Люпин – цветок исцеления

Воскресный день прошëл тихо и незаметно, всë вернулось на свои места, хотя казалось, после последних двух недель мир словно бы окрасился в новые цвета. Закатное солнце медленно кралось к горизонту, позолачивая маленькую, уютную комнатку сквозь жëлтые шторы. Юноша, сидящий на узкой кровати, пристально наблюдал за скользящими лучами, перемещая свой взор с одного предмета в комнате на другой. Он будто видел эту комнату впервые, хотя жил в ней с самого рождения. Знакомая, родная обстановка создавалась им самим в течение многих лет, так как первоначально коморка принадлежала его матери. Стены были оклеены обоями цвета коры новорожденной мандрагоры. Или – слоновой кости, как сказал бы покойный дед, выходец из маглов. Небольшой столик, жëлтый, под цвет штор, пуф, прикроватная тумбочка у окна, золотистый мягкий ковëр под ногами да длинная полка с книгами над кроватью – вот вся обстановка этой узкой больше похожей на девчачью комнатки. Но ему так было удобно, он никогда не задумывался, как должна выглядеть обитель сильного пола. Быть может, сказывался пуффендуйский склад характера. Юноша свесил на пол босые ноги и утопил их в мякоти ковра. Ковëр этот был своего рода его гордостью: он всегда тщательно следил за его чистотой и мягкостью. На нем любила сидеть Мари, и это обстоятельство ещë сильнее побуждало его вновь и вновь сыпать на коврик экскуро и другие заклинания. Вообще же вся комнатушка была чисто убрана и опрятна. Родные часто в шутку называли его чистюлей, чему он улыбался, зная за собой просыпавшуюся в душе временами тягу всë бросить и ни за чем не следить – сказывались гены матери. Однако с такой бабушкой, как у него, это было бы не так-то просто, и мальчик позволял голосу совести гнать мысли о беспорядке прочь. Впрочем, мальчиком его можно было назвать только в силу внешних данных. Он поднялся с кровати и, повернувшись к полке, мельком увидел своë отражение – высокого молодого человека двадцати одного года. Но бабушка всегда звала его "своим мальчиком", и он привык не претендовать на звание взрослого. Он мало задумывался о возрасте и его значении, привык быть самим собой. Основной уют комнате придавали даже не жëлтые шторы и ковëр, а обилие мелких деталей, говоривших о вкусах и сердечных привязанностях их владельца. Слева от двери висело забавное семейное деревце, собственноручно склееное им на втором курсе. Под потолком протянулась длинная лента с символикой Пуффендуя – память о любимом факультете – и знаки отличия старосты под стеклом. На видном месте с портрета смущенно улыбался, всë шире и шире раздвигая губы и показывая белоснежные зубы, Седрик Диггори. Владелец комнаты очень любил этого незаслуженно павшего первой жертвой Второй магической войны героя, воплотившего в себе особую доблесть их факультета. Этому портрету было очень много лет, он вдохновлял мальчика своим примером. Последний мог часами сидеть, вглядываясь в спокойные черты Седрика, в глаза, искрящиеся честностью, и сердце его щемило сострадание. Когда он стал старше, то навещал Амоса Диггори и старался, как мог, помогать ему. В своëм окружении юноша и вовсе приобрëл репутацию безотказного. Об этой его черте говорило и обилие разложенных по всем углам безделиц – подарков от всех родственников, знакомых, друзей, бывших однокурсников. Все кругом любили его, он вырос в атмосфере постоянной заботы и внимания. Но это не испортило его характер, а лишь наоборот, наделило чувством особой ответственности за всех, с кем он общался. У него никогда не было школьных недругов, ни с одним из профессоров не возникало недопонимания, никто из его близких не мог вспомнить, чтобы когда-то имел возможность обидеться на него. Характер его, конечно, не был совершенно гладким, но всплески его возмущения или недовольства были до того смешны и неубедительны, что собеседники не воспринимали их всерьëз. Юноша и сам не давал себе права распускать даже мысли, так ценно было для него душевное равновесие дорогих его сердцу людей. Со стороны могло показаться, что у этого юнца совершенно нет проблем. Однако на самом деле это было не так. Секрет его внешнего спокойствия заключался в доверии судьбе, вере в людей и добро. Он подсознательно верил и каждый день находил тому подтверждение, что если стараться делать всë, что в твоих силах, иметь капельку терпения и находить счастье в каждом мгновении, все препятствия, возникающие на жизненном пути сгладятся сами собой. Какой силы воли стоило юноше следование этому принципу догадывался лишь крëстный отец. Когда пришла пора выбирать старост на курсе нашего героя, сомнений в кандидатуре старосты Пуффендуя даже не возникло. Он удивительным образом мог найти подход почти к каждому и, что самое главное, был внимателен к тем, кто младше него. Своим мягким голосом, в котором бабушка с замиранием сердца порой слышала нотки голоса покойного мужа, он мог сказать всего пару слов, чтобы убедить человека. Весь его вид говорил о стремлении к искренности и открытости, и люди поневоле успокаивались рядом с ним. Но, когда следовало сделать замечание провинившемуся, одного его взгляда было достаточно, чтобы заставить человека умолкнуть и признать свою ошибку. Хотя сам староста этого не замечал и приписывал смущение окружающих их искреннему раскаянию. Порой он мог быть порывист и резок, особенно в моменты душевного волнения, но при этом всë равно говорил по делу и не сбивался с сути. Он как бы был подтверждением мысли, что дети, родившиеся во время войны – не всегда люди сломленные и искалеченные. В мыслях он резко отделял себя от "несчастных" людей, от всей души помогал тому, кто в этом нуждался, объясняя это тем, что раз в его жизни "всë хорошо", то свои силы он должен направлять на помощь другим. Впрочем, его и правда можно было назвать вполне благополучным, чему способствовали духовное и физическое здоровье, единение сердца и разума. Но было бы ошибкой говорить, что его душа совершенно не знала сомнений, волнения и внутренней борьбы. В родных его нередко возмущало, при всей их откровенности, желание обойти стороной острые моменты их прошлого, умолчать о том, о чëм было стыдно и неудобно говорить. В таких вопросах наш герой не знал стеснения, он жаждал абсолютной откровенности во всëм, потому что его отношение к людям не зависело от того, что он о них знал. Ни в коем случае не желая задеть родственников, он время от времени, со свойственным ему тактом, в разговоре подходил к интересующим его вопросам, но встречал силы, мешавшие достижению его цели – нежелание взрослых говорить о своих трудностях, о том, "о чëм говорить не стоит". Это создавало противоречие в его ощущениях. С одной стороны, он твëрдо знал, что в годы юности крëстного и его друзей от страшной опасности, грозившей всему миру, их спасла только откровенность и знание правды. Но с другой – те же самые люди старались замять совершенно, по мнению юноши, безобидные факты. Взрослые грустно улыбались, словно говоря: "Подрастëшь – поймëшь." А молодой человек каждый раз клялся самому себе, что никогда он не поверит в существование боли, которую нельзя разделить, ран, которые нельзя залечить, обид, которые нельзя забыть. И лишь Мари с воодушевлением поддерживала его. Юноша подошëл к столу. Его взгляд задержался на растении, которое посадила и растила Мари. В голове его в очередной раз пронеслись мысли о том, каким чудом ей удаëтся всë успевать. Самого его травология нисколько не влекла. Ещë в школе он любил смотреть на цветы и только. Зато любимым его предметом было изучение древних рун. И он не оставил это увлечение даже по окончании Хогвартса. Он сгрëб со стола законченный перевод биографии некоего волшебника шестнадцатого века, написанный рунами, над которым трудился последние несколько дней, чтобы положить его в ящик над кроватью. На полке слева он снова увидел свою физиономию в зеркальце, но уже задержался перед ним. Изучив отражение, он со вздохом повернулся назад, где, на противоположной стене, над столом, встретился взглядом со множеством милых глаз. Почти половина стены была увешана фотографиями любимых людей. Несколько портретов бабушки, особо любимая им фотография еë с дедушкой, который умер незадолго до его рождения, и имя которого он носил, составляли окружение центра композиции. Семейные портреты крëстного, его знакомых, друзей и однокурсников оживляли комнату. В этом помещении было невозможно почувствовать одиночество! Изюминкой этой своеобразной "коллекции" был портрет крëстного, большой, красивый. Крестнику нравилось выражение лица, которое успел поймать фотограф – его любимое выражение спокойствия, но в то же время взгляд, горящий отвагой и радостью, готовностью понять и защитить. Таким мальчик всегда знал самого родного ему человека. Человека, которому был обязан своим покоем и счастьем весь магический мир, но он жил в тиши и трудах, одаряя своей любовью самых близких, в число которых каким-то чудом попал и наш герой. Неподалëку от Гарри Поттера расположился и его крëстный отец. Мальчик выпросил у своего восприемника редкую фотокарточку Сириуса Блэка, который в свою очередь приходился родственником и ему самому. Нашему герою хотелось на этой стенке уместить всех, кто ему дорог, он забывал, что стена не бесконечна, в отличие от его любящего сердца. Вдоволь налюбовавшись крëстным, он перевëл взгляд в самый центр композиции, и, как это бывало много раз, испугался собственных ощущений. Там был сделанный вскоре после свадьбы портрет его родителей. К сожалению, осталось немного фотографий с ними, и каждую их сын берëг, как зеницу ока. Бабушка рассказывала, что этот портрет был выполнен в один из тех счастливых и редких дней, когда ни единое облачко грусти не омрачало взора его отца. Юноше было мило всë в этом бледном, изрезанном морщинами лице, окружëнном рано поседевшими каштановыми волосами. А в этот миг его глаза, чуть прищуренные, с такой нежностью и вниманием смотрели через стекло, что сын ничуть не сомневался, что их выражение обращено именно к нему. Твëрдой рукой, окутанной поношенной мантией, он обнимал за плечи женщину ниже его ростом. Нет, женщиной можно было назвать эту озорную и искрящуюся счастьем девушку лишь из-за выражения недетской ответственности в чертах лица и кольца, слабо мерцавшего на еë руке, прижатой к груди мужа. В остальном можно было подумать, что она приходится племянницей или младшей сестрой стоящему рядом господину. Она смело смотрела в глаза своему сыну, словно бросая вызов тому огромному горю, что произойдëт... но потом. Затем, ухмыляясь, она поворачивала голову к мужу, и еë ярко-розовые волосы вспыхивали алым пламенем, а глаза сияли. У мальчика захватило дух, и он резко повернулся к зеркалу, стремясь, сохранив в памяти облик родителей, отыскать в себе черты Нимфадоры Тонкс и Римуса Люпина. От матери мальчику передалась способность менять свою внешность по собственному желанию. Он усмехнулся, вспомнив свой "долгий путь метаморфа", так он окрестил поиски себя. В детстве метаморфические способности помогали ему в играх и поисках друзей. Ведь правда, интересно дружить с мальчиком, способным принять, какой угодно облик. В Хогвартсе разговоры о его способностях в мгновение ока разлетелись по всему курсу. Все ещë несколько лет удивлялись ему, а он сам разгуливал по коридорам школы то с небесно-голубыми, то с огненно-красными волосами. Он никогда не стеснялся своих способностей, иногда даже был не прочь похвастать ими. Однако несколько лет назад он нашëл "свой" стиль. Он стал буквально одержим идеей быть похожим на родителей. В то время он мог часами проводить у зеркала, производя на своëм лице комбинации из черт и отца, и матери. И хотя страсти поулеглись, желание видеть в себе достойное продолжение своих родителей, даже с внешней стороны, не исчезло, а стало одной из его основных черт. Если бы мы заглянули вместе с ним в зеркало, то увидели бы лицо, удивительно заключившее в себе тëмные мерцающие глаза Тонкс на продолговатом лице Люпина, но не таком бледном, а чуть розоватом, как у матери, в обрамлении слегка растрëпанных светло-каштановых волос, которые, как он полагал, могли быть у его отца в молодости, во "времена Мародëров", когда их ещë не тронула седина. Одна прядь слегка выбивалась на лоб – ну в точности, как на фотографии Нимфадоры на шестом курсе! Бабушка и крëстный только и могли, что разводить руки от удивления при виде такого старания, но им, несомненно, было приятно замечать такие до боли знакомые черты в "их мальчике". В это время из-за приоткрытой двери раздался голос бабушки: – Тедди, дорогой, ты будешь пить со мной чай? – Прости, ба, я пока не хочу... – с этими словами Эдвард Люпин, сын героев Второй магической войны Нимфадоры Тонкс и Римуса Люпина, крестник Гарри Поттера, бросился на кровать, заложил руки за голову и погрузился в воспоминания о последних двух неделях проведëнных в гостях у крëстного. Солнце закатилось за горизонт, окрасив напоследок комнатку в нежные розовые тона. Недавно пережитые сцены вставали в его памяти со всей ясностью, требуя, чтобы он поразмыслил над ними. А подумать, и правда, было над чем.