Вечер у камина

— Давай-ка сам пальчиками. Сначала в рот-с, опосля в афедрон. — Пристало тебе, господская твоя душа, жить во сраме. В камине затрещали поленья. Комната озарилась новым, всезаполняющим светом. В окно ударила метель. Огненный свет охватил всё живое и всё мёртвое вокруг. Генрих, стоя на коленях, нерешительно обернулся. Потом неизвестно зачем крепко зажмурился. Он отставил зад, прилёг полною грудью, прижался филеем к напруженным бёдрам сыщика. Его голова была развёрнута наполовину вбок. Жилин, глотая слюну, играя желваками, какое-то время возил членом по его позвоночному столбу. Потом, теряя терпение, укусил за горящее и будто бы вспухшее от смущения ухо. — Исполняй что требуют, сударыня. — Сударыня-с? — Мочиться-с, моя фанфаронка, ты теперь будешь сидя. Я так пожелал. Сыщик нагнулся, вдохнул запах его кожи и волос, лизнул его в трепетный кончик носа. Его голос, впервые за долгое время, был рассержен и резок. Генрих стыдливо послюнил палец, и протолкнул в свой слишком белый для крестьянина зад. Барин в это время держал его за длинный, подвёрнутый на концах чуб, натягивая волосы. Его ноздри раздувались. Его длинный, слегка изогнутый, хуй стоял крепко и трогал его бок. Чуть качаясь от мелких движений. — Выгнись. Подвигай рукой. Двигай быстро. Прихвати задницей головку моего члена. Вот так, сударыня. Генрих стоял на четвереньках, и совершал, что от него требовали. Короткий смешок, потом поцелуй в анус заставил его сильнее прилечь грудью и прилежнее расставить ноги. Сыщик полулёг на его поясницу, и приблизил лицо к его заду. Слуга почувствовал его дыхание на своих яйцах. Его усатые губы на естественном шве мошонки. Сердце Генриха колотилось бешено. Жилин обернул руки вокруг его груди, дёрнул его на себя, потом вернулся к мягким половинам, и прикусил чувствительную область между анусом и яйцами. Грудь слуги опустилась ещё ниже, зад поднялся ещё выше, всею своею позою он выражал собачью покорность. Жилин поцеловал его в трепещущий левый сосок. Пока сыщик гладил его по бёдрам, он наклонялся ещё сильнее, нерешительно оборачиваясь в его сторону. — Красавица. Охотница за красивыми господами. Барин раздвинул его ягодицы, и опустил меж них свои тёплые, налившиеся яйца. Чуть сместив их вниз, чтобы наблюдать негласные символы его тела. Кольцо его анальных мышц постепенно задёргалось. Дёргалось с разными интервалами. Дёргалось, меняя окружность. Сыщик наблюдал за этим и внутренне ликовал. На деле же сдержанно улыбался. Он подул на его анус, и прислонил к нему свои тёплые губы. Потом вытянул наружу его член, который тот зажал худыми ногами, стал хозяйски его мять, напоследок, широко раскрыв рот, насадился на него губами и всею глоткой. — На колени. Живо. Немедленно-с. Жилин ударил его членом по щекам, по плечам, по спине, по шее, поплевал ему в рот, вставил туда пальцы, потом огромный разбухший член. Он вторгался грубо и размашисто, хоть и неглубоко. Лицо Генриха было скрыто тёмными отросшими волосами, немного намокшими от капелек пота. Сыщик не видел его глаз. Но интуитивно догадывался, что он скрывал от него отвращение, мешающееся с возбуждением и похотью. Он быстро двигал рукой между своих ног. Жилин одним рывком приподнял его, оставив стоящим на коленях, и вдруг ласково поцеловал в солоноватый лоб. — С этих пор, голубчик мой, я твой хозяин. Или владелец. Как тебе больше понравится. — Ни стыда в тебе, ни совести, ни сострадания. — Когда сердце молит о любви, совесть плохой друг. Он трахает его между ягодиц, зажав свой член покрасневшими от порки ягодичными половинками. Потом орошает его слабое, изнеженное тело горячей разбрызгивающейся спермой. Капли падают на генрихову кожу рядом с анусом. Впитываются в мелкие волоски. Он ноет и вертится будто бы от нетерпения. Жилин быстро раздвигает его ягодицы, и позволяет тёплым струям самопроизвольно бежать вниз. Буквально проникать в уже неплотно сомкнутое кольцо. Он проталкивает несколько капелек в бесконечно желанный зад. Генрих поднимается, бьёт его в грудь, но через минуту оказывается стоящим на четвереньках и полуприжатым к полу. Он вздрагивал. Боялся, что его или высекут, или убьют. Сыщик схватил его между подбородком и шеей, помассировал область под яйцами, и алчно, сурово поцеловал. — Ты не учёл, что я сильнее тебя. — Если в тебе есть хоть капля чести, отпусти. Барин кивнул на его член: — Отпустить тебя в таком состоянии? Генрих отполз от него к стене. Он согнулся в три погибели и будто бы исчез, спрятав лицо в ладонях; плечи его вздрагивали. Сыщик подошёл к нему не сразу. — Желаешь, я произнесу вслух, отчего ты так горько плачешь, милый? Ты хочешь, чтобы это продолжалось. Ты ненавидишь меня, ненавидишь потаённую сторону Себя. А твои разум, тело тебя предают. Но ужели я, милый мой, хотел добиться твоей ненависти? Я хотел показать тебе тебя самого. — Сделай, что задумал. — глухо ответил яхонтовый, стряхивая с щёк горячие слёзы. — Поглумись сызнова над моим телом — и отпусти. Пока Жилин курил, с его лица постепенно сползла суровость. Он прислонил к своей груди Генриха, и, дуя на них, мягко перебирал его волосы. Член Генриха постепенно опал и упрятался между ног. Они просидели так целую вечность. Потом он взял его орган в кольцо из пальцев, язычески его сдавил, задвигал по нему рукой, прикрепив взгляд к покрасневшему куполу, и постепенно снова стал невыносимым и грубым. — Ты очень, мой ангел, на меня похож. Кроме единственной детали... Соедини руки за спиной, будто я тебя связал. Глаза его подкатились в каком-то немыслимом, неведомом, нечеловеческом экстазе. Он взял его сзади за шею, приклонил его голову низко к полу. Потом болезненно прижал к полу голою ступнёй. — Исполняй мою волю, фанфаронка. — грузно, тяжело отчеканил он. — Пошто ты меня так ненавидишь, барин? — Ненавижу ли? Или, милый, слишком нестерпимо люблю? Он покрыл его тело плевками, потом, согнув его у парадной португальской софы, грубо взял его сзади. Его бешеный хуй мелькал меж ягодиц Генриха, а на нём белели следы семени. — Я должен, право, тебя ненавидеть, барин. Должен от тебя бежать без оглядки. Отчего мне лучше и приятнее с каждою минутою? Ибо всё, что ты делаешь, от начала до конца неистолкуемо. Заповедно Неправильно. — Если жить одною правильностью, прилежная моя сударыня, все удовольствия пройдут мимо. Я долго так жил. А потом устал. — Но почему ты выбрал именно меня? Что есть во мне, чего нет в белых господах и госпожах? И я не о сословиях. Жилин взял его лицо в свои ладони, поцеловал его в лоб, и изрёк короткое слово: — Фанфаронка. — Я понял. Твоя изощрённая, неизъяснимая барская душа требует называть отдающегося мужчину женщиной. Но почему именно фанфаронка? Слишком бахвалюсь на пустом месте? Жилин снова взял его лицо в ладони, и поцеловал в разглаженный, спокойный лоб. — От обратного. Наоборот себя недооцениваешь. Генрих, повинуясь неведомому порыву, пересел верхом на его член лицом к нему. Они не двигались. Барин похлопывал его по заду, потом обнимал его за верх спины, где у ангелов, должно быть, пробивались бы крылья. — Сердцем ты мне, душенька, люб. И умом. Другие думают, что ты скуден мыслью и глуп. Но в этом нет ни доли правды-с, это маскировка! — в каком-то нелепом отчаянии восклицал он, жарко его тиская. — Чтоб никто не пытался стучать грубыми мещанскими сапогами в твою ломкую сапфировую душу. Лучшая защита от таких посягательств — твоё молчание. — Или невнятная речь. — внезапно рассмеялся Генрих. Он окончательно расслабился в руках красивого, тёплого сыщика. Он сидел на полу на подоткнутой под зад дублёночьей шкуре. Ноги Евгения, сидящего на витой португальской софе, обнимали его. — Или невнятная речь. — хлопнув его левую ягодицу, хохотнул Жилин. Барин целует его в худую, казалось бы птичью шею. Гладит его по бёдрам. Гладит его по бокам. — Так-то и было, голубчик. Тысячи душ вокруг. А поговорить-то мне и не с кем. Генрих посмотрел в его глаза большими чёрными глазами. Отвёл взгляд. Его левый ус дёрнулся. — Я понял, твоя привычка прибедняться — не глупость, а тактика. Так тебе удобнее напрашиваться на комплименты. Ты не только красив, Генрих. Но и умён. Голый Генрих лежит на спине. Голый Жилин сидит у него на груди. Медные языки каминного пламени, материализуясь на стене, прилегли спокойно и низко. — Если буду сильно пьян, буду звать тебя женскими именами. Прозерпиною. Или Клавдией. — Уж и зови. Генрих хохотнул. Потом, почти не смыкая зубов, куснул головку его снова наливающегося члена. Глядя на него снизу вверх, вздрагивая ресницами, открыл пошире рот перед грубым проникновением. *** Густая метель прошла и улеглась. Снег лежит на равнине, на лесных дорогах искристыми хлопьями. Генрих и Евгений скачут на чёрных арабских скакунах, догоняя друг друга.