Осенние города

Серое небо изливалось на город дождем. Было утро, такое раннее-раннее, когда на небе висят пепельные облака. А если бы можно было рассмотреть звёзды — они бы всё ещё висели на небесах. Вышки домов — пятьдесят оттенков серой палитры, тускло светились и прошивали грязноватое небо. Шура пил кофе, неотрывно, до боли и зуда в глазах глядя в этот сгусток сероватого света. Кофе был по обыкновению крепким, а его распитие напоминало ритуал для неторопливых: глоток, пауза, смакование вкуса, сумрачный взгляд в окно, снова глоток, пауза… Дождь падал на город, на дороги, на крыши машин, бился в окна с такой силой, что рамы мелко дрожали. Что же, осень взялась за людей всерьез. На улицу и носа не высунуть. Шура с усилием оторвал взгляд от окна и поглядел в практически пустую чашку. А затем резко поднес ее к губам и одним глотком опустошил. Последний глоток отдался вязкой колючей горечью. Шура чуть улыбнулся и поставил чашку на подоконник — довершение дождливо-осеннего натюрморта. Хоть садись и рисуй. Ему нравилось суровое очарование раннего утра. За окном клубилась ледяная дымка, неприветливая, тоскливая. Шура испытывал мрачное наслаждение, понимая, что его собственное состояние не в пример лучше. Он получил свою долю уюта и теперь наслаждался им сполна. Журналист знал — еще раз он счастье не отпустит. Только не сейчас. Только не с Левой. Да, Лёва… Чудесный мальчик-солнечный-лучик, который как раз в эту минуту сладко дрых в коконе из простыней, на мягком диване. Даа, дрых!.. А ночью от температуры и кашля едва не помер, и Шуре спать не дал. Шура зевнул и полез в карман за сигаретами. Секунду промедлил и распахнул окно, впуская в комнату ледяные порывы ветра и капли дождя. В этом доме сигареты курил он один. Приходилось следовать установленным правилам. Левка сигаретный дым на дух не переносил и предпочитал дымить hqd. Журналист затянулся, правда сделал это несколько картинно, нарочито плавно и по-позерски. А сам все думал о Леве. С Левой у него ассоциировалось множество светлых моментов, таких же чистых, как синие глаза его персонального чуда. Да, вполне возможно, что с Шурой вдруг резко приключилась внеплановая влюбленность. Хотя, он и не спешил себе в этом признаваться. Но его, Левушку, невозможно было не любить, что правда, то правда. Или, хотя бы, каждый раз заново им восхищаться. Шура всегда признавался, что ему тяжело привыкать к людям. Если бы легко отвечал взаимностью людям, возможно, давно бы женился. И был бы несчастлив, зато в компании. А может, даже и счастлив. Кто его знает? Но история не знает сослагательного наклонения. Шура людям не доверял. Шура всегда был один. У Шуры вдруг появился Лёва. Факт всегда остаётся фактом. А ещё Шура считал слово «любовь» слишком сильным и важным. Его он ещё никогда не использовал, даже в случае с Викторией. Это было что-то такое околосмежное, но не «любовь» во всю ширину понятия. С Левой он испытывал тоже нечто иное, но несомненно светлое и чистое. Этот мальчишка восхищал его и наполнял душу теплом. Журналист надеялся однажды назвать «любовью» именно это чувство. Вот такое странное, необычное, смешное. Но, вероятно, самое сильное. Шура поглядел на огрызок сигареты — фильтр и пара миллиметров бумажной трубочки — и с раздражением ткнул ею в пепельницу. Наглядный минус предаваться долгим размышлениям. Время идёт, а никакого кайфа. К внешней стороне окна прилип мокрый лист, — закинуло сюда ветром. Шура подняв брови, оглядел гостя. «Дубовый листок оторвался от ветки родимой…» Действительно, дубовый. Красно-бордовый, местами коричневый. Мокрый, но совершенно целый. Журналист двумя пальцами снял его со стекла и положил на окно. Теперь листик поблескивал бордовым пятном на белом пластике. А что, красиво. Шура неспешно оторвался от подоконника и пошел шататься по квартире. Было темно и потрясающе тихо — идеальное бинго, чтобы просто шляться и думать. Но сначала он заглянул на кухню — теплое, светлое местечко, которое облюбовал, похожий на котейку, Лёва. Синеглазый чудик действительно спал, дыхание было затрудненным, но ровным. Шура прислонился к косяку плечом и с секунду стоял неподвижно, глядя на разметавшиеся по простыням кудри, и пушистую макушку, торчащую где-то там, в глубине. — Спишь? Ну спи — журналист сам не знал, зачем и к кому относятся эти слова. Он тихо прикрыл дверь и пошел прочь. С Левой все в порядке. Это стало неслыханным облегчением, хотя Шура не знал, почему волновался. Просто волновался и все. Видеть жизнерадостного Левушку безвольной тряпочкой, который говорил надтреснуто и смотрел виновато — это было выше его сил. Это настолько шло в разрез с пониманием характера Левы, что становилось странно. Хотя, это и была обычная простуда. Шура сделал три шага. Мысли хаотично крутились в голове, и опять вокруг Левы. Сам образ размывался, но дурацкие ярко-блестящие свитера, любовь к обнимашкам, мягким игрушкам и цветные hqd в руках — это вспоминалось четко. И моментально. А ещё носки с пиццей — как же без этого! Если бы Шуру сейчас спросили о Леве, первой мыслью была бы стопка картинок — вспышек «камеры» мозга. Во-первых, яркая живая улыбка. Такая, которая расползается на всю мордашку от уха до уха, которая едва раскрывается, когда Лёва чем-то расстроен, которая просто дремлет в уголках. Во-вторых, смешинки в глазах. Тут уже слепым надо быть, чтобы не заметить. Это красиво — вдруг куча маленьких искр всплывает со дна синих глазищ, со дна зрачков и посыпает серебристой крошкой яркую радужку. А Лёва смеётся. В-третьих, подвижная мимика. Тут вообще все глухо — Левка как скорчит мину, так хоть стой, хоть падай. Мастер-класс охмурения за три секунды. Шуре нравилось, как вздрагивают губы, как множество маленьких складочек залегает у глаз и рта. Как Лёва гримасничает, высовывает язык, иногда в зеркало, иногда в витрины, иногда в экран телефона… Да и просто так, чтобы Шура увидел. Как морщит нос, когда что-то пишет, или читает. Как быстро касается пальцами губ. И даже как минуты три некультурно высказывается в адрес некоторых земных обитателей. А затем с невинной улыбкой ищет в интернете, как изготовить куклу вуду. Итак, разобрались. Журналисту нравилось в Леве решительно всё, все его гримасы и причуды, всё это было обаятельным, милым, смешным. Шуре просто нравился Лева. Это ещё давно следовало признать. Под ногами мелькнула быстрая тень — кошка — и скрылась за поворотом. Ещё одно странное создание в их чумную компашку. Чтобы не скучать, видимо. — Хорошее утро начинается с прогулки в Сумрак? — он крикнул это вслед убегающему питомцу, даже не сразу поняв смысл фразы. А потом рассмеялся. Нет, однозначно, он ебнулся. Хотя, это уж с кем поведёшься, как говорят. А он, Шура, повелся с Левушкой. И до сих пор ведется. Такие дела. «Ставь точку» — решил он. Постоял, переминаясь с носка на пятку, а затем быстро вернулся в комнату, к окну. Листок всё ещё алел пурпурно-алым пятнышком, да светло-коричневый кружок от чашки притягивал взгляд. Чашка простая, высокая. У Левы было нечто пузатое, с отколотым краем и милыми осенними рисунками сверху. Шура никогда бы не признался, что сам подарил ее Лёве, а теперь каждый раз любовался, когда мыл после ужина. Чашка была очень характерная, в хозяина. На стене тускло светилась сине-белая гирлянда. И когда Лёва ее притащил?.. Впрочем, не важно. Шура с насмешливым интересом наблюдал, как его дом наполнялся частицей Левиной души, становился их общей норкой — мирком. Журналист даже предложил Леве перевезти сюда вещи — все равно он обжился и не уходит. И Лёва уже неделю возил — строго пять вещичек за день. Чудной парень, серьезно. «Мы будем чередовать, — объявил он. — День тут, день там. Ладно?» Почему-то перейти от «тут» к «там» не получалось. Лёва по-прежнему болел и украшал собой Шурину квартиру. И все обещал вернуться к первоначальному плану. Шура в этом, однако, слегка сомневался. В общем, теперь было нескучно, хотя стойко пахло безумием. Ну, а хули им, счастливым? Журналист прислонился плечом к стене и поглядел сквозь стекло в дождливое небо. Сверкнула быстрая молния. Что тебе доброе утро, считай. В стекле скользило робкое отражение Шуры. И кривоватое — комнаты. — Ну, допустим, мне действительно нравится Лёва. Но, пока, только допустим. Шура слегка улыбнулся и потянулся за сигаретами. Где-то в квартире зашлепали босые ноги. Лёва ворвался в комнату заспанный, со следом от подушки на щеке. Русые волосы стояли дыбом. Шура снова улыбнулся, но уже теплее и мягче. Поднял голову: в окне отражалось апельсиново-рыжее пятно. Улыбка Шуры стала шире — невольно вспомнилась эта дурацкая желто-оранжевая пижама в черную полоску, на пуговицах — Лёва гордо притащил ее в первый же день и полвечера с какой-то радости утюжил. Ну, что с ним будешь делать? — Ты вообще-то больной — заметил журналист, когда Лёва с радостным возгласом: «Прыг!» обхватил его руками за плечи. — Ну и что? — инфантильно хмыкнул тот. — Ты же все равно меня вылечишь. А с кем ты говорил? — Ууу, бессовестный! Шура притянул к себе Леву и не удержался, провел пальцами по лбу, сбрасывая с глаз челку. — С единственным умным существом из своего окружения, Левочка. Лёва наморщил нос и задумался. — Это с кем? — подозрительно осведомился он. Шура насмешливо хмыкнул. — Да ты что! Со стенкой конечно! Лёва расплылся в улыбке, как-то чересчур облегчённо. А затем ткнулся лбом Шуре в плечо. — Почему она интереснее меня? — Потому что с ней тебя, синеглазый, обсуждать интересно. Лёва обиженно надул губы и отстранился. — Ой… листик. — Ой… игрушка. Лёва опять поморщился. Поднял голову, и глаза у него были злыми. — Совсем ебнулся, да? — фыркнул он. — Со стенкой общаешься, меня дразнишь… кошку не покормил, изверг! О Бутче вообще молчу… — Ты обещал сам его выгуливать, помнишь? Лёва выпучил глаза. — Шура! — громко возмутился он. — Я же болею! Они помолчали. Лёва картинно сопел и обижался, вертя в руках листик, а Шура в душе задавался вопросом: как это они успели посраться? — Обижусь и уеду домой, — бросил Лёва и громко чихнул. — А там умру от простуды. Один… В холодной квартире… А виноват будешь ты, противный. Шура ловко поймал синеглазого чудика за руку и сгреб в охапку. Вопли и попытки вырваться в расчет не принимались совсем. — Я сказал стенке, что ты мне нравишься, придурошный — шепнул журналист на ухо Леве. За окном прозвучал раскат грома. А Шура ослабил хватку.