Пар

Вечность имеет форму треугольника, и её легко нарисовать на песке. Милорад Павич, "Пёстрый хлеб. Невидимое зеркало" Дамиано, идя по его следам, оттесняет Томаса вглубь комнаты. Его шаги сонны и шелестливы; спаленный прямоугольник с витиеватым кованым альковом пустынен и в нём минимум мебели. В углу винтажный потертый ковёр, на стене воздушной неправильной конструкцией расположились чёрно-белые фотографии в стеклянных рамах, одна из которых накренилась вбок, нарушая пространственную правильность. Новые стихи он ещё не успел подарить тому, кто в его гибкой, подвижной душе их пробудил. Сигарета в его руках ещё дымится, начиная с первых ступеней первого этажа. Он отодвигает светлые волосы, и обдаёт въедливым, колючим дымом ухо Томаса. Мягко дует в слуховой проход. Тянет вниз мелкую жемчужную серёжку, на что Томас мычит несогласно и протестующе. Маленький подбородок с едва различимой в игре света ямочкой гордо подскакивает вверх. Уголки губ тянутся вниз. Он чистое воплощённое искусство ещё с тех пор, когда на его лице появлялась первая косметика, а на зубах сидели брекеты. Томас инстинктивно открывает рот, после чего Дамиано делает между его усталыми губами несколько отрывистых дымных выдохов. А хочет плевков, но ещё для них не время. — Примерь новый мех, Томми. Его голос лязгал заржавленными листами железа. Его зрачки были расширены, как у эпилептика накануне приступа. — Мне и старый-то девать некуда. — дёрнулся в его руках Томас, пока Дамиано держал его за запястья в грубых кожаных перчатках, похожих на крабьи клешни. — Где я возьму столько плохой погоды в солнечной Италии, чтобы выгулять это всё? Он дёрнулся ещё раз. И ещё раз. И ещё раз. Но предсказуемо остался стоять вдоль стены, почти не сменив положения тела. Он свёл бы с ума любого художника из покрытых пылью и тленом эпох, и Дамиано знает об этом. В этот раз мехом оказался длинный мягкий жилет из сибирского соболя. Время будто бы остановилось. Вот она, авангардная Венера в Мехах. На её веках радуга теней с хвостами комет и метеоритов. Поверх ресниц наклеенные. Под веками колдовские ведьмины веснушки. А под застиранными джинсами, спрятанные от посторонних глаз, худые бледные колени, покрытые ожерельями укусов. Дамиано приникает к своему Наваждению снизу доверху, распластав ладони на узкой груди в области сосков. Его собственные брови красивы даже в нахмуренном состоянии. Он целует Томаса в шею, сначала бережно, едва касаясь губами, потом настойчиво и горячо. Пробует протиснуться между длинных, расставленных шире плеч, ног. Он просовывает руку в задний карман застиранных джинсов в стиле хиппи. Дует на пушистую ирландскую чёлку в стиле хиппи. Массирует миниатюрные плечи. Сминает тощую задницу. Ноги Томми настолько восхитительны и длинны, что кажутся бесконечными. Да он и сам каждую секунду помнит об этом. Дамиано хочет разорвать его на атомы. Или увидеть хотя бы минимальное подтверждение признания в свою сторону. А тут снова Он, чья шея тоньше шеи балерин. Чьи лучистые, солнечные волосы хотелось намотать на кулак. Чьё тело хотелось осеменить хоть снаружи, хоть изнутри, лишь бы эти горькие капли вообще летели в его сторону. Когда он вытаскивал член, когда этот дурно пахнущий нектар жемчужной росой осаживался на его хилое, сутулое, но чертовски привлекательное тело, он ненадолго успокаивался. Он мог заниматься чем-то ещё. Вечер выдался тумановым. Из окна, почти не затрагивая занавесок, проступал водяной дым, проступал пар. Мой бледный Парсифаль В короне из цветов, Пребудь со мной, пребудь, Огня рождая лики. Мой бледный Парсифаль, Во славу всех богов Мы чертим этот путь — Распутный и великий. Ты звал меня и ждал, Бродил среди слепых, Бродил среди глухих, В слезах и ярких бусах. Ты мой ночной астрал, И пламя от костра, И холод серебра, Весь в шрамах и укусах. Томас слушал звуки его манкого, обволакивающего голоса, и его сознание медленно затуманивалось; корпус его собственного тела, словно вопреки воле хозяина, накренялся в ту сторону, где зарождались эти Звуки. Все предметы в комнате, начиная каминными часами, заканчивая тяжёлыми театральными портьерами, охватила странная гипнотическая дрёма. Томас высунул язык, провёл им по кончику носа разомлевшего, возбуждённого, Давида: его волосы снова завивались на концах. Зубы, ровно подрезанные у нижней губы, блестели естественным здоровым блеском. Он шлёпает его ладонью по раскрасневшемуся, ноющему члену — и обратно натягивает на Дамиано трусы. — Но я устал. — Может, ты и от меня устал? Дамиано толкает хлипкое эфемерное создание в плечо: Томас ударяется спиной в стену. Потом толкает ещё раз. И ещё раз. Томас молчит и продолжает улыбаться ему ангельской улыбкой. Хотя его соски уже торчат как гвозди под серой обтягивающей майкой. За счет непомерной худобы, за счет эльфийской тонкости строения тела он кажется ниже его ростом, но это не соответствует действительности. Дамиано поднимает его руку, прислоняет к стене, — и как в пасть льву, буквально засовывает голову в его подмышечную впадину, зарывается носом в волосы, резонирующие оттенками охры, и вдыхает его чистый, его тонкий озоновый запах, к которому примешиваются лёгкие ноты пота. Потом он вихрем слетает вниз по лестнице. Томас мчится за ним вслед, целует, куда успевает достать. Видя, что этого недостаточно, он снимает с себя штаны, грациозно выпутывается из них, поправляет член, шагает Давиду навстречу, прислоняется к нему наиболее интимно, и, прикрыв глаза, покачиваясь на его теле, обнимает его бедро одной ногой. Он открывает глаза, и больше уже не разрывает зрительного контакта с ним. На его лице трудночитаемые эмоции, разве что едва уловимое превосходство. Он берёт его руку в свою, просовывает в свои белые трусы. Дамиано уже не дёргается, будто бы прислушивается к звукам, хотя в комнате тихо и спокойно. Только едва слышно тикают каминные часы. Дамиано вздрагивает. Потом щёлкает ему по яйцам двумя соединёнными пальцами. На что Томас пинает его ногой в колено. Дальше они конфликтовать, вроде бы, перестают. Давид, целуя Томаса, вытягивает руки вдоль швов, словно на армейском построении. Томас застёгивает на нём ошейник, в одних трусах на поводке он ведёт за собой полностью одетого Дамиано, они поднимаются на второй этаж, он снова его победил. Трусы он часто подбирал на пару размеров больше его собственного: такие трусы смотрелись на нём слегка выпукло, не слишком пуритански, и крайне возбуждали Дамиано. Дамиано присасывался к его ношеным трусам, втягивая губами эсхатологические атомы его выделений. Он любил его буквально на клеточном уровне. Томас сам его раздел, сам прислонил его к стене, сам поднял ногу ему на плечо. Дамиано в который раз удивился его тягучести, словно он был смолой на больном дереве, и эфемерной гибкости. Он позволил себя целовать, позволил ему гипнотически двигаться на нём, позволил ему вести, словно это он сам был трахаемым, а не наоборот. Он с наслаждением обсасывал большой палец его ноги, также как остальные покрытый чёрным матовым лаком. Он усиленно теребил его член, когда Томас запрыгал на нём голоднее и резче. Томас сомкнул веки, втянул в себя губы: его пушистая светлая чёлка упала на глаза, прочертив в больном поэтическом сознании Давида новые борозды и трещины. Потом он придушенно застонал в сгиб своего локтя, и бессильно повис на его плечах. Для Дамиано это был знак, что он уже подступается к оргазму. Каминные часы всё тикали, но уже в другой комнате. Рыхлые льняные занавески качались от ветра. За окном, в высоких облаках, расположилась полная и яркая луна.