Часть 53. Зелье «Esquecimento eterno», Saudade — фанфик по фэндому «Ориджиналы»

Лорд Хаукарль

автор

Пэйринг и персонажи

Метки

Драма Романтика Нецензурная лексика Экшн Приключения Фэнтези Серая мораль Элементы юмора / Элементы стёба Боевая пара Минет Магия Жестокость Кинки / Фетиши Ревность Первый раз Сексуальная неопытность Dirty talk Анальный секс Параллельные миры Вымышленные существа Ведьмы / Колдуны Проклятия Прошлое Кинк на волосы Попаданчество Потеря девственности Сексуальное обучение Секс с использованием магии Секс-игрушки Разница культур Поза 69 Потеря памяти Темное фэнтези 2000-е годы Взросление Групповой секс Эротические ролевые игры Gangbang Телесный хоррор Фурри Сюрреализм / Фантасмагория Андрогинная внешность Cockwarming Утренний секс Вуду Самобытные культуры Цундэрэ Раптофилия Прибрежные города Португалия

Описание

По́рту, волшебный, таинственный По́рту, город-старик на краю Атлантики, где мотивчики фаду сквозят невыразимой тоской, однажды ни с того ни с сего решает открыть приезжему Кори Амстеллу, неприкаянному перекати-поле, свою тёмную сторону, а там… Там турмалиновое небо, колдуньи-брухо, карлики-мамуры, жуткий El Coco, разгуливающий иногда в ночи по тесным улочкам, и отмеченный проклятьем человек, с которым угодивший в переплёт мальчишка оказывается накрепко связан шутницей-судьбой.

Примечания

Сауда́де (порт. Saudade) — специфическая черта культуры и национального характера португальцев, эмоциональное состояние, которое можно описать как сложную смесь светлой печали, ностальгии по утраченному, тоски по неосуществимому и ощущения бренности счастья. Божественный образ инфернального Микеля Тадеуша от ana-mana: https://clck.ru/32uJCq https://clck.ru/32uJDt И от ana-mana потрясающий андрогинный Кори Амстелл: https://clck.ru/32uJFo https://clck.ru/32uJJM Невероятные иллюстрации от чизандро: https://dybr.ru/blog/lordsgarden/4478734 Волшебный арт от hebera: https://clck.ru/32uJL4 Просто идеальный Кори Амстелл от Kimushkaa: https://clck.ru/32uJMB И от неё же шикарный Микель, безупречная пара: https://clck.ru/32uJNQ Сказочный арт от Melanholik.: https://dybr.ru/blog/lordsgarden/5068108 Авторские арты можно посмотреть здесь: https://clck.ru/32cBLK Нейроарты: https://clck.ru/33GcWo Музыка, напитавшая эту историю: https://dybr.ru/blog/lordsgarden/4612801 Много баcкского фольклора и вуду в вольной авторской интерпретации. Все без исключения эпиграфы к главам в этом тексте — моего авторства.

Часть 53. Зелье «Esquecimento eterno»

02 мая 2024, 10:32

Не жалеть ни о чëм с высоты пятилетнего роста; ночь кошачья зевнëт и свернëтся в клубок у огня. Всё так сложно — но в то же самое время так просто: лишний хлам — для него, и космический мир — для меня.

Всё, что происходило с Микелем дальше, Кори видел калейдоскопом осколочных картинок, и все до единого осколки были ранящими и острыми. Картинки, кажущиеся разрозненными, постепенно складывались в единое целое, и незримому наблюдателю делалось дурно от того, что он видел. Поначалу Микель отказывался принимать тот факт, что его бросили. Спустившись по лестнице и выйдя на пасмурную улицу, он долго подавленно сидел на крыльце общежития и курил сигареты одну за другой, пока легковесная дверь хлопала за спиной, и кто-нибудь сходил или сбегал по ступеням, обдавая чуждым дыханием жизни его понурые плечи. Он то и дело разворачивал подрагивающими руками тетрадный лист и, удерживая в зубах сигарету и морщась от дыма, струящегося в глаза, снова пробегал его взглядом от первой и до последней строчки. Наверное, вся беда была в том, что он слишком верил в их с Даниэлем отношения — первые в его жизни, они казались ему самыми искренними, настоящими, бесконечными. Не удосужившись узнать, что испытывает к нему его возлюбленный, и сколь глубоки встречные чувства, Микель отдал всё что у него было — больше чем мог бы отдать кто-либо другой — и сейчас ощущал себя ненужным, преданным, опустошëнным, выброшенным, как лишний хлам. Задаваясь вопросом, сделал бы лузитанец то же самое, если бы заранее знал, чем всё это закончится, Кори склонялся к мысли, что скорее да: из чувства долга, из чувства вины, просто в силу своего характера и личности, наделëнной недюжинной самоотверженностью. В десятый, кажется, раз перечитав оставленное ему послание, он не выдержал, смял его в комок и саданул кулаком по раскрошенному камню ступеней, сбивая костяшки до кровавой плоти и топорщащихся ошмëтков кожи. Дальше началось самое мучительное. Кори видел, как Микель залпом хлещет алкоголь из горла бутылки, как та выскальзывает из его ослабевших пальцев и, кружась по полу, расплëскивает крепкую жидкость, не пахнущую хмельным виноградом, но удушливо разящую дешëвым спиртом. Видел, как Микель, пошатываясь, доходит до туалета, где его рвëт всем выпитым. Видел, как после сидит на полу у стены, как слëзы беззвучно стекают по его щекам, а он ожесточённо и со злостью стирает их тыльной стороной кисти и крепко жмурит глаза, чтобы их поток прекратить… Всё это Кори предпочëл бы никогда не видеть, но из этой точки уже невозможно было повернуть назад — да и главный секрет оставался нераскрытым: куда делась память Микеля? как же так вышло, что его расщепило на две отдельные персоны? Ведь здесь, в залитых слезами и алкоголем воспоминаниях, Микель Тадеуш всё помнил не только днём, но и ночью, и представлял собой цельную личность, пока ещё больше довлеющую ко времени светлому, нежели к тëмному. Чуть только сумерки сходили на Порту, остужая потрескавшуюся от жары кожу земли и приближая роковую полночь — время перехода, — Микель становился подавленным и угрюмым, к боли сердечной раны присоединялась розмариновая тоска, пахнущая застарелой вощиной и желтоватой древней фоссилией, и он в нечеловечьем отчаянии забивался в какой-нибудь угол своей сошедшей с ума квартиры, принимающейся гонять по кругу двери и комнаты, не понимая, что всё это безумие подчиняется одному ему. Угрюмо и печально смотрел за окно, где клубилось лиловое небо с мышиным горошком звëздной россыпи, неприязненно, но без страха, прислушивался к незнакомым и непривычным звукам и шорохам; потом закуривал сигарету и снова разворачивал то последнее письмо, оставленное ему на прощанье Даниэлем. Перечитывал его от начала до точки и бессильно сворачивал обратно… И ничего не делал. Кори догадывался, что при желании Микель мог бы попытаться Даниэля разыскать — а принимая во внимание его инфернальные способности, почти наверняка бы нашёл, по крайней мере, ночью, — и терялся в догадках, почему же тот ни разу не попробовал этого осуществить. Он так и не узнал, мешала ему обида или же гордость — учитывая, что Микель не имел обыкновения разговаривать с самим собой, оставалось только предполагать. Иногда Кори видел, как лузитанец замирает, сжимая кулаки, прикрывает глаза — почти в точности как на вершине кампанилы Клеригуш, — и будто прощупывает мысленно нити, расчертившие воздух, отыскивая нужные… Но, возможно, это была обманка, и ничего Микель не искал, а останавливался потому, что ему становилось плохо от беспробудного пьянства и недоедания: глядя, как осунулось его лицо и заострились черты, Кори сделал вывод, что тот почти ничего не ест. Так прошло немало времени — это можно было понять по некоторым приметам: погоде за окнами, укореняющемуся бардаку в квартире и ухудшающемуся внешнему виду её хозяина, — но однажды Кори стал свидетелем тому, как Микель запоздало не выдержал и сдался. Видимо, Даниэль для него значил достаточно, чтобы растоптать свою гордость и испытать сладковатое желание забрать силой то, чего нельзя было получить добром. Стояла особенно тëмная ночь — одна из тех редких ночей, когда лиловое небо Мурамы теряло свои краски и делалось чернейшим, наливаясь паучьим молоком; в ту ночь Микель, аккуратно сложив письмо Даниэля пополам, и ещё раз пополам, с сумасшедшей и хищной улыбкой разорвал его на мелкие клочки и сжал в кулаке с такой неистовой силой, что бумажки разлетелись в разные стороны белыми лепестками из-под пальцев. — Да и чëрт с тобой, — выдохнул он. — Хочешь ты или не хочешь… Я-то плевать на это хотел. Я могу найти тебя, дрянь — и найду! Чувствуя себя до странности неуютно, Кори Амстелл, наблюдающий за этой сценой со стороны, нехотя признал, что вот теперь, конечно, он узнаёт того самого Микеля-из-настоящего, который не привык считаться с чужими желаниями. Высказав это угрожающее обещание, Микель Тадеуш остановился напротив окна, и эмоции, сменяющие одна другую на его подвижном и живом — хотя и мёртвом — лице, залитом лиловым светом инфернальной ночи, рассказали Амстеллу о многом: сперва то была жутковатая уверенность маньяка, идущего по следу за жертвой и предвкушающего скорую встречу, затем — строгая сосредоточенность ювелира или часовщика, собирающего по крупицам сложный механизм, и под конец — встревоженная потерянность ребëнка, упустившего в тëмную воду из рук дорогостоящую игрушку. Наблюдая эти тщетные потуги, этот спектакль одного актёра, устроенный для одного-единственного невидимого зрителя, Кори так некрасиво, неблагородно, но честно и искренне успокаивался: ему не хотелось ещё раз видеть Даниэля. Ему не хотелось, чтобы Микель ещё раз увидел Даниэля — всё равно же ничего доброго из этой встречи получиться не могло. — Что за чëрт… — с непониманием выдохнул лузитанец, очевидно, оставив свои попытки. — Почему же я не могу… Да неужто старуха мне наврала?..

❂ ❂ ❂

Неизвестно, сколько минуло с тех пор, как Микель получил ту обрывающую все надежды и чаяния записку, и какая то была по счëту ночь, но и она тоже выдалась безобразно тëмной: будто все крысы и все тараканы покинули свои норы и щели и укрыли небесный купол непроницаемой грязной завесой; но, возможно, дело было и не столько в глухом времени суток, сколько в нависающих над теснотой переулка стенах. Casa com asas, сколько помнил Кори Амстелл, всегда утопал в лëгких сумерках — за исключением, быть может, промежутка от восхода и до полудня, когда солнце освещало в совершенстве всё, не оставляя необласканным и непрожаренным ни одного клочка во вверенном ему южном городе. Микель стоял у дверей крылатого дома, запрокинув голову и с отчаянием изучая его фасад; кажется, он долго бродил по окрестностям в поисках того самого места, и не был до конца уверен, оно ли это. — Эй, ведьма! — наконец, не выдержав, в отчаянии крикнул он так, что эхо прокатилось по змеиному тулову переулка, спотыкаясь о стены и с каждым ударом преумножаясь. — Ты мне наврала! Твоё зелье больше не работает! Ты меня слышишь?! В инфернальном мире такой безумно храбрый крикун, пожалуй, навлëк бы на себя неприятности, но «шлейф смерти» продолжал творить своё дело, отпугивая всех, кто находился в досягаемости этих исступлëнных криков: даже парочка кошек — настоящих, а не перевëртышей, — шустрыми тенями метнулась вдоль домов, да один загулявший мамур, ужом выбравшись из водосточной дыры, пронëсся через улицу и скрылся в подвальной отдушине Casa com asas. Кори вдруг запоздало сообразил, что Дом с крыльями, на его памяти редко пропускавший ночь без того, чтобы сняться с места и отправиться куда-нибудь полетать, тут с завидным послушанием сидит и лишь понуро ковыряет ящеричной лапой брусчатку, а за одной из его глаз-лупешек теплится вялый свечной огонëк. Появление Микеля не осталось незамеченным: огонëк колыхнулся, сдвинулся с места и куда-то поплыл, изредка показываясь в том или другом оконце; дверь среднего корпуса приоткрылась, и на улицу вышла брухо, держа в руке подсвечник. С тех пор, как Кори впервые увидел её в воспоминаниях Микеля, она заметно помолодела и наполнилась жизнью — даже, казалось, чуть прибавила в росте, оторвавшись от земли, куда её тянуло преклонными годами. Он по-прежнему выглядела старой, но уже не рассыпающейся, не выползшей из могилы с червëм мертвячкой и не мумией из склепа, похожей на те, что встретились Кори на лиссабонском кладбище. Её седые волосы беспорядочно разметались по плечам, а сами плечи укрывала плотная овечья шаль — по виду, в точности та, в которой она всегда посиживала у водосточной решётки со своими многочисленными кошками; сейчас, впрочем, время было позднее, и вместо кошек у ног её крутились мелкие рогатые карлики, гоняясь друг за другом, хихикая и дëргая корявыми ручонками подол длинного платья хозяйки. Остановившись на пороге, она окинула Микеля смурым и недовольным взглядом и спросила: — Ну, чего ты тут разорался? Чего возводишь на меня напраслину? — Ты обещала, что я смогу его найти! — воскликнул Микель. — Так ведь ты и смог, — резко, отрывисто и грубо откликнулась она. — И даже El Coco одолел. Что тебе ещё от меня надо? В чëм я тебя обманула? — Почему же теперь… — Микель поднëс к лицу трясущиеся кисти, до боли сдавил ими костенелый лоб и запустил пальцы в волосы, словно хотел их выдрать. — Почему теперь я не могу… Сколько ни пытаюсь — не получается… Твоё зелье бесполезно… — Моё зелье безупречно, — с язвой в голосе холодно отчеканила Геруц. — Я озвучила тебе все условия. Сможешь найти того, к кому привязано твоё сердце. А будет в сердце пустота — то и вовек не найдешь. Забыл? Микель отшатнулся. — Ты лжëшь, — неуверенно выдохнул он. — Нет там никакой пустоты… Ты и твоё зелье… Да откуда вы можете знать? Геруц продолжала равнодушно смотреть на его терзания, изредка отпихивая ногой чересчур разошедшегося молодого мамура, когда тот принимался выдирать у неё из платья нитки. Потом она издала невнятный звук — не то фыркнула, не то хмыкнула, — и, не сказав больше ни слова, развернулась, собираясь вернуться в дом. — Стой! — крикнул ей вдогонку Микель, и Кори, подойдя ближе, разглядел бессонные следы страданий на его лице, сглаженные холодной маской инфернального бесстрастия. — Стой! — повторил он, видя, что Геруц замерла над порогом и колеблется. — Как мне теперь… в этом… жить? Она обернулась с непередаваемым выражением глумливого безразличия и, растягивая рот, всё ещё по-стариковски беззубый и сморщенный, в лживом подобии улыбки, отозвалась ровно теми же словами, что и в прошлый раз: — А как хочешь, так и живи. — Я не хочу так жить! — скрежетнул зубами Микель, явно мечтающий придушить колдунью, но снова слишком нуждающийся в её помощи, чтобы попытаться это сделать. — Не хочешь — пойди самоубейся, — пожала плечами Геруц, продолжая стоять вполоборота к нему, одной ногой — в доме, другой — на улице. — От меня тебе что надо? И тогда Микель, кривясь губами и стискивая зубы, обессиленно выдохнул: — Я хочу всё это забыть! Дай мне зелье, чтобы всё забыть! Я не могу жить с этим и дальше. Если… Если я даже не способен его найти… Да и какой смысл искать… Я же понимаю, что ничего путного не выйдет… Я просто хочу забыть и… Сколько мне там осталось? Пять лет? Да просто прожить эти проклятые пять лет, ни о чем не думая и не помня. Иначе это убьёт меня изнутри. Я не боюсь смерти, я уже единожды её испытал, и она меня не страшит. Но то, что внутри, мучается, болит — и у меня нет больше никаких сил это терпеть… После этих его слов Кори молнией пронзило озарение; он ещё не видел, что случится дальше, но уже всё кристально понимал: вот и отгадка, вот и ответ на изводивший его всё это время вопрос. Микель собственноручно устроил себе эту злосчастную амнезию, чтобы не сойти от невыносимой памяти с ума. — Ха! — выдохнула брухо с резким смешком, крутанулась на каблуках и, скрестив руки на груди, уставилась на наглеца. — Зелье ему подавай! А заплатишь ты чем? Чем платить за него собрался, а? У тебя же ничего нет — тебя и самого-то нет! — а всё, что было, я у тебя уже забрала. Микель растерялся и заметно сдал, его плечи поникли, и сам он весь посерел, хотя кожа его ночной порой и без того цвет имела безжизненный, мучнисто-серый. — Я не могу утопить это в алкоголе, — отстранëнно и пусто, будто речь была не о нëм, а о ком-то другом, проговорил он. — Я думал, что напьюсь и забуду, но это не помогает. Я помню даже тогда. Я мог бы попытаться наглотаться таблеток и уснуть — но я почему-то больше не сплю: стоит только пробить полуночи — и я бодр как никогда. — Мертвецам и не нужен сон, — пояснила брухо, колеблясь на тонкой кромке, будто обдумывала ситуацию и взвешивала её на мысленных весах. — И деньги, — припомнив услышанное на рынке от торговца магическими артефактами, согласно подхватил Микель. — Если тебе нужны деньги, я заработаю их и принесу… Не дав ему закончить эту глупую речь, Геруц расхохоталась, а озорные карлики-мамуры, подхватывая эстафету больного веселья, принялись с удвоенной прытью скакать вокруг неё, налетая друг на дружку, устраивая склоки и сцепляясь в дерущиеся клубки. — До чего же вы все однообразны и примитивны, — вдруг резко оборвав смех, пренебрежительно произнесла колдунья. — И каждый так или иначе заговорит об этом мусоре… Да я их гору могу достать, этих ваших денег, всего лишь шевельнув одним мизинцем. Ты мне другое давай! То, чего я достать не могу — чего никто достать не может! Вот это действительно ценная валюта. А деньги твои — мусор и хлам. — Что ещё я могу отдать? — убитым голосом отозвался Микель. — Да неужто такое зелье дорого стоит? — Любое зелье дорого стоит, — спокойно сообщила Геруц. — Нет такого зелья, чтобы память надëжно стереть. Сходи сам поищи, коли мне не веришь! На четверть часа тебе предложат, от силы на час — цену же при этом заломят немаленькую. А впрочем… Кое-что ещё я могу с тебя взять. У коренных темножителей, обитающих только на одной стороне, имеется на это спрос. Кори на её словах окатило жутью: он видел, что Микель и так изломан, что от него ничего живого и дышащего не осталось — один тонкий призрак, умеющий притворяться, когда нужно, человеком, неумело составляя телесную твëрдость из холода, кладбищенской пыли и толчëной кости, и не понимал, что ещё у него забирать. Но брухо знала, что делает. — За способность пребывать в двух мирах иные здесь душу продадут, — сказала она, окидывая Микеля по-цыгански цепким взглядом. — Как раз и выйдет цена зелья, которое ты просишь. — Но где тогда окажусь я? — в недоумении спросил Микель, хмуря юный лоб. — В каком из двух миров? Жоан-смельчак хотел понять, где останется прозябать пропащая его душа, разделённая надвое, но объяснений не получил. — Этого я знать не могу, — откликнулась брухо, пожимая плечами. — Зелье на зелье не пьют. Не было на моей памяти ещё такого, чтобы человечек два зелья кряду пил. И одно-то с трудом переживают. Но ты обретëшь то, о чëм просишь: забвение. Я смешаю для тебя «Esquecimento eterno», зелье вечного забвения. Где бы ни остался — будешь жить, словно ничего и не случилось. Поначалу будет ломать и корëжить, но пройдёт с десяток дней — и накрепко всё забудешь. И даже вокруг тебя всё то, что может напоминать о былом, добела выгорит. Ну, как тебе такая сделка? — Годится, — безразлично сказал Микель, легко соглашаясь на все условия, и Кори без труда прочитал по осунувшимся чертам лица и блеклым глазам, что ему всё равно, ему действительно всё равно, что с ним дальше будет. Они с колдуньей ударили по рукам, заключая очередной договор, и та скрылась ненадолго за дверью крылатого домика, зажигая на первом этаже свечи и принимаясь за работу, а Микель остался снаружи — курить и с отвлечëнным, поверхностным удивлением изучать драконий облик Casa com asas. Кори попытался зайти внутрь следом за Геруц, чтобы подсмотреть, что да как она там делает, но не смог — лузитанец не переступал порога, и того места в видении не существовало: только стена дома с ящеричной кожей, только огни, пляшущие за стëклами и вуалью штор, и только силуэт ведьмы, корпеющей над снадобьем для изувеченной и истомлëнной души. Свечи таяли, их свет сползал к основанию подсвечника и становился всё тусклее с каждой минутой, а ночнистый купол начинал потихоньку светлеть, приветствуя день; спустя некоторое время фигура, чьи очертания виднелись в окне, поднялась из-за стола, и ручное пламя поплыло вместе с ней, оставляя позади утробную черноту. — Вот, — замерев на пороге, Геруц с усмешкой протянула Микелю круглую склянку с прозрачной жидкостью, такой же лиловой, как инфернальное небо. — Угощайся. Больно от него не будет, не переживай: это не тот сорт зелий, что приносят мучения. Обретëшь желанный покой. И пока лузитанец, поднеся склянку к глазам и не выпуская изо рта сигареты, сквозь дым изучал её содержимое на свет, брухо Геруц достала из складок платья склянку другую, совершенно пустую, откупорила крышку и замерла, чего-то ожидая. — Ну, пей уже, — подогнала она его. — Мне с тобой недосуг здесь до рассвета прохлаждаться: свои дела есть. Микель Тадеуш вздрогнул. Криво улыбнулся уголком рта, прощаясь со своим мучительным прошлым, поднëс флакончик к губам и залпом его осушил; в эту же секунду Геруц, поймав что-то незримое в пустой сосуд, проворно и ловко закупорила его горлышко пробкой. — Ну, вот и славно, — подытожила она. Вот и обменялись. — Какая приторная гниль, — поморщившись, лузитанец скорчился от выпитого. Скривил рот, еле сдержав тошноту, прислушался к себе и раздражëнно произнëс: — Ничего не изменилось! Я всё ещё помню… его. — Иди-иди, — снова поторопила Геруц, разворачиваясь и прикрывая за собой дверь. — Сказано: забудешь — значит, забудешь. А не забудешь — так знаешь, где меня найти. Придёшь и выскажешь претензии… Закончила она со смешком; дверь захлопнулась, прищемив нерасторопному мамуру хвост, громкий пронзительный визг донëсся из глухого подъезда, а после всё стихло. И снова шар завертелся вьюжными вихрями, показывая Амстеллу одну за другой сценки в пьесе чужих страданий. Наступило утро; Микель сидел, понурив голову, на краю кровати, листал фотоальбом, а фотографии и целые катушки с плëнками рассыпа́лись у него в руках, утекая пеплом сквозь пальцы — совсем как та, случайно найденная Амстеллом, карточка. По лицу лузитанца лились слëзы, но в глазах белой пеленой стоял морок. По его действиям, поступкам и поведению Кори окольным путëм догадался, что тот уже пребывает в «расщеплëнном» состоянии, ночью не помня дня, а днём не помня ночи: когда он видел осколки его ночной жизни, то замечал в нëм лишь тяжëлую меланхолию, но не чëрную тоску. Да и в дневное время суток тоска эта становилась всё неяснее, всё более размытой и неопределëнной. Дойдя как-то раз до библиотеки, рассеянно поздоровавшись с бывшими коллегами и не потрудившись ответить на их закономерный вопрос о том, где и почему пропадал столько времени, Микель забрëл куда-то в лабиринты книжных рядов, вытащил наугад одну из книг и раскрыл её прямо посередине. Какая путеводная нить истончающейся памяти привела его сюда — никто не знал, но из книги выпали сложенные вдвое тетрадные листы. Кори подоспел, вместе с ним склоняясь над исписанными страницами… Это оказалась какая-то сказка — из тех, что так любил перевирать Микель, только пока ещё довольно невинная: в сравнении с той откровенной пошлятиной, какую довелось выслушивать Амстеллу, здесь было всё целомудренно и по-детски. Вместе с Микелем скользя взглядом по строчкам, Кори исподволь смутно заподозрил, для кого эта сказка была написана — и, кажется, понимал он это сейчас гораздо лучше, нежели сам Микель. Тот лишь недоуменно хмурил брови, и только пальцы с неистовой силой сжимали края тетрадных листов, да глаза наполнялись беспричинными — так мнилось ему — слезами. — Да что за чëрт, — тряхнув головой, с раздражением пробормотал он. — Что со мной творится такое… Тетрадные сказки он забрал, вернулся к бывшим коллегам и, сердечно извинившись, сообщил, что уходит. Увольняется. Почему — объяснить толком не смог, но спорить с ним не стали: глядя на его неряшливый и запойный вид, никакие лишние вопросы задавать уже не хотелось. Спустя пару дней Микель не помнил уже в совершенстве ничего — только за грудной костью у него что-то тянуло, ныло и отзывалось стылой печалью, и иногда он останавливался где-нибудь в тихих комнатах своей квартиры — днëм ли, ночью ли, — сжимал пятернëй рубашку у горла и стоял, душась новой порцией «беспочвенных» рыданий. Сперва он подумал, что ему надо к врачу. Потом решил, что это просто от одиночества. …Ночь, плетущая ненадëжные нити из пряжи дохлых мотыльков, приветливо повстречала Микеля на пустынном мосту короля Луиша Первого: лузитанец стоял, играючи балансируя, на одной из многочисленных сборных перемычек, а ветер трепал его изрядно отросшие кудрявые волосы и хлопал полами распахнутого пальто, как вороньими крыльями. Пальцы Микеля со стальным напряжением держались за вертикальную перекладину, блестящую прозрачными каплями холодной предрассветной росы, в его лице читалась решимость, во взгляде сквозило бесчувствие ко всему, и когда Кори поднялся вслед за ним на высоту и встал рядом, то увидел у него на шее увесистый камень, со всех сторон обмотанный верëвками и тряпками. Ужас поднялся из глубины души — да прямо под горло; вот тут Кори впервые что-то ему закричал, впервые начал хватать трясущимися пальцами пустоту, позабыв, что оба они здесь — бестелесные фантомы, но продолжалось всё это недолго. Сделав широкий шаг в никуда, Микель спустя две секунды свободного — освобождающего — падения стремительно ушëл под воду и исчез, а Кори, бездумно сиганувший за ним, даже не успел коснуться взволновавшейся речной поверхности. Всё снова переменилось. Кристалл швырял его туда-сюда, и теперь Кори Амстелл оказался на неухоженном и диком песке с другой стороны реки Дору: он это понимал по очертаниям города, виднеющегося через русло, по всем его знаковым приметам, по шпилям соборов и красочной прибрежной линии. Микель обнаружился тут же, полусогнутым и всё с тем же грузом на шее: жизнелюбие и инстинкт самосохранения в нëм оказались сильнее и перевесили тяжесть камня. Волосы в беспорядке облепили его лицо, с поникших крыльев пальто стекала вода, с обессилевших пальцев стекала вода, а сам он ощущался несуществующим, заблудившимся странником, по ошибке заглянувшим в этот подлунный мир — не человек, а манекен человека; потерянная беспечным хозяином тень… Дору мерно плескалась, подтачивая кромку земли и зализывая её влажным языком, истончалась мало-помалу тихая ночь — всё та же ночь, когда лузитанец решил свести счëты с жизнью, — и Кори, видя его невредимым и живым, облегчëнно выдохнул, понимая, что попытка предсказуемо провалилась. Пока Микель переминался на берегу, пошатываясь, уперев ладони в колени и силясь отдышаться, поодаль зародился дробный звук — ровно каблуки-бубенцы постукивали по камням; резко обернувшись, Кори заметил высокую рогатую фигуру с ведром в руке и сразу же догадался, кто направляется к ним сюда по неровному и крутому спуску. Конечно же, то был йейл Джергори; не дойдя буквально пары шагов, он вдруг, очевидно не ожидав кого-то здесь найти, резко вздрогнул, оступился и выпустил из пальцев ведро, до краëв полное отработанной воды. Вода хлынула мощным потоком, быстро впитываясь в сухую землю, ведро с громким жестяным звоном откатилось в сторону и там замерло, а йейл, опасливо подступив к Микелю на два шага, пригляделся и проблеял журчащим лошадиным голосом: — Jovem senhor… Что с вами? — и, разглядев запоздало камень на его шее, изумлëнно воскликнул: — Да нешто вы топиться удумали? Приподняв голову и вперив в него расфокусированный взгляд, Микель шало кивнул, попытался выпрямиться, но почти рухнул навзничь: ноги его обессилели, подкосились, и только крепкая рука кузнеца, подхватившая под локоть, уберегла его от падения. — Пойдëмте скорее! В кузнице у меня тепло, а вам надо просохнуть! — торопливо заговорил Джергори, уводя его за собой и практически волоча вверх по камням и подальше от реки: — Жизнь, она, конечно, дрянная вещь… Но хотя бы понятная. Смерть куда страшнее, сеньор! Никто из нас не знает, что она суть такое… Не нужно принимать кардинальных решений, как следует всё не обдумав и не взвесив все «за» и «против». Вы же ведь наверняка не обдумали и не взвесили… Самоубийство — дело порыва, жизнь — дело выбора осознанного. Вам нужно выпить немного вина, чтобы полегчало… — Не надо, — хрипло отозвался Микель, искоса ошарашенно таращась на диковинное существо и позволяя себя куда-то вести — верно, встреча так его потрясла, что у него не осталось сил сопротивляться. — Не надо вина, — повторил он, закашлялся от забившейся в лëгкие воды и, сплëвывая её, пояснил: — Тошнит уже от него. Я в жизни столько не пил, сколько в последние дни… — Вот оно как, сеньор, — понимающе подхватил йейл. — У меня, кроме вина, и простой кипяток имеется. Чая нет — он, знаете ли, дороговат, да и на нашей стороне его не сыщешь, — а вот кипяток всегда найдëтся: кузница у меня. Я — кузнец. Да что приключилось-то у вас, сеньор? Что за беда стряслась? — Не знаю, — конченым идиотом отозвался Микель. — Не знаете… А зачем топиться, коли не знаете? Вы сперва хоть узнали бы, что ли — так оно, на мой скромный взгляд, толковее будет. Джергори ещё много говорил и говорил, уводя незадачливого утопленника всё дальше от опасной стихии, а Кори застыл на берегу и долго смотрел им вслед… Он стоял посреди чужого пепелища; из чувств осталась только боль — и ничего кроме. Лишëнный всего — всё отдавший за обманку, разменявший себя за гроши, без судьбы и без памяти, — Микель Тадеуш заново начинал жизнь из этой точки, и с тех пор прошло пять лет… Прошло ровно пять лет. А это значило, что срок, отмеренный ему, действительно истëк.