Пар

Вечность имеет форму треугольника, и её легко нарисовать на песке. Милорад Павич, "Пёстрый хлеб. Невидимое зеркало" Томас цеплялся за твердь его плеч, как утопающий за океанский остров. Псалмы Давиду срывались с его маленьких, покусанных уст высоким, слегка охриплым пением. Голос его был крепок, а тело ослабло и обмякло, бессильно повисло на взмокших плечах. Его глаза частично закатились. Он стонал ему в рот. Их тела дёргались в рваном ритме неизречённого безумия. Дамиано пытался ухватить губами его длинные накрашенные ресницы, а Томас постоянно увиливался от него, дёргаясь в Гипнотическом Ритме Неизречённого Безумия. Он был его непотопляемой Твердью. Он был его Евангелием. Он был его Вифлеемской звездой. Дамиано не знал, произнёс ли он это вслух, или просто прокрутил в сознании. Когда они ненадолго остановились, он прикусил зубами его маленькое розовое ухо, разместил язык за крохотной жемужной серёжкой, и в таком положении ненадолго замер. В сторону Томми у него всегда срабатывал психосоматический кусательный механизм, который он едва в себе укрощал. Он испытывал в его сторону неутолимый волчий голод. Луна заглянула в окно, улеглась на тёмный бок, задремала в извилистых облаках. Они не видели её очертаний, только призрачный прямоугольник окна, но чувствовали её прохладное, пробуждающее дыхание. Бессонный диск луны светил, но не слепил. В далёкой пустынной темноте уснули горы, облитые мягким серебром. Слова стихов окутали Томаса усмиряющим, невесомым шёпотом. Мой бледный Парсифаль В короне из цветов, Люби меня, люби, Так пьяно и колюче. Мой бледный Парсифаль, Из моих слёз и снов, Кровава дань любви, Рождается созвучье. Пусть, слёзы на лице, Мой мученик в венце. Давид вцепился Томасу в задницу, они толкались друг другу навстречу, почти не разъединяясь. Потом они оба сползли по стене, и продолжили трахаться уже на полу, голодно соединившись с губами друг друга. Дамиано сидел с вытянутыми ногами, Томас в бешенстве дёргался на нём, подступаясь к оргазму. Вскоре Томас откидывается на руки, с широко раскинутыми ногами он кончает Дамиано на ногу и живот, ни на миг к себе не прикасаясь. Дамиано подхватывает густую, горькую каплю, и водит по Томасовым губам, словно пальцем наносит помаду. Обводит мокрую внутреннюю поверхность щёк. Потом выкручивает его соски, запускает пальцы в его волосы, и содрогается в долгом оргазме, от которого, кажется, ходит ходуном пол. — Mamma mia. — Потому что жизнь без тебя не может быть полной. — негромко, даже меланхолично декламирует Дамиано, пока Томас, всё ещё покачиваясь на его бёдрах, сидит к нему лицом и быстрыми поцелуями покрывает его губы. Какое-то время они пребывают без движения, уложив головы на плечи друг друга. Давид держит Томаса за талию и не даёт с себя встать. Томас приподнимает его лицо, медленно ведёт языком по подбородку — и в тот момент, когда у Дамиано оборвалось сердце и почти остановилось дыхание, покрывает поцелуями самое артистическое в мире лицо с благородной мимикой, которому позавидовал бы Хельмут Бергер. Осторожно, будто в первый раз, пробует на вкус его губы, в уголках которых запечатлелись оттенки драмы. Обвив его шею, прислоняется маленьким, почти детским ртом к пробору его волос, немного подув на них. От него редко исходила инициатива в плане нежности. Напоследок он поднялся с него, прикрыл анус пальцем, и, хитро улыбаясь, на своих восхитительно длинных ногах проследовал в сторону ванной. — Открой. У меня потребность постоянно прикасаться к тебе. — Не открою. — Открой. Иначе вынесу дверь — и изобью. — Не изобьёшь. — Открой, Томас. — Чего ты здесь не видел? Мыльной пены? Сначала послышался звук ногтей, скребущихся по резной поверхности эбенового дерева. Потом дверь перед носом Дамиано распахнулась. Томас стоял перед ним в неглиже, прикрыв гениталии ладонями крест-накрест, точно Ева фи́говым лепестком, весь свежий и мокрый. С его волос на мягкий пушистый ковёр падала вода. Дамиано, куснув его за нижнюю губу, толкнув его в грудь, какое-то время обеими руками дрочит его член, потом садится на бортик ванны, и силой усаживает Томаса на своё вновь воспрявшее естество. В ванной скользко. Они едва удерживаются, чтоб пару раз не упасть. Томас сидит к нему спиной. Дамиано отводит рукой его влажные волосы, обнажая шею, несколько секунд не двигается, залюбовавшись им. Внезапно Томас спрыгивает с члена, и доводит Дамиано до сумасшествия, до икроножных судорог с помощью горячих губ, языком разминая уздечку. Напоследок он выпускает член изо рта, пристально глядя ему в глаза, и через секунду вылизывает анус, вставляет кончик языка внутрь. Голос его всегда требователен, взгляд тоже, не смотря на оставшиеся детскими черты лица. — Подрочи себе. Я хочу, чтоб ты кончил без моей помощи. Дамиано, скорее случайно, забрызгал спермой его волосы. Томас поднялся к нему навстречу, потрепал его по лицу и рассмеялся ему в самые глаза. Потом он взял его за уши, и начал оттрахивать в рот, будучи непривычно грубым. Впоследствии его пальцы вплелись в тёмные волосы Давида, и больно сжали их у корней. Томми так женственен, так хрупок, что на его теле нет малейших признаков маскулинности, даже вен, сетью распространяющихся по низу живота любого мужчины, только волосы, покрывающие ноги. Да и те он часто сбривал. Соски у него не коричневые, а какого-то немыслимого нежного оттенка. Талия настолько узка, что её постоянно хотелось сжать обеими руками. Из мужского только длинные ступни, которые не оставляли Дамиано в покое ни днём, ни ночью, к которым он всегда испытывал целую симфонию фетишистских чувств: вылизывал их и нюхал, кусал Томми за розовые пятки, выбивая из него придушенный смех, проводил языком между пальцами, вбирал их в рот. На что Томас возбуждался только от вида, явно не имея там эрогенных зон. Особенно громко Томас стонал, когда Дамиано дрочил его член, а он трахал его рот большим пальцем ноги, а то и сразу несколькими. Когда Томас излился ему в рот, некомфортно растянув его в разные стороны, Дамиано изрыгнул в поцелуе половину его собственной спермы, и запел животворящие, воскрешающие строки из Torna a Casa: — Prima di te ero solo un pazzo, ora lascia che ti racconti Avevo una giacca sgualcita e portavo tagli sui polsi Oggi mi sento benedetto e non trovo niente da aggiungere В этот раз смеялся он. Даже хохотал. Он толкал Томаса в плечо и продолжал петь: — Era un brivido che porta la luce dentro le tenebre E ti libera da queste catene splendenti, lucide. Дамиано поставил ногу Томаса к себе на колено, и начал его возбуждать снова. Он куснул его за живот, и стал мучительно сладко дёргать его член вверх, поочередно меняя руки. Тянул рыжеватые волоски на его груди. Бил ладонью по нежным розовым яйцам, зажав их в неплотно сомкнутый кулак. На что Томас вскрикивал, но начинал трястись ещё сильнее. Когда он погрузил его член в рот, он был ещё мягок. — Поднимись ко мне. Встань. Голос Томаса был твёрдым, как железо. Он пинал его в грудь коленями и тянул его вверх за волосы, за подбородок, за уши. Когда Давид соприкоснулся с ним животом, он прикусил его нижнюю губу, но тот всё равно, сквозь нехватку воздуха и неудобство, вставил реплику: — Так люблю эту восхитительную часть твоего тела в неэрегированном состоянии. Счастливые несколько минут, когда за ним интересно наблюдать. Под конец фразы он вырвал свои губы из плена зубов Томми, и договорил уже нормально: — Люблю заставать глазами момент его пробуждения. В нём столько эстетики, столько прекрасных скрытых моментов, что меня хватит ещё на миллион Ventanni и Caroline. Потом он встал перед ним, как перед залитым огненным светом алтарём, как перед сверкающими золотом образа́ми, уложил на свою голову его член, и в таком положении ненадолго замер. Перед его мысленным взором к высокому потолку взметнулся огромный пылающий факел. — Но у меня больше нет сил. Дамиано вытащил его за плечи из ванной, грубо поставил на колени, и ткнул его лицом в пол. Некоторое время удерживал в таком состоянии, ухватив за затылок, уперев ступню ему в спину, потом отпустил. Объял ладонью маленький дрожащий подбородок. Медленно поднял. Светлые волосы, мокрые на концах, которые остались по-детски шелковистыми и мягкими. Большие зелёные глаза. Ведьмино знамя. — Если я к тебе пристаю, ты обязан кончить хоть в третий, хоть в тысячный раз. Его голос лязгнул заржавленными листами железа, невесомо взмыл вверх, и оборвался на самой высокой ноте. Он мгновенно переменился. Он осторожно тёрся лбом о его яйца, а руками водил вдоль члена — в направлении груди. Томас пнул его коленом по губам, вогнал палец себе в анус, потом медленно заменил на три, и тогда его стоны стали более громкими и звучными. Дамиано накрыл губами, обволок нежно его член. В ванне было по-прежнему скользко. Они едва удерживались, чтоб не свалиться в воду. Дамиано развернул его лицом в стену, раздвинул ягодицы, и стал душевой водой стимулировать его анус. Щёки Томми раскраснелись. На губах заиграла куртуазная улыбка. Он прислонился жопой к стояку Дамиано, потом стал тереться о него что было сил. Он выглядел пьяным, хотя ни капли ни пил. Дамиано вставил изнывающий член в его голодную дыру, согнул его в три погибели, и трахал его, трахал, трахал, шлёпая по непуританскому заду, называя словами, в которых напрочь отсутствовала эстетическая составляющая. Он вставил пальцы по обеим сторонам его рта, словно удила лошади. В эту минуту Томас сжался на его члене, и почувствовал, свесив волосы, как горячая струя, то увеличивая, то уменьшая напор, обдаёт изнутри эластичные, пульсирующие стены. В эту же секунду Томас кончил в его руку, жадно прижимая к себе Давидову ладонь. От их тел, казалось, исходил жар и пар. Дамиано поводил языком по мелкой щетине над его верхней губой. Надавил языком на кончик носа. Томас вертелся под струёй душа, пока Дамиано его мыл, и периодически прислонялся к нему животом и грудью, чтоб поцеловать. Он снова нежничал. Он льнул к нему всем собой. — Ты меня хоть немного любишь? — без особого энтузиазма спросил Дамиано, пока Томми, надменно задрав голову, втянув в себя живот так, что косточки засветились на рёбрах, двумя пальцами держал его за кадык. — А что я, по-твоему, делаю, если много лет нахожусь с тобой? Звуки его голоса были сродни низкочастотным импульсам тока. Они лечили его душу, сознание, но каким-то гипнотическим образом расширяли, распространяли в масштабе его фобии и мании, обостряли ощущения запахов и вкусов, надрезали нити нервов, вбивались в его биохимию чужеродной клеткой. Томас тряхнул мокрыми волосами, и ударил его по бедру всё ещё стоящим членом. Пар рассеялся. Никто из них не спешил перешагивать бортик ванны. Они видели лица друг друга как в макросъёмке.