Вечер у камина

Зима стояла лютая. Не знаю, как по-вашему, по-учёному, государь мой, а по-нашему так и в задние годы морозы крепче были. Морозы крепче и люди крепче. М. Пришвин. За волшебным колобком — Не стоило таких забот, Генрих. — поправив крахмальный спаленный чепец, ломко взмахивая руками, произнёс Жилин. — Стоило, ваше сиятельство. Хорошие сыщики ноне в цене. Он уже попятился назад, стыдливо опустив глаза, но его остановили. — Да ты присаживайся, присаживайся. Генрих Акулинович, сын разорившегося ростовщика Катамаранова, стоял в проёме двери, в облаке полумрака, какой-то смурной и тёмный. Его глаза чернели на неизъяснимо светлом, узком лице. Распахнутая дублёнка обнажала узкую, почти безволосую грудь. — Испейте-с, голубчик, со мной чарочку вина. Генрих осунулся, нахмурился, помрачнел. Покрылся невидимыми колючками. — Вот ещё, барин, чтоб вы со всякою грязью пили. — Ты не грязь. Ты красивый заблудший человек. Жилин притягивает его внутрь за локоть. В комнате темно. Ярко горит новогодний камин и отбрасывает на стены волнообразные, сомнамбулические тени пламени. Генрих походит к софе, и присаживается неловко. — Усы бы тебе потоньше, на плечи княжий мех, и будешь сам барин. Испей малинового вина, а я тебя причешу. Жилин поднял с трюмо гребень, и действительно стал за ним будто бы ухаживать. Генрих, тем временем, опустошил серебряный кубок, и вытер усы рукавом. Внезапно обходительный господин грозно сверкнул красивою улыбкой, рванул с его плеч дублёнку, бросил мехом наружу на палисандровый пол, разорвал на нём рыхлые бедняцкие штаны, и оставил без ничего. Повертел его, задумчиво разглядывая. Следом, всё так же учтиво улыбаясь, велел ему полубоком лечь на пол. — Не хочу лежать перед тобой голым. — Стыдишься-с? — Никак нет-с, неудобно мне. Длинный мех мне зад щекочет. — пытался съязвить Генрих. — Тебя никто не спрашивает. Ты в этой комнате лишь слуга. — А если я оденусь и уйду? Сыщик состроил серьёзное лицо, и мыском сапога погладил его промежность. — Выпорю розгами. Генрих продолжил лежать перед ним уязвлённым и голым. Он слегка прикрыл свой зад краем дублёнки. И даже видимо расслабился. Барин, глядя сверху вниз на его усы и ресницы, поднёс к его губам ещё чарку вина. Осторожно стёк к нему на пол. Оттянул его голову назад, взяв его за волосы. Прошептал в самые губы. — Открой рот, я тебе ещё вина налью. Или зацелую до смерти. Он схватил его за подбородок, куснул за уголок губ, обвёл языком лихорадочный контур. Генрих от него отпрял. Смотрел на него большими чёрными глазами. Сыщик взял длинную трость, приподнял ею его член, постучал по нему, потрогал область под яйцами. — На колени. На четвереньки. И ноги пошире. И тоненький, как берёзонька. И красивый. И пахнет от тебя сладко да привлекательно. Он ударил его ремнём по спине. Потом неожиданно рухнул перед ним, как подстреленный, встрепенул руками, всем своим надтреснутым существом, — и со всею нежностью поцеловал. В губы, в сердце, в распахнутые лепестки ягодиц, опаляя горячим дыханием слишком нежную для крестьянина кожу. — Ты не представляешь, милый, каково это — испытывать мой голод. — Отпусти-с, барин, пока не случилось греха. Жилин снова взглянул на его усы и ресницы, но ничего не ответил. — Вы безумны-с, барское благородие. На меня не позарится даже пьяный. Как видишь-с, я и сам себя стыжусь. Сыщик скомкал его подбородок пальцами одной руки, схватил его член под яйцами, сдавил до покраснения, накрыл губами губы. Генрих недовольно засопел, затрепетал, замычал, задёргался. Жилин похлопал его по щеке, и он затих. Тонкие струи сладкопахнущего вина неторопливо сбегают в его рот, Генрих сглатывает. Часть попадает ему на шею, Жилин жадно слизывает. Потом несколькими грубыми толчками трахает его рот всеми пятью соединёнными пальцами. Глянув в лицо взмокшему, вспотевшему Генриху, резко бьёт его членом по щеке, бьёт в другой раз, и отходит в сторону. Какое-то время он бездумно перемещается по комнате. Потом укладывает свой член на худое генрихово плечо, пароксизмально, язычески двигает бёдрами, плотно зажмурившись, и через минуту изливается куда придётся, не трогая себя руками. Лицо его отчего-то сурово. На нём запечатлелись оттенки драмы. Яводи горячего яда сбегают по груди и спине Генриха. Он не решается поднять на сыщика глаз. Барин наклоняется, кусает его левый ус. Потом стряхивает со своей ноги домашнюю уютную обувь на собольем меху — и гладит его по члену всею голою ступнёй. — Долго будешь ломаться, Генрих? Мысленно ты под меня мильён раз уже лёг-с, на деле стоишь бесполезной статуей. Как неживой вовсе. Перевернись на живот, милый. Сыщик стал тонкой длинной тростью ощупывать его тело, его слишком белый и нежный для крестьянина зад, его собранный пучком анус. — Прекратите экзекуцию, барин. Дышал он совсем тяжело. В каком-то слепом бессильном отчаянии хватался пальцами за клочья светлого меха. Жилин ногой перевернул его обратно на спину. И снова стал голой, чуть влажной ступней неторопливо ощупывать его член. — Поцелуй-ка мой орган. Пока Генрих слабо, слегка брезгливо обхватил губами купол его члена, он поставил его в позу собаки, слегка прогнул в спине, — и большим пальцем руки, изредка неглубоко проникая внутрь, трогал собранный, напряжённый анус. — Да отвяжись ты, сатана! — Уж больше не отвяжусь. Кокотка, демоница, фея, падшая женщина! Большой палец Жилина, смоченный слюной, вовсю орудовал в тёплом заду Генриха. Он чуть кривился от мелкой боли. Но с его лица не сходило ни возбуждение, ни любопытство. — В конце концов, это приятно, Генрих. И даже полезно для здоровья таких тоненьких зефирных созданий, как ты. Я сразу тебя разглядел. Приподними задик, как курочка. Барин крепко обхватил обеими руками голову Генриха, и несколько раз поцеловал в полуразомкнутые, но безответные губы. Потом переместился к его заду, и поцеловал приоткрытую дырочку ануса. — Что ты мог разглядеть-то, ирод? Меня впервые так интимно трогают мужские руки. — Я по запаху твоему, по движениям твоим почувствовал, что ты дашь мне всё. Слуга смутился и покраснел. Сыщик захохотал. — Лижи мой большой палец, диво. — Вот ещё, барин, какой срам. — Влюблённые сраму не имут. — Чего ты ко мне привязался, пёсий ты сын? — Уж больно ты на меня, голубчик, похож... А я вон какой ладный да пригожий, и бровь черна, и зубы белы, и нравился многим, и вроде совсем не глуп. Да только не находился никто, кто был бы мне по душе. — неожиданно честно признался Жилин, почти не мигая. — Ни в одном из сословий. Камин отбрасывал на стену мягкие, колеблющиеся языки пламени. Генрих чувствовал себя погружённым в сахарно-пудровый, пастильно-мармеладный приторный кошмар, в котором его лелеют, ласкают, не гонят. И, возможно... любят? Сыщик развернулся в профиль, погрузил большой палец своей правой руки себе в рот, и с видимым удовольствием обсосал. Потом схватил Генриха за волосы, и с жадными поцелуями впился в его губы. Напоследок распахнул на себе плащ, и потёрся голыми ягодицами о перекошенное, тайно возмущённое лицо Генриха. — Прими за благо. — Извращенство ты именуешь благом? Грех? — вскричал Генрих. Он стал выглядеть по-настоящему возмущённым. Его трясло. — Не робей-с. Я всюду чистый. Но смелости от Генриха не последовало. Он был растерян и возбуждён, а глаз своих ещё не показывал. Рука сыщика переместилась вниз, и вовсю ласкала его крепенький, ладный член. А он сидел как неживой и не мёртвый. — Довольно, окаянный. Устал я с тобой церемониться. Жилин, переворачивая его ногой с боку на бок, какое-то время покатал его по меховой шкуре. Потом оставил его на животе, и высек ремнём. — Соедини ножки-с. Я не хочу тебя всерьёз повредить. Его ноздри раздувались. Его лоб был солён и мокр. Жилин поцеловал его в спину, в анус, потёрся лбом о его спину, и снова какое-то время сёк. Напоследок обильно поплевал ему на анус, и растёр слюну своими парадными барскими пальцами. — Будет немного больно. Сыщик снова обильно поплевал ему на анус, чуть куснул за зад, и приставил крупную головку к напряжённому входу. Простонал, ощутив себя внутри. Генрих скривился, заныл, но скидывать его с себя не стал. — Пошто ты так, барин? Живодёр. Сыщик развернул его на спину, быстрым поцелуем припечатал его губы, закинул его ноги себе на плечи, и снова вошёл. — Сейчас потерпи. А потом, озорник, будешь молить, чтоб я делал это с тобой снова и снова. — Отпусти-с, барин. Сапогов меня прибьёт, что я отлыниваю от дел. — Я много ему заплатил, чтоб ты был здесь со мной. Катамаранов постепенно расслаблялся. Крупный орган сыщика, распирающий его зад, уже не доставлял первоначальную острую боль. Жилин поцеловал его колено, лизнул коленную чашечку, и стал трахать короткими резкими толчками. Генрих стыдливо, приглушённо простонал. — Не знаю — что это, барин. Но мне становится приятно. — Ежели приятно — кричи мне в ладонь. — Буду кричать, барин. — Вот какой ты у меня ладный да милый. Генрих переменил позу, обхватил его поперёк груди, скрестил худые ноги у него на пояснице. — Неправильно делаешь, мой ангел, мой сладкий леденец монпансье. Я покажу тебе, как надо лежать, чтоб тебе было ещё приятнее. Жилин согнул его колени, и прислонил к его худой, почти безволосой груди. Снова заполнил его собой, не отводя распалённого взгляда. — Кричи мне в рот, милый. Когда на часах пробила полночь, Генрих всё ещё лежал с раскинутыми ногами, а его живот, его пупок были забрызганы лужицами собственной спермы. Он наглаживал свой полурасслабленный член. Смотрел большими чёрными глазами. — Открой рот, мой ангел, и подставь язык. — Вы, видно, умом тронулись, барин. — пробурчал Генрих, но рот распахнул. Когда кончал, сыщик очень больно схватил его за волосы. Его крупный орган задёргался у него во рту. Пламя в камине разгорелось. Мельтешащими химерическими языками стелилось вдоль кирпичной арки. — Глотай, милый, умоляю, глотай. Иначе высеку розгами до смерти, и умру рядом с тобой. Глотай, моя кокотка, моя фея, моё нежное зефирное создание. Когда Генрих исполнил всё, что от него требовалось, Жилин набросился на него сверху, стал жадно поедать губами его губы, не давая дышать Яхонтовому. — Экий вы умалишённый, барин. Он был — там. А таперича вы его — сюда? — Я, голубчик мой, человек с особенностями.