Галлион

Галлион расчесывал гребнем из слоновой кости обсидиановые длинные волосы, поглядывая на себя в зеркало. Он втер в губы душистое масло, намотал на палец блестящую прядь, обвел глаза сурьмой и поправил фибулу, скалывающую разные концы хитона: драгоценные камни заблестели еще острей. Отражение за поверхностью стекла нравилось ему, глаза цвета горной смолы затягивали в свою глубину и очаровывали, ресницы были настолько длинны, что отбрасывали на щеки мягкие тени, но он откровенно скучал. Он поплавал голым в небольшом бассейне с дном из камней, отер влагу и стал ждать вечер. Он потрогал свои колени, впалый живот и дальше уже не мог остановиться, он касался и нежил себя везде, перекатываясь на ложе: ущипнул соски, провел руками по талии, огладил внутреннюю сторону коленей и бедер, приласкал член. Истина была в том, что он любил себя любовью Нарцисса, засмотревшегося на свое отражение в воде. Громкий раскатистый голос заставил его оставить свои занятия, выйти на террасу и незаметно спрятаться за ветвью оливы. — Сдавайтесь, варвары! Клянусь Афиной, вы останетесь целы. И пусть передо мной предстанет ваш император, хочу увидеть того, кто способен лишить меня разума и усыпить мои захватнические инстинкты! Император Галлеи на нетвердых ногах вышел к чужаку. Его складная фигура являла собой гармонию острых и плавных линий. Он был узкоплеч, молод и изящен, как статуя в храме Аполлона. Его черты сочетали в себе мужские и женские. По его плечам разметались длинные темные волосы, черные глаза смотрели слегка утомленно из-под веера пушистых ресниц. Его светлокожее лицо венчал острый подбородок, который поместился бы в детскую ладошку. Из его ключиц поднималась гибкая шея с нитями едва проглядывающих жил и вен. На его лице, как ядовитые цветы олеандра, распустились мягкие розовые губы. Он был настолько прекрасен, что у окружающих перехватывало дыхание при виде него. Когда Галлион приблизился к врагу, его губы стихийно побледнели. Он так и не смог ничего ему сказать, только теребил край хитона неверной рукой. Глаза чужестранца при виде Галлиона засияли, засветились и засмеялись. Он разжал его кулак, и отдернул белую ткань на место. Затем негромко обратился к нему, проведя пальцем у него за ухом: — У тебя без того слишком короткий хитон, о, Психея, о, Афродита в мужском обличии, зачем тебе еще сильнее поднимать его? Приходи ко мне ночью в шатер. Так ты сможешь предотвратить войну. Клянусь Зевсом, войны не будет. Дай моим глазам пить твою красоту. Дай моим губам пить сладость твоих губ, если ты сам этого захочешь. А если не захочешь – побудь рядом и поговори со мной. Так много красоты мои глаза не видели еще ни в ком из смертных, а среди богов я не бывал. Но догадываюсь: Эрот сравнится с тобой. Перед тем, как его сознание погасло, Галлион почувствовал в себе сильную жажду прислониться к этой твердокаменной груди, как к источнику защиты и заботы. У всех на глазах он лишился чувств. Октавион Флавий, у коего вмиг обострились все инстинкты, успел подхватить его на руки. — Я искал тебя по всему миру, а нашел только здесь. А ты спишь на моих руках и ничего не понимаешь. Что вы смотрите? Расходитесь. Войны не будет! — кричал высокий варвар, обращаясь к подданным Галлиона. А сам гладил прекрасного дикого волчонка большим пальцем руки, и вздыхал. Его многотысячное войско молчало, стоя в отдалении. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь густые кроны, блуждали по лицу Галлиона и подсвечивали ресницы. Ветер закручивал змеями его темные волосы и поднимал хитон, сильнее обнажая ноги, Октавион смеялся, и возвращал хитон на место. — Я понял, вы не уходите, потому что боитесь оставить его, огнерожденного сына Гефеста, одного со мной. Но я уйду, как только он очнется. Октавион незаметно обнюхивал Галлиона и поймал себя на мысли, что природный запах изящного ядовитого змееныша, втекающий в его душу подобно водам Эгейского моря, чарует его. Он прислонил его к своей груди, и баюкал как дитя. Ему не составило труда держать его на руках, такого изящного и легкого. В глубине души он хотел, чтобы Галлион как можно дольше не просыпался. Он быстро привык к теплу его тела в своих руках и боялся, что эти ощущения могут никогда не повториться. Галлион открыл глаза, пошевелил бледными губами, оглядел разнородную толпу, затем остановил свой взгляд на деспоте, который уже завоевал соседние империи. Стрелы его черных ресниц смоклись от соленой влаги. Все это время Октавион Флавий держал его на руках и гладил по лицу, словно имел на это право. А после поцеловал в плечи, и осторожно поставил на ноги. — Приходи ко мне ночью в шатер, свет мой. — он взял Галлиона за обе руки, и скорее умолял, чем приказывал. Голос его дрожал, как надтреснутая струна кифары. — Я буду ждать. Я дам тебе нескольких воинов, они сопроводят тебя к нашему лагерю. Ты немой? Ты придешь? — Я еще не знаю. — Ты усыпил во мне захватнические инстинкты, но разбудил инстинкт охотника. Но я не тот, кто способен обидеть тебя, мой дикий скальный цветок. Я хочу другого: оберегать тебя, заботиться о тебе. Истинность твоей слабой, женственной натуры в том, что ты нуждаешься в защите более сильного. Перестань прятаться от себя самого. — Я не нуждаюсь ни в ком сильном. — ответил Галлион, взмахнул волосами и забавно топнул юношеской ножкой. Октавион поймал в воздухе концы его волос, и слегка потянул вниз, прежде чем удалиться. Вечером Октавион послал за ним коня и нескольких воинов в сопровождение. Прохладная, остывшая после дня степь шептала на ветру миллионом колосьев. Отражение луны упало в гладь реки и посеребрило ее, расчертило зыбкими ребристыми дорожками. Галлион обвил ногами круп лошади и хорошо держался в седле, не смотря на свою внешнюю хрупкость. Темные волосы извивающимися змеями разметались по плечам и спине. Его сердце заячьи билось за тонкими ребрами. Он ехал впереди, а стражи его покоя чуть поодаль за ним. Октавион встречал процессию издали и улыбался, прохаживаясь из стороны в сторону. Он не дал изящному императору спрыгнуть самому, сначала погладил его по длинным ногам, просунув руки под хитон, а потом бережно снял с коня, и поставил на землю. — Твоя сила — в твоей слабости, мой черноглазый божок. Я буду тебя защищать. Я буду биться за тебя насмерть. Ты не хочешь себе признаваться в этом из гордости, но тебе необходима защита. Если пожелаешь, мои воины уложат к твоим ногам целый мир. Какое-то время они непрерывно смотрят друг на друга, не в силах разорвать магию пересеченных взглядов. Время замедлилось и потекло многозвездной священной ночью по кровеносному руслу, продавливая эластичные стены. Сердца бились в районе адамова яблока. Небосвод, подобно мифической центрифуге, качался и кружился у них над головами. Галлион переменил позу и невольно улыбнулся завоевателю краешком губ. Его глаза слились цветом с черным эпикурейским таинством Ночи, ресниц в темноте не было видно, но Октавион помнил по памяти дня: они бесконечно длинные. Октавион притянул его к себе, и поцеловал плотно сжатые невинные губы: на мгновение они раскрылись, как лепестки ядовитого цветка, и Октавион, запрокинув назад его шею, с наслаждением погрузился в глубину его влажного рта. — Ты очень красив. Что скажешь обо мне, моя Психея, моя прекрасная Афродита в мужском обличии? Я смог бы понравиться тебе? — осторожно спросил чужестранец, прикасаясь к его руке. — Мы с тобой похожи всеми чертами лица и тела. Только мои черты плавнее и мягче. Это единственное, что я могу сказать. Внезапно налетел ветер, повалил Галлиона с ног, и поднял на нем хитон еще выше, чем днем у дворца. Из облака единожды сверкнула молния, и больше не появлялась. Октавион опустился рядом на колени, погладил его по ногам, а в глазах неутолимый волчий голод. Метафизическая жажда более сильного по более слабому. Которую никак не заглушить, не выбить копьем, только хрипеть, выть раненым зверем, сцарапывая с себя кожу и подкатывая под веки белки глаз. Галлион засмотрелся в его глаза, в которых сокращались и пульсировали зрачки. Ему стало не по себе от многих догадок. — Воистину мы похожи с тобой, как братья диоскуры Кастор и Поллукс, которые безумно любили друг друга, не правда ли, богоназначенный мой? Галлион дернулся в его руках, стал ему на ноги своими изящными ножками, но сбежать не пытался. — Ты все еще неприятен мне. Это не о нас история. — Не будь так опрометчив в своих суждениях, Галлион. О нас или не о нас — Эрот рассудит. Октавион отодвигает полог палатки, и, не отрывая потрясенного взгляда, вносит свою дрожащую черноглазую добычу в шатер. Укладывает его на трофейные подушки с персидской бахромой. Осторожно, как что-то самое ценное в мире. Какие-то мгновения любуется им, вздыхая, затем поднимается на ноги и в смятении ходит вокруг огнерожденной мидийской Красоты, не роняя ни слова. Брови его нахмурены, на твердом подбородке застыла тревожность, сердце колотится гулко и часто и обгладывает изнутри ребра. — Убей меня, если я тебе не по душе. — слабым голосом выдавил из себя опечаленный завоеватель. — Убей! Галлион лежал на персидских подушках и только лениво переменил позу, соприкоснувшись лопатками с грубой воловьей шкурой. Октавион подполз к нему, и начал кормить с рук виноградом, отрывая карминовые ягоды одну за другой от крупной кисти. Он незаметно прикасался к его губам. Незаметно погружал кончики пальцев в его рот. — Я люблю тебя. Ты так прекрасен. Ответа не последовало. Император Галлеи отвернулся в подушки, его темные змеящиеся волосы почти полностью скрыли лицо. Октавион осторожно развернул его голову к себе, заставляя смотреть в свои глаза безотрывно и пристально. Болезненно потянул черные вороньи концы волос вниз. — Я могу быть грубым и сделать с тобой все, что угодно, так как почти победил вас. Но мою руку скорей поглотит Аид, чем она замахнется на тебя, чтобы причинить тебе зло. Если бы мной двигало только плотское желание, мне было бы легче... Но пока ты лежишь передо мной и ничего не понимаешь, мое сердце разрывается от любви. Ты победил меня без оружия. — вздохнул он. Он оцепенел и замер: факелы освещали прекрасное лицо Галлиона, отбрасывали на него пляшущие тени. Октавион, наблюдая его красоту так близко, помрачнел и будто стал короче, слабее и меньше. Словно тяжелая могильная плита придавила его плечи. Он поставил Галлиона на ноги, обнял за шею и порывисто поцеловал крепко сжатые губы. Затем ключицы, закрытые веки, линию бровей, лоб, уголки губ. — Выпей вина. Оно как-нибудь примирит тебя со мной. Боже, ты невыносим! Я хотел завоевать твои земли, а получилось — шел сдаваться в плен. Выпусти меня из своего плена. Или поцелуй так, чтобы я помнил об этом поцелуе через много зим. Октавион подносит к его губам кубок с вином, поит дрожащей рукой — и вытирает пальцами стекающие сладкие струи. Пытается поймать их губами, но Галлион не дается. — Пей еще. Если хочешь, я тебя не трону. — говорит он после долгого молчания, продолжая вздыхать. — И разнесешь мою империю в прах, а твои солдаты надругаются над женщинами и многих угонят в плен как рабынь? Уж лучше тронь. А я потерплю! В прекрасных глазах императора Галлеи блеснули слезы. Октавион, часто сглатывая слюну, падает перед ним ниц на меховой шелковистый пол, и обнимает за ноги под острыми коленями. Почти следом поднимается, и вытирает с его щек злые горячие слезы. Он ему кажется совсем мальчишкой. — Я не смогу осквернить ни тебя, ни то, что тебе дорого. Почему ты мне не веришь? Я полюбил тебя с первых мгновений. Так бывает. Красивый дикарь вздыхал и сжимал его худые плечи, поглаживая ладонями. Перебирал и теребил звенящие браслеты на них. Он, не обронив ни слова, обвел пальцем его глаза, подчеркнутые сурьмой, приподнял острый подбородок. Потом плотно прислонил его, испуганного и дрожащего, к своему телу. Галлион ощутил его налитый, пульсирующий член, и отдернулся, будто обжегся о что-то горячее. Совершенные мидийские черты сковал первородный страх. — Покажи мне свою грудь. — Я покажу тебе все и даже дам все, что пожелаешь. Только убирайся. — Клянусь, я тебя не трону. Я поцелую тебя и уйду, и город твой не трону, можешь быть спокоен. Ты похитил мое сердце, прекрасный дикий волчонок. — Октавион взял его руку, и прислонил к своей колючей щеке. — Но если я совсем не нравлюсь тебе, я найду утешение в других. Октавион отнес его обратно на воловьи шкуры. Галлион лежал на персидских подушках и испытывал слабость в ногах. Его длинные черные волосы картинно смешались с мехом убитых зверей, глаза еще ярче разгорелись в темноте, а губы побледнели. Нарушитель его покоя был красив, хорошо сложен, и нравился ему. У него были умные темные глаза, приятные теплые руки и красиво фрагментированное мускулистое тело. Мышцы перекатывались под его золотой загорелой кожей, под хитоном угадывалось крупное орудие любви, которое заметно увеличилось в размерах и проступало своими очертаниями через белую ткань, отороченную снизу золотой каймой. А он сам будто был создан богами для любви. Галлион не хотел смотреть вниз — но смотрел. Октавион нерешительно прилег рядом, и покрыл поцелуями его веки, уши, щеки, губы. — Я люблю тебя. Ты прекраснее Солнца и Луны. И даже если в итоге ты усыпишь мою бдительность и убьешь, я не откажусь от мечты провести с тобой хотя бы ночь. Ты в моей крови, в моем дыхании, в моих костях, в моих голодных волчьих зубах, Галлион. Убей меня, чтоб не мучился. Октавион погладил его по лицу. Галлион неожиданно поцеловал теплую ласкающую руку. Потом вскочил на ноги, ощерился, и стал бегать от красивого варвара по шатру. Напоследок он забился в угол, подтянул колени к груди, и спрятался за своими длинными волосами. До его слуха донесся уже знакомый, мягкий и чарующий голос: — Ты больше никуда от меня не сбежишь, богоназначенный мой.