О влюблённом паже, или эротические зарисовки

      Убранство возродившейся империи слепило глаза не хуже полуденного солнца, нещадно осыпавшего сотерновыми стрелами и без того вычищенный до блеска плац гарнизона. Безмолвные величественные колонны, изрезанные витиеватыми узорами формы речных порогов, казалось, растекались и пускались в пьяных пляс, не выдерживая стоявшего снаружи зноя, но его, несущего караул здесь, под тенью террасы здания провинциального управления, обдувал озорной июльский ветерок. И все заботы, все сомнения, терзающие разум вопросы, копошившиеся доселе надоедливыми мушками меж висков, этим дуновением зенита, сравнимым разве что с ветреным поцелуем крестьянской девчонки, пропевшей свои детские годы в полном клонящихся к земле пухлых колосьев поле, были изгнаны из юношеского сознания, а на место им пришли мысли совершенно иного образа. Взгляд его — уставший и страдальческий, впрочем, именно такой, каким ему и положено быть — теперь был обращен не на фигурные ворота, отделяющие гарнизон от речной развилки с шелестящими камышовыми зарослями, с колючим мятликом, с дивными пушистыми метелками того особенного бледно-розового, стыдливого и до святости невинного оттенка, которые наверняка задрожали бы от необъяснимого ужаса, попади на них брызги резвящихся на мелководье влюбленных. Нет, внимание его всецело захватила она, безрадостно осматривающая плац в своем генеральском мундире, гордо задравшая этот острый подбородок, вышагивающая плавно и шустро, совсем не как другие — что ей до резкости неказистой цапли! Из-под черных высоких сапожек, в которых отражались белобрысые солнечные зайчики, разлетались, будто искры, светлые пылинки. Даже исправно начищая и полируя свою обувку поутру, он сравнивал себя разве что со старым потрепанным солдатиком, уже не держащимся на ногах и падающим при любой попытке поиграть с ним; ничтожно крохотным пред своей нимфой. Перед сказочной феей из пахнущих хвоей западных лесов, люди в которых поклоняются другим богам и говорят на других языках, но оттого лишь больше завораживают народ наивных мечтателей. Канительная бахрома эполета вздрагивала в такт каждому незначительному движению, трепетала, придавая фигуре ее лишь большую хрупкость и невесомость. Глаза её, по старым поверьям дарованные самим чертом, игривые и в то же время, безусловно, выражавшие абсолютную уверенность в каждом своем действии, обладали колдовской силою: являлись ему во сне и наяву, в сокровенных мечтах и просто так, мельком, в свободное от раздумий время. Но что поражало его больше всего, так это их очертания, пробуждающие какие-то детские воспоминания о встрече с отелившейся по весне оленихой — полукруглые, огромные, точь-в-точь молодая лань, истосковавшаяся по родным краям. Темные пряди рукою непоседливого ветра откинутой фатою разлетались, лаская круглые низкие скулы, иногда щекоча кончик прямого маленького носа, какие встречаются лишь у диковинных соседей с западных полей.       Улыбка невольно промелькнула на его лице, волнами взметнулись морщинки под раскрасневшимися от дерзких фантазий щеками и добродушными глазами. Мысли его давно уже были у соблазняющего своей покалывающей прохладой истока со скольким камениствм дном и заросшими осокой берегами, где можно весь день провести, беззаботно усыпая ледяными каплями беленькую рубашонку, изящно завязанную на тонкой шее бархотку, кокетливо выглядывающие на миг из-под юбки девственные тюльпаны панталон. Отяжелевшие от влаги и потерявшие все свое сберегающее от чужих глаз значение, они, должно быть, становились ещё прелестнее, украшенные смущенным румянцем строптивицы. Она же, наверняка зная обо всех его дурных помыслах, нарочно иногда бросала тот заманчивый короткий взгляд, который на языке женщин означал всего одно желание, но пылким юношеским сознанием воспринимался, как целая симфония, распаляющая и затмевающая разум.