обряде или ритуале, не становился кроваво-красным — это означало, что энергия иссякла, и текущему владельцу следует подготовить жертву и внести свежую плату.       Запаниковав, Кори стал лихорадочно перелистывать страницы книги и в страхе смотреть на корешок; переворошив её всю, он с облегчением убедился, что на этот счёт можно пока не переживать: только обряд безграничной власти и повиновения выпил почти все соки у обезглавленного ящера, да обряд для создания неразменной монеты не отставал, ополовинив феникса, выпотрошенного и разложенного на четыре части под солнцем.       Остальное колдунов не особенно интересовало, и эта простенькая статистика исчерпывающе сообщала всё о ключевых порывах и желаниях людей.       Обряда вечной жизни здесь не имелось, а иначе, Кори не сомневался, тот побил бы все рекорды по популярности и востребованности.       В конце концов, разве же не жизнь взяла у них с Микелем брухо Геруц, посчитав её самой ценной в мире валютой?       Чтобы воспользоваться тем или иным обрядом — и не расплачиваться за него самому, — книгу во время чтения заклинания следовало обязательно иметь перед собой на виду, касаясь хотя бы пальцем её корешка, и в этом крылась ещё одна причина, по которой «Пикатрикс» был так ценен. Если сами по себе обряды показались Амстеллу не особенно сложными, и наверняка нашлись бы за минувшие века те ушлые проныры, что ухитрились бы подглядеть, скопировать текст, вырвать из книги страницу, в конце-то концов, то плату, внесëнную за обряд, невозможно было никак выкрасть и унести: только вместе с книгой.       Между тем, обилие жертв, их масштабы, виды диковинных существ, оставшихся ныне только на страницах бестиариев даже в инфернальной Мураме, потрясали воображение; сразу же невольно вспомнилась цыганская повозка-зверинец, груженная клетками с редкими созданиями — Кори не исключал теперь, что часть из них наверняка предназначалась либо в уплату за какое-нибудь колдовство, либо в качестве ингредиента для зельев.       Кого только не истребили брухо, чтобы вложить побольше силы в этот чудовищный фолиант: драконы и гидры, гигантские морские гады, праотцы хентильего племени, хтонические обитатели подземелий…       Когда в переломном пятнадцатом веке по неведомой Амстеллу причине количество магических тварей резко сократилось, им на смену заступили создания попроще: грифоны и змеи, крылатые и речные лошади, единороги, рогатые зайцы джекалопы…       В шестнадцатом веке в ход наравне со зверьми уже вовсю шли и люди, и подобные жертвы, как понял Амстелл, могли быть только и исключительно массовыми: не менее ста человек, чтобы впрок запастись «топливом» для обряда, на который прежде в качестве откупа хватало одной хентильей головы. Люди в самих себе никакого магического зерна не несли, людская суть кардинально отличалась от сути волшебных животных, и обряды к концу книги измельчали, сделались попроще…       И где-то на стыке между обрядами «затратными» и обрядами «измельчавшими» ему случайно попался на глаза тот, что мог бы, наверное, в их ситуации сработать и помочь.       Обряд назывался «Собрать утраченное воедино» и служил одновременно двум целям: не только вернуть то, что было тем или иным образом потеряно, но также и воссоздать это в целости.       В качестве примера составитель обряда приводил две истории.       Первая из них повествовала о молодом принце с искалеченными — и почти полностью уничтоженными — конечностями.       Принц этот жил в середине семнадцатого века в одном из королевств Западной Европы; когда король, отец его, умер, принц был ещё очень мал летами, чтобы принять бразды правления, и в их стране началась междоусобица: позарившиеся на престол братья, кузены и бастарды, до того затаившиеся и притихшие, повылезали, как тараканы из щелей. Принца пленили и отвезли на старую заброшенную мельницу, где смололи ему на жерновах руки и ноги в фарш и труху.       Верный слуга принца, его старый воспитатель, проследил за похитителями и, когда те бросили принца бездыханным истекать кровью и умирать, а сами отправились обратно в столицу, предвкушая утренний раздел власти, схватил тело принца и бросился, задыхаясь, окольными тропами бегом ко дворцу.       Тайным подвальным ходом он отнëс его тело к одному сведущему колдуну, и тот колдун, в обмен на обещание ему должности придворного мага, согласился принца спасти.       Убедившись, что юноша всё ещё жив, хоть и находится на грани гибели, он использовал нужный обряд и собрал утраченное воедино, восстановив его конечности в первозданном их виде.       История вторая, описанная составителем, была попроще и рассказывала о баснословно дорогой вазе, которую по случайности разбил в богатом доме неумеха-полотëр — да так неудачно разбил, что невозможно уже было сложить и склеить: часть мельчайших осколков просочилась сквозь щели в полу и безвозвратно ушла в крысиное царство.       За такую провинность беднягу в те времена знатные господа не просто бы выставили с позором, загнав в пожизненное долговое ярмо, а, пожалуй, могли бы и вовсе убить; до смерти напуганный, побелевший от ужаса, помчался он к колдунье, проживающей на соседней улице.       Колдунья та оказалась не из простых и помочь согласилась, в обмен попросив отдать ей первое дитя, что родится у полотëра — и тот, ни секунды не раздумывая, заключил эту сделку: оставь он всё как есть, сомнительно было, что у него вообще хоть когда-нибудь родились бы дети.       Взявши книгу и воспользовавшись обрядом «Собрать утраченное воедино», колдунья к вечеру того же дня исполнила обещанное, и когда полотëр вернулся в господский дом, то увидел, что ваза стоит на положенном ей месте в целости и сохранности: ровно такая, какой была и до происшествия.       Никто не смог бы ни исцелить искалеченного принца, ни восстановить разбитую вазу, если бы за этот обряд не внесли в своё время полагающуюся плату, сцедив всю кровь последнего единорога, пойманного накануне Самайна в кельтских лесах, сварив из неё монету и закопав переломной полуночью на друидском кладбище средь папоротника и заячьей травы.       К этому времени не ужасаясь уже ни от чего, Кори внимательно, спокойно и вдумчиво перечитал несколько раз и само описание обряда, и эти примеры, и состав зелья, и способы его применения — и приуныл.       Колдун из истории о принце смазал варевом культи, оставшиеся от изувеченных конечностей.       Колдунья из истории о вазе утопила в зелье её осколок.       Но что же было делать ему, когда его потеря оказалась абсолютной и полной?       Составитель книги не потрудился объяснить, как следовало поступить в таком случае: быть может, о такого рода утратах и речи не шло, а может, в среде колдунов существовал какой-то негласный регламент, который и без лишних разжëвываний все прекрасно знали — все, кроме Кори Амстелла. Он был почти уверен, что за время существования этой книги утраты у её владельцев — и у тех, кто обращался к ним за помощью, — случались самые разнообразные; он видел, что обрядом активно пользовались, поскольку корешок книги на нëм краснел почти на треть.       Терзаясь сомнениями и колеблясь, Кори тем не менее стал подбирать для обряда ингредиенты: синий лютик, что растёт по краям самых гиблых болот, окисленный древесный уголь, шерсть белой овцы, родившейся в полнолуние, маковое молочко, измельчëнный корень мандрагоры, живую воду, прокаленный на огне турмалин, засушенный цвет дикой груши, отзвук горного эха, пойманный в аммонитовую ракушку и запечатанный в ней пробкой из пчелиного воска — и ещё много чего, и всё столь же редкое и диковинное…       Кроме того, что у него в распоряжении не имелось и половины нужных предметов, юноша прекрасно представлял, сколько все они будут стоить, даже если каким-то чудом найдутся у Ресмунгар в её магической лавке.       Плату за аренду Кори Амстелл больше не вносил, более того: хозяйка гордилась, что у неё проживает столь умелый брухо — простенькое умение запечатывать двери так, чтобы никто, кроме владельца фантомного ключа, не смог бы в жизни их открыть, она ценила превыше всего на свете, — и готова была сама ему приплачивать, лишь бы только никуда не съезжал. Пересчитав деньги, полученные от Макацы за все заделанные в её особняке ходы-выходы, он с сожалением признал, что этого почти наверняка не хватит, чтобы покрыть грядущую грандиозную покупку, но делать было нечего, и он тщательно перенёс на клочок бумаги весь список.

❂ ❂ ❂

      — И чего же вы от меня хотите?       Матушка Ресмунгар выказывала недовольство всем своим видом: от сухо поджатых губ до ставших грубыми движений руки, когда проходилась метëлкой из конского волоса по выставленным на прилавке товарам, смахивая с них пыль.       В лавке её водилось слишком много трав и, как следствие, травяной трухи, а потому даже то, что местные брухо расхватывали как горячие пирожки, обрастало пылью буквально за одну ночь.       — Чтобы вы отдали мне всё это в долг, — не способный ни к торгу, ни к ловкому ведению переговоров, в лоб озвучил Кори Амстелл неприглядный ответ.       — Ну, знаете!.. — ошалев от такой наглости, задохнулась старушка и, бросив своё занятие, мигом вернулась за прилавок: её многослойные юбки, отороченные кружевом из невода и крупной рыбьей чешуей, что переливалась под свечным светом золотистым перламутром, создали короткий вихрь, и засушенные букеты пижмы в лозяных корзинах колыхнулись, осыпая желтоватую крошку пыльцы. — А не велеть ли мне Ацу, чтобы выставил вас вон?       — Но вы ведь уже давали мне в долг, — хмурясь и не сдвигаясь с места, упрямо напомнил Кори Амстелл, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в прилавок. — И я принëс вам деньги в срок.       — И поэтому вы решили, что я вам теперь постоянно буду всё в долг давать? — подбоченившись, возмутилась матушка Ресмунгар. — Где спутник ваш? У него денег одолжите, коли так уж требуется!       И вот тут, на этих жестоких словах, саданувших прямо по сердцу, Кори не выдержал. Руки его затряслись, губы дрогнули, и из глаз неудержимым потоком хлынули слëзы.       — Его больше нет, — выдохнул он, резко развернувшись и направляясь к выходу.       Ошарашенная такой непредвиденной реакцией, старушка всполошилась: «Что? Что такое вы говорите?!» — но он не стал ей отвечать, а ускорил шаг, намереваясь уйти прочь из лавки, да не успел.       Дверь прямо перед его носом захлопнулась, сверху на щеколду упал тяжëлый засов, и Ац, взявшись из ниоткуда и ковыляя на коротких жабьих лапках, плюхнулся бородавчатым пузом поперëк пути, у самого порога, вперив в неуравновешенного покупателя острый взгляд жëлтых глаз.       — Не надо меня игнорировать! — сердито отчеканила Ресмунгар, неспешно выбираясь из-за прилавка: проход был узковат для её округлых форм. — Я вас четверть часа выслушивала, а вы просто отмахиваетесь и бежите, когда я вас спрашиваю… Присядьте вот сюда, за стол. Я попрошу своих помощников сварить успокоительный чай из мелиссы, пионов и таволги. За него не надо платить, — на всякий случай прибавила она, нервно поглядывая на юношу.       Кори Амстеллу, оказавшемуся запертым в этой магической лавке, ничего другого не оставалось, кроме как со злостью пройтись ладонью по лицу, стирая непрошенные слëзы, и покорно устроиться вместе с Ресмунгар за уединëнным столиком, притулившемся самом углу, подальше от окон и двери. Ему всё это до сведëнных зубов не нравилось, он не доверял никому — последняя попытка сыграть в подобие доверия едва не стоила ему пальцев, — и защитная враждебность, источаемая им, была почти физически ощутимой.       — Почему вы рыдаете? — подождав, пока дуэнде подаст на подносе дымящийся железный чайник с двумя чашками, Ресмунгар разлила по ним травяной настой, и в её лавке сразу запахло умиротворением цветущего сада в утренней росе и древесным духом лесной глуши в июльском полудне. — Конечно, это не моё дело, но вы ведь пришли просить у меня в долг… Имею право и я в таком случае задать вам вопрос.       — Мой спутник… Его срок истëк, — выдохнул Кори и с нажимом, с отчаянием в голосе пояснил: — Срок зелья, которое он выпил… Оговоренный при сделке.       — Ох уж эти сделки на зельях, — поморщилась Ресмунгар. — Эйфория, мощь, сбывшиеся мечты… и быстрый закат. Кто для себя зелья варит — тот, конечно, не остаëтся в убытке. Но только кто по-настоящему варить умеет? Мало таких.       — Я… Я хочу вернуть его. Только не знаю, возможно ли это, — проговорил Кори, потерянно глядя мимо своей собеседницы в пустоту. — Как можно вернуть того, кто исчез совсем…       Он не собирался её спрашивать: вопрос был риторический; вопрос даже не был вопросом как таковым, но Ресмунгар, призадумавшись ненадолго, медленно отозвалась:       — Вам нужно чудесное семечко. Его всегда используют, когда держат в руках пустоту.       — Что это такое? — встрепенулся и оживился Кори. — Где его взять? Вы можете мне продать его?       Ресмунгар покачала головой:       — Не могу. Продать его невозможно: каждый берёт такое семечко для своих собственных нужд. Но оно не то чтобы и редкое. Сходите к заброшенной часовне Capela do Senhor do Carvalhinho, что находится на берегу Дору меж мостами короля Луиша и дона Энрике — отсюда совсем недалеко; там оно и растёт. Задняя стена часовни вся затянута и перевита колючей лозой, а на ней сухие коробочки с семенами… Это оно и есть. Вам повезло, что сейчас только начало зимы: семена давным-давно созрели и скоро начнут осыпáться. Я дам вам всё остальное. Долг надо будет вернуть до следующей луны…       Покинув лавку Ресмунгар, Кори спустился по Rua da Reboleira и вскоре очутился на набережной Дору. Благодаря Микелю и их ранним беззаботным экскурсиям, Кори знал теперь все здешние достопримечательности поимённо и безошибочно двинулся против течения реки, очень скоро оказавшись аккурат посередине меж указанных ему мостов.       Впереди маячил изящный серовато-белый мост дона Энрике, потемневший от сырости, за спиной остался стальной мост короля Луиша, а часовни всё нигде не было видно.       Он дважды прошёлся от одного моста до другого и обратно, оглядывая дома, попадающиеся на пути, но никак не мог отыскать нужное ему строение; небо недобро светлело, и Кори знал, что с рассветом искать уже станет бесполезно: даже если заброшенная часовня и существовала на дневном полотне города, то никаких чудесных семечек при свете дня уж точно на ней не росло. По такому позднему времени темножители по городу уже старались не шастать, никто не попадался юноше на пути, и ему даже не у кого было спросить, где же эта злополучная церквушка притаилась.       Лишь в третий раз проходя всё тем же маршрутом, он додумался посмотреть вниз и понял, что Capela do Senhor do Carvalhinho прикорнула на берегу у самой воды и действительно была заброшена; он даже узнал её, эту странную часовенку, покинутую и Богом, и людьми, и оставшуюся прозябать в печальном запустении: днëм она стояла, заляпанная аляповатой мазнëй граффитчиков и некрасиво присыпанная бытовым мусором, ночью же показалась в нетронутой первозданной красоте, сотканной из кирпича, времени и запустения.       И если днём от часовни осталась только несущая конструкция с дырой вместо крыши и грудами строительного хлама, сваленного в неё, как в урну, то ночь сберегла и крышу, и — возможно — внутреннее убранство.       Подобраться к ней выдалось задачей не из лëгких: хотя вниз с широкой дороги и вела кривая лесенка с раскрошенным и осыпавшимся камнем ступеней, путь не был торным и густо зарос подсохшим бурьяном, рвущим одежду и колющим тело. Продираясь через эти непролазные заросли, Кори успел во всех красках обматерить как неудобный спуск, так и нерачительных португальцев, что довели часовню до подобного плачевного состояния.       Внизу оказалось жутковато и очень тихо: лишь река под боком сонно вздыхала, то поднимая водную грудь, то опуская её и ударяясь мелкой волной о берег. Жухлая трава под ногами похрустывала утренним ледком и поблëскивала морозным инеем. Португальская зима кружила вальс над посеребрëнными кудрями виноградников, над побелевшими черепичными крышами домов, над остывшей гладью старика-океана — и довлела надо всем, упиваясь своей недолговечной властью.       Пройдя по еле видимой дорожке, ведущей к запечатанному входу в капеллу, Кори ненадолго остановился, чтобы окинуть взором её одноэтажный, приземистый и обветшалый корпус, её выветрившиеся от времени и будто бахромчатые края и углы, её примолкший и скорбный облик. Обогнув церквушку и пробираясь вдоль боковой стены, он мельком заглянул в мутное окошко, обнесëнное стальной решëткой, но почти не сумел различить того, что таилось внутри: только укрытый ткаными тенями плиточный пол, и ничего более.       Тогда он, не став терять попусту времени, ускорил шаг и сделал ещё один поворот, оказываясь прямо перед завесой плотной лозы, оплетающей кирпичную стену вековым гобеленом. Дымного, почти серого цвета, с крепкими узловатыми стволами, вонзившимися в землю пальцами корней, и гибкими прутьями, разметавшимися по всему доступному пространству и уже даже вскарабкавшимися на крышу, вид она имела самый невзрачный и обыкновенный.       Четырëхдольные коробочки с семенами, редко-редко ещё попадающиеся среди её подсохших к зиме побегов и скукожившихся листьев, шуршали, шелестели, постукивали и даже звенели на пронизывающем речном ветру, и этот природный оргáн забытого людьми храма звучал подобно костям мертвеца, вытащенного из склепа и вывешенного в Dia das Bruxas на главной городской площади.       Подобравшись вплотную к лозе, Кори подцепил одну коробочку, другую — все они оказались пусты и осыпáлись трухой сквозь дрожащие пальцы.       Перебрав с пять или шесть штук и отчаявшись, он вдруг прислушался и догадался, что полая коробочка — только шуршит, а полная — звенит да постукивает, и стал искать источник нужного ему звука, но и тут всё обстояло не так-то просто: семена ему доставались то ссохшиеся, то гнилые.       Лишь распутав несколько узлов и исцарапав все руки, обнаружил он в гуще лоз у самой стены одинокую уцелевшую коробочку, припозднившуюся и потому не успевшую ни раскрыться, ни засохнуть, ни сгнить.       Аккуратно сорвав её, и по весу, по звучанию уже понимая, что зерно в ней крепкое, Кори отошёл от зарослей на безопасное расстояние и раскрыл створки, высыпав на ладонь одно-единственное семечко, сохранившееся с лета и терпеливо дожидавшееся, когда же за ним наконец придут.