Четырёхглазый

Never thought I'd get any higher.

Never thought you'd fuck with my brain.

Never thought all this could expire.

Never thought you'd go break the chain...

Placebo — My Sweet Prince

***

Placebo — My Sweet Prince

Ещё давным-давно, когда тонконогий, худой, с чернёной шапкой волос головкой, спичка-Осаму попал в Мафию, он понял: Исповедь не даст ему покоя нигде, а в среде убийц возможны лишь два исхода — либо она поглотит его, либо он обуздает её. На самом деле, способность Дазаю попалась самая что ни на есть отвратительная. Название у неё было соответствующим. Человека — стало быть, это про него самого и про других, на кого сила действовала. Про одарённых людей. Во всяком случае, именно на них чары срабатывали безоговорочно. Назовём первым условием. Неполноценного — это уже точно про самого Дазая, и опять же, про его окружение. Все эсперы так или иначе сходили с ума понемножку, ведь нельзя оставаться нормальным, если настолько сильно отличаешься от прочих. Считая некоторую долю безумия вторым условием, спросим: отчего? Исповедь — самое важное, акт признания своих пригрешений наедине со священнослужителем, суть таким же человеком, с целью расстаться с ними. Получалось, что, тормозя использование силы любым другим одарённым, не менее одарённый Дазай отпускал его грех, выправлял исключительное до общего и понятного, до человеческого, нивелируя чужое и в то же время используя своё. Незамысловато, правда? За одним исключением. Самим Дазаем. Неполноценным по той причине, что его некому доводить до цельного, нормального состояния. Нельзя переполнить бесконечную пустоту. Неполноценным, потому что без обезвреживаемой силы рядом его собственная не работает. Неполноценным, так как кроме обнуления возможностей других (и, без ложной скромности скажем, изворотливого ума) у него нет ничего. «Исповедь», как дар, не спасает от обыкновенных пуль, не становится щитом, не позволяет мгновенно найти утраченное или отрастить, например, отстреленное. — Инвалид, низводящий талантливых, — так говорили про него за глаза. — «Сумасшедший», Вы забыли сказать «сумасшедший», — ласково добавлял сам Дазай, усмехаясь.

***

Placebo — Devil In The Details

Страшная правда заключалась в двух аспектах. Первый — Исповедь опустошала не только обнуляемых. Она мотала нервы своего хозяина: растекалась по венам жидкой чёрной дырой, глушила его эмоции и создавала трудности с пониманием чужих. Второй — Исповедь позволяла видеть дары, слышать их, осязать и даже чуять. Сложилось так, что Дазай балансировал на грани двух параллельных реальностей скуки мира настоящего и витрины умозрительного «Мира Исповеди». Только тронешь — ничего нет, но перед исчезновением замечаешь детали. Как Тантал, ей-богу: сколько ни тянись к финикам и воде — не получишь их. Способности эсперов всегда были по хозяевам и рассказывали о них очень многое. Так, талант Эйса, «Безумие короля ювелирных изделий», источал удушливый смрад умиравших на жаре петуний, стоило Тузу появиться примерно в десяти метрах от Осаму. Тогда ещё Исполнитель, он щурился, старался отойти подальше и, что важно, при рукопожатии не обращать внимания на позолоченные кончики пальцев и неуместное звяканье невидимых цепей за спиной игрока. От кислины и прелости задыхающихся цветов хотелось расстаться с ужином прямо на заседании, когда шулер садился рядом после особенно удачных для него дней. Элис, красиво-бархатно-капризная, двигалась со звоном, как кукла. Дазаю чудился скрип шарниров, которого, конечно, никто другой не слышал, и скрежет металлической иглы по полу. Мори обычно улыбался, приветливо спрашивал, как здоровье Осаму, а тот отвечал беззаботно и старался расслабить руки, чтобы на хлопающую ресницами с характерным игрушечным клацаньем девочку не таращиться и не поднимать на неё же револьвер. Расстраивать Огая, далеко не самого раздражающего одарённого и не самого плохого начальника, не хотелось. Рюноске Акутагава терзал нервы Исполнителя не столько дурным нравом, сколько своей необузданной силой. Расёмон бесился: то раскалялся от ярости хозяина и шипел, то трещал от ненависти и морозил руки защищавшегося Осаму на очередной тренировке. Сколько призрачных, проступавших в реальность пузырями ожогов было на коже Дазая, не счесть! Однажды так Акутагава ожёг холодом ему скулу особенно небрежной атакой — нежное место под правым глазом наставника побелело. Позднее оно ныло перед каждой встречей с дёрганным эспером. Озлобленный дракон, восстававший из-за его спины, походил на отъевшую бока на казённых харчах кобру: тяжёлую, неповоротливую, нестабильную. Гордившийся своей силой подросток и не подозревал, насколько напоминал своему учителю то ли истеричный чайник со свистком, то ли перегретую лампочку за секунду до взрыва от соприкосновения с единственной каплей воды, летевшей с пальцев любопытного ребёнка. Пожалуй, на двух впечатлительных Акутагав сразу Дазая бы не хватило. Как чудесно, что сестра Бешеного Пса оставалась обычной. Рюро он по-своему любил. Хироцу-сан был джентльменом: как своё мнение об окружающих, так и способность без веских причин не демонстрировал. Осаму раз или два замечал прозрачные фиолетовые лепестки, скользящие между фаланг его пальцев, когда одарённый нервничал и выходил покурить. Ненавязчивый аромат камелии смешивался с сигаретным дымом и одеколоном, потому не мешал ни думать, ни работать. Словом, с мафиози старой закалки приятно было иметь дело: расцветали бутоны на его ладонях строго во время боя или в преддверии такового. Прекрасно-нежная Коё Озаки буквально светилась изнутри: золотая пыль осела на её коже, сияла на ухоженных запястьях, на лице и не скрытой дорогими шелками части шеи. Молодой убийца не раз и не два старался сесть поближе (в строго научных целях) и разобрать, как же демон пахнет и издаёт ли он какие-нибудь звуки, но так ничего и не понял, пока Чуя на вопрос о цветочно-пряных духах сестрицы с удивлением не заметил, что госпожа моется мягким мылом без запаха и даже ему подарила брусок, а парфюм не жалует. Выходит, именно сила, в понимании Осаму, струилась за хозяйкой сложным ароматным шлейфом. Тачихара бродил обычно следом за Гин, подкалывал её. «Заметка о зимнем солнцестоянии» тревожила: мелкий феррокинез слишком точечно контролировался эспером, выставлявшим себя неотёсанным грубияном и задирой время от времени, не пах, не издавал громких звуков, не имел цвета, слабо сиял под кожей на кончиках пальцев Мичидзо, отчаянно не сходился с реальностью, и это вызывало прорву дурных предчувствий. Только щелчки, тихие, напоминавшие о перебирании карт или фишек, предшествовали активации — идеальная способность для шпиона, смертельная и незаметная. Это нервировало дальновидного Исполнителя, но он не был готов сунуться так далеко в потенциально опасную ситуацию без нужды. Подрывник, Мотоджиро Каджи, смешил: он пах лимонами в целом, жёлто-пористой становилась его кожа при взрывах, не задевавших его, кислинка этих фруктов собиралась в воздухе после побоища и висела раздражавшим нос облаком. На открытых пространствах было легче с ней уживаться, но двойного дна зацикленность на цитрусах не таила. Рядом ходили двое особенных. Исповедь реагировала на них странно: гнездилась предвкушающим вакуумом в солнечном сплетении и поджидала, покалывая кончики пальцев до встречи. Ещё не успевал показаться из-за угла любой из них, как сила тонко настроенным радаром улавливала его присутствие. Младшим оказался Чуя. Накахара, этот мелкий выскочка в шляпе, пришёлся его личной бездне по вкусу, что разочаровывало Дазая в способности и вынуждало обрушиваться на нее с мысленной критикой. Исповедь поднималась пузырьками шампанского, когда они ругались, слушалась беспрекословно, если речь шла о его здоровье. Да что уж там, «спецэффекты» других одарённых становились незначительными на фоне носителя демона. В моменты ярости последнего, когда сначала Печаль расплывалась закатным ореолом за пределы тела, а потом и Порча громила всё вокруг локальными чёрными дырами с благословения обнулявшего прочих мафиози и текла на предплечья и лицо эспера язвами, Осаму, стоявший близ эпицентра яростной схватки, ощущал себя совершенно нормальным и безумно счастливым. Бездна взывала к бездне, Пустота вожделела Энтропию соседа, а разум потенциального преемника босса паниковал и в ужасе скрёбся в черепную коробку, призывая хозяина снять розовые очки и ловить коллегу, пока не поздно. «Поздно» однажды практически наступило: Чуя весь покрылся чёрными язвами Порчи и падал, не выдерживая перегрузки. Напарник местами будто обугливался, из его носа текло. Тянуло перегретым металлом и цианидом — головокружительной смесью гари и миндаля с фруктами. В воздухе нарастал гул, и Осаму ощущал его всей кожей. Волоски на загривке обнулявшего других поднялись дыбом. У Накахары подкосились колени, он изнурённо прохрипел: «Помоги». Кровь хлынула изо рта осевшего на землю мафиози. Исповедь загорелась на кончиках пальцев и вдарила так, как ни разу до этого, опалив ладони носителя и едва не вывернув его наизнанку. Дазай, помнится, заорал, рухнул следом и отключился, переживая смесь эйфории, наполненности и утомления с аккордами тянущей жилы боли. Их обоих унесли заботливые «Ящерицы», а Мори продержал в лазарете еще неделю. Хорошо в лазаретах, разумеется, не бывало, но присутствие скучавшего эспера там скрашивал второй особенный. Исповедь не тёрлась об него мартовской кошкой, как об Накахару, но словно меняла тональность и успокаивалась. Дазай вынырнул из воспоминаний и сглотнул ком в горле. Обдумывая прошлое, он шёл по тихим переулкам Йокогамы, заблудившись в сумрачном лесу своих мыслей, и так добрёл до общежития.

***

The Cranberries — Zombie

Ему досталась самая заурядная хибарка: за жёлтой угловой дверью, выходившей на лестничную клетку, виднелась простая комната с бежевыми обоями и минимумом мебели. Левый дальний её угол был испорчен натёкшей то ли в грозу, то ли по милости соседей водой. Обои вздувались и топорщились, разводами расходились к полу. Разводами. Похожие Дазай видел на руках и лице у... «Нет, нет, не сейчас», — Осаму переступил порог и мимоходом приметил тщательно подметенное пространство под соседней, безликой, но глянцевито сияющей дверью с мягким оранжевым ковриком, до скрипа пахшим чистящим средством. Кажется, ворсинки его презрительно распушились, завидев пыльного новичка рядом. «Уверен, мой сосед — повернутый на совершенстве очкарик. Интересно, ему тоже стену подпортило? Наверняка уже вызвал бригаду рабочих. Он ещё тот педантичный зануда — коврик почти не стоптан, хотя полинял, значит, об него всё-таки вытирают ноги», — бывший мафиози, кардинально сменивший профессию, хмыкнул и углубился в недра жилища. В помещении, заботливо предоставленным ему господином Танедой и каким-то его знакомым эспером, в чьё Агентство Дазая и пристроили, было затхло. Тянуло штукатуркой и стоялой водой. Растения на подоконнике давно засохли. Цветы на желтоватых потрёпанных обоях распустились коричневатыми пятнышками, отдаленно напоминавшими подсохшие брызги крови. Кроме постели внутри находились разве что пара пустых шкафов да письменный стол со стулом. Всюду тонким серым слоем осела пыль, на полках для книг — пустых, сонных — тоже. Одна радость — хлипкие двери справа вели к отдельным душу и туалету, но ванны не было. В спальне на окне, освещавшем серый затасканный футон и промокший угол, не оказалось занавесок. На крепкой потолочной балке над подобием кровати покачивалась одинокая лампочка со шнурком для включения вместо сколько-нибудь приличной люстры. Погода за окном бесновалась, гремел гром. Дазай поплотнее прикрыл дверь, зажёг тусклую жёлтую лампу, расправил постель, оставив около неё небольшую коробку из-под сигар и рюкзак с вещами, ушёл в душ, сбросив по пути вымокшую одежду и обувь неприкаянной сырой кучей. Отмылся кое-как, обтёр себя старым свалявшимся махровым полотенцем, рухнул на футон, подвинул поближе коробку и бережно извлёк из неё своё главное сокровище — заламинированную на последние деньги и устроенную в добротную рамку фотографию из бара. Протёр её, заглянул в глаза второго особенного и сделал глубокий вдох, чтобы не завыть. Исповедь творила с Осаму что-то страшное с тех пор, как этот человек исчез: собиралась тяжёлым шаром внутри головы и каталась из стороны в сторону, перемалывая хозяина кошмарами или другими изнурительными снами. Поставив фото поверх коробки, включив на подзаряжаемой, битой раскладушке будильник, Дазай выдохнул и погасил свет, влез под одеяло и провалился.

***

Placebo feat. David Bowie — Without You I'm Nothing

Ночные часы больше не приносили ни покоя, ни умиротворения. Бывший киллер, повидавший достаточно за свою жизнь, не высыпался нормально после смерти единственного оставшегося близкого друга на своих руках. Каждую ночь он падал в бушующее чёрное море и, носимый ледяным течением, никак не мог выплыть. Выбиваясь из сил, тонул. Где-то сверху пропадали вспышки молний, а сам мафиози погружался всё глубже и глубже, пока не отпускал желание бороться, а потом вскидывался, вспотевший и трясшийся от пережитого, и так несколько кругов за ночь. Попытки самоубийства, которые он буквально проводил в порядке профилактики, не приносили таких ощущений никогда — море тащило его в свою влажную пасть и побеждало. В последнее время стало хуже. Сегодня он понёсся за Одасаку во сне и успел вытолкнуть из-под выстрела. Пуля Жида свистнула и впилась в плечо; Исполнитель упал на выжившего друга, охнув, поднял глаза, дотронулся до щеки Сакуноске, счастливый, а тот странно дёрнулся. — Одасаку, всё хорошо! Он промахнулся! Промахнулся! Он мёртв! Пойдём отсюда, Одасаку, к чёрту Мафию, к чёрту всё! Мори подставил тебя, слышишь? Ты забросишь убийства и напишешь книгу, как ты и хотел, помнишь? — тараторил Осаму на радостях, дурея от потери крови и пульсации в плече. — Одасаку, давай. Это был тяжёлый бой, скоро сюда нагрянет полиция, но я знаю, как уйти! Я знаю, где достать документы, мы уйдём, слышишь? Я... Под подушечками пальцев полыхнула, на адреналине, Исповедь, и случилось страшное: кожа Оды, отслаиваясь и крошась на мелкие кусочки, полетела вниз в палящем сиянии, осыпаясь золой. Тот даже не завопил, только беспомощно улыбнулся напоследок и распался прямо в его руках, оставив на полу беспорядочно лежавшие вещи. Дазай повалился в кучу одежды и жирного пепла, ослепляя белизной мертвецов кругом, и поднял к лицу руки с подсыхающей на бинтах собственной кровью. Андре Жид, раскинувшийся на полу, улыбнулся ему и прохрипел: «Некоторые вещи никогда не меняются, да, Неполноценный?» Подскочив под особенно громкий раскат грома, будущий детектив сжался в шарик и замер, глядя на фотографию, где трое друзей пили вечером в баре. Его колотило. В горле пересохло, предстоял визит к раковине, чтобы освежить лицо и смыть нахлынувшую тошноту. В поисках выхода из личного Ада Дазай осоловело уставился в угол комнаты, и тряску сменил озноб ужаса: пятно на испорченных обоях пузырилось и чавкало, выплёвывая на пол сгустки плоти. Крупными каплями вниз скатывалась желтоватая сукровица. В воздухе витал аромат увядающих цветов и чего-то горелого. Вокруг, всюду, на каждой стене, темнели влажные потёки крови и следы копоти. Лампочка раскачивалась на проводе, слегка поскрипывая по балке. — Мне кажется, — громко сказал Осаму вслух и сглотнул, — мне кажется. От недавних событий я повредился нервами и устал от бессонницы. Сейчас я встану, — одарённый поднялся на ноги, отчаянно таращась на пугающее видение, стараясь не обдумывать, что из-под обоев проклёвываются маленькие обожжённые пальцы, — и включу свет. Он дернул за шнурок, и лампа с заеданием в секунду загорелась. — И никого здесь, разумеется..! Секунды было достаточно. Вспышка молнии выхватила пострадавшую от влаги стену и пять невысоких детских силуэтов перед ней, одетых в застиранные, но добротные и яркие вещи. Сироты подняли взгляды на мафиози. Дрожь пробрала Дазая от стоп до макушки. У него по щекам потекли слёзы. — Способность — «Исповедь неполноценного человека»! — выдавил он из пережатого ужасом горла и бросился на детей, вытянув охваченные сиянием руки перед собой. Пролетел насквозь. Пребольно врезался в стену. — Вам нужно поспать, Дазай-сан. Ото-сан волнуется, — услышал напоровшийся на старые цветочные обои недавний убийца из-за спины перед тем, как провалиться в милосердную темноту. Утро наступило там же. Кое-как завернутый в одеяло, прихваченное с постели, в криво запахнутом халате, одарённый, разминая затёкшую спину, осторожно встал с пола и осмотрелся. Было тихо. Из окна лился золотистый солнечный свет, истошно орал будильник на битой раскладушке. Осаму опаздывал на десять минут, ощущая, что, кажется, его волосы посерели, точно пепел.