ca sent l'amour ici

      Драко понятия не имел, сколько уже лежит с закрытыми глазами, время от времени болезненно жмурясь от тянущего чувства в груди.       Будто, пока он собственными глазами не убедится, есть ещё возможность, что никуда он в этот раз не ушел. Что хоть раз остался после рассвета. Что хоть раз…       Но, конечно, его нет. Малфою не нужно открывать глаза, чтобы это знать. Холод пустой половины кровати говорит куда больше бесполезного взгляда больных-больных ртутных глаз.       Больно, Мерлин, как же больно.       А в голове вновь насмешливым эхом вчерашний шепот, звучавший тогда тихим весенним ручейком, а сейчас бьющий по мозгу хуже самого громкого раската грома. «Какой же ты, Драко… Нереальный… С ума сводишь, не могу… Будь ближе, будь рядом, иначе я сдохну…»       А Драко так и не смог сказать два простых слова. Слова-ключа, слова-лекарства. «Не уходи.» И за этим «не уходи» - «ты так мне нужен». За ним — «люблю тебя до смерти». За ним — «я ради тебя просыпаюсь». За ним…       Но не сказал. Потому что ничего эти два слова не изменят, если и вовсе не разрушат.       Захотел бы — остался бы хоть раз за полгода этих встреч, верно? Хоть раз бы Малфой не засыпал, вслушиваясь в мерное дыхание и шепча под нос, как молитву, чувствуя горечь на кончике языка, «останься-останься-останься.»       Больно. Как же больно!       Ну, а чего ты ожидал, маленький ледяной принц из разрушенного замка? Что смелый рыцарь останется здесь тебя охранять? Что не станет сбегать с первыми рассветными лучами в свою нормальную геройскую жизнь к своей нормальной геройской подруге с медными волосами и очаровательными, даже по мнению Драко, ямочками?       Нет, это что-то из жанра фантастики, а Малфой верил лишь в сказки. Волшебные, что всегда кончаются общей кончиной и пропитаны серой моралью. Детям, растущим среди магии, требовалась горькая ложка реальности, чтобы жизнь медом не казалась.       Жизнь Драко же отчаянно нуждалась в той самой ложке меда, а он все травил себя маггловской русской классикой, в которой что ни глава — то горе и смерть. И Драко тонул в ней, тонул, как звёзды в бескрайней тьме Чёрного озера в ночи; как островская Катерина в Волге — безутешная и наконец свободная, что птица.       Тупой Поттер с этими его тупыми глазами — зелеными-зелеными, как трава во дворе мэнора до… до всего… Участливые, иногда, мерещится, нежные. Конечно, мерещится. Должно быть, спутать нежность с жалостью проще простого.       Пошел бы он к черту со своей жалостью!       Драко переворачивается на бок, обхватывая плечи тонкими пальцами до боли, почти до синяков, что составили бы компанию чертовым бутонам-меткам страсти на его бледной длинной шее. Жмурится до кругов перед глазами, зубы стискивает так, что еще немного — раскрошатся.       Каждый раз так.       Каждый. Чертов. Раз.       Блейз был прав. Он тряпка. Он, Драко Люциус Малфой, последний представитель великого рода чистокровных волшебников, — подстилка и слабак. Игрушка героя, уже сломанная, но всё ещё на что-то годная.       Вязкая горечь ширится, заполняет теперь не только грудь, но и глотку, превращаясь в крик, запертый в ней, как птичка в клетке. И царапает, царапает горло изнутри.       И снова набатом в голове «Драко, ты самый… Так хочу тебя… до безумия… Посмотри на меня, посмотри…»       Чертов золотой мальчик! Вместе с сердцем растоптал и гордость, оставив лишь оболочку! Ничего не осталось у Драко, что не отравил бы этот идиот! Ни-Че-Го!       Нужно взять себя в руки. Пожалуйста.       Малфой пытается дышать размеренно. Это не первый раз и скорее всего не последний, потому что он не сможет.       Не сможет отказаться от Поттера, даже если будет знать, что проведенное время с ним будет последним, что ему доведется испытать.       Тем более, если оно будет последним.       Редкие минуты, когда он чувствует себя живым и почти счастливым. С ним, под ним, над ним — без разницы. Рядом, кожа к коже, губы к губам. Одно дыхание на двоих — только так Драко может дышать, все остальное время задыхаясь. До следующей встречи с Гарри.       Но нужно. Нужно это прекратить, иначе он просто не выдержит и следующим таким утром перережет себе горло, заливая белые простыни алой кровью, как доказательство того, что он тоже был живым и по его венам и артериям циркулировала горячая кровь, что он тоже чувствовал, даже если в основном это была и боль.       С трудом разлепив веки, остекленевшими глазами Драко уставился в открытое окно. Жара на улице стояла невыносимая. В детстве он любил май, а на первом курсе, когда в этом месяце, покидая Хогвартс, он понимал, что не увидит придурка Поттера аж три месяца, он едва сдерживал горькие детские слезы, полные искренней печали и тоски. С тех пор этот месяц он и возненавидел.       Воздушные занавески лениво колыхались на ветру, отчего-то вызывая у Малфоя ассоциацию со свадебным нарядом. Перед глазами, как наяву, предстал образ Джиневры в свадебном платье, ожидающей у алтаря своего звёздного жениха, почти мужа.       Образ, делающий больно на физическом уровне. Образ-палач.       А ведь Поттер ни разу о ней и не заикнулся. Столько рассказывал, хмурясь, кусая губы, улыбаясь, смеясь, злясь, размахивая руками или прижимаясь виском к его, Драко, груди, а о ней молчал. Будто знал, что Малфоя это убьет, но не догадывался, что тот умирает каждый раз, читая статьи о почти-невесте Героя в «Пророке», испепеляя взглядом страницы и сжигая себя заживо, перечитывая особенно ядовитые фразы.       И каждый раз возрождался из пепла, стоило Гарри появиться на его пороге (для кого придумали камины, Поттер?), пытаясь не показать того, как он пылает изнутри.       И Малфою оставалось лишь догадываться, разглядел ли Поттер под его броней всю ту боль-нежность-любовь, что пытали хлеще круцио. Заметил ли, что Малфой заживо гниет, пока его нет рядом. Заметил ли, во что тот превратился.       Драко понятия не имел, в какой момент сорвется. Все время он пребывал в состоянии натянутой до предела тетивы. Ещё немного — и с хлопком разорвется. И каждый день ему казался последним.       Малфой тяжело вздохнул, прислушиваясь к тишине поместья. Померещился глухой звук где-то на лестницах. Наверное, эльфы, разузнав, что хозяин больше не спит, суетились над завтраком, который тот, скорее всего, снова не сможет съесть даже немного.       Вставать сил не было. Хотелось срастись с прохладными простынями постели и ничего не чувствовать. Стать частью интерьера или окончательно трансформироваться в куклу для Героя. От неё его сейчас отличала лишь боль, пронзающая своим ядовитым жалом каждую клетку его измученного тела. Легче было бы остаться оболочкой — бездушной, но все ещё желанной для Поттера.       Драко сел на смятых простынях, чувствуя всем телом негу после вчерашней ночи, так сильно контрастирующую с болью, сковывающей все его внутренности, черной зловонной жижей стекающей с его сердца.       Боковым зрением он зацепился за что-то на прикроватной тумбе. Сердце екнуло и упало в желудок, где его тут же обжег желудочный сок. Ладони вспотели от плохого предчувствия. Атмосфера надвигающихся неприятностей тонкой вуалью окутала комнату.       Малфой почти до крови закусил губу, впиваясь отросшими ногтями в ладони, пытаясь притупить противную боль, пронзившую их. И задышал прерывисто, испуганно, будто увидел боггарта, а не свежий выпуск еженедельного «Пророка», что, пока он спал, оставила сова, привычно уже забрав оставленное ей угощение.       Неведомо сколько просидев в оцепенении, Драко все же наскреб в себе мужество, чтобы трясущимися — Мерлин, каков позор! — пальцами потянуться к свежему выпуску корреспонденции, с которого на него победно поглядывала Джиневра Уизли.       Драко зажмурился, не желая видеть ни заголовка, ни самой статьи, что не сулила ему ничего хорошего. Все его тело мелко трясло, но он не мог винить себя за это. Не тогда, когда его жизнь, кажется, окончательно разваливалась на части. Не тогда, когда судьба, видимо, отнимала у него самое важное. Единственное, что все еще держало его в мире живых.       Драко наконец в полной мере прочувствовал пословицу «перед смертью не надышишься». Ему казалось, что он стоит, уперевшись грудью в палочку с уже повисшим на её кончике непростительным.       Черные ресницы дрогнули, и Малфой наконец открыл глаза, задержав дыхание.       Сердце пропустило удар. И ещё один. А, может и вовсе остановилось, потому что Драко не чувствовал своего тела. Он не чувствовал ничего кроме боли. Такой сильной, что ему и не снилась. Сильнее, чем после десятка круциатусов от Лорда.       «ДЖИНЕВРА — ПОКА ЕЩЁ — УИЗЛИ ПОДЕЛИЛАСЬ НОВОСТЯМИ О ПОМОЛВКЕ! ПОЗДРАВИМ МОЛОДОЖЕНОВ!»       Малфой уронил газету из одеревеневших рук, закрывая ими свой рот. Девушка с газеты улыбалась солнечно, являя миру — сука! — очаровательные ямочки и вертела изящной ручкой, демонстрируя кольцо на безымянном пальце. И так раз за разом, раз за разом, пока её лицо не расплылось из-за пелены слёз, что затуманили глаза Драко.       Ему казалось, что его проткнули железным жезлом прямо в сердце, пару раз прокрутив им внутри и повторив экзекуцию ещё несколько раз.       Он задыхался, сдавившие горло тиски не пропускали воздух.       А Малфой все зажимал трясущимися руками рот, ничего перед собой не видя, ощущая, что он либо сейчас сдохнет от нехватки кислорода, либо вырвет прямо себе под ноги всей той чернотой, что переполняла его до краев.       Судорожный всхлип, пустивший в его легкие крупинки кислорода и спустивший все тормоза.       Завывание. Сначала тихое, похожее на жалобный скрип плохо смазанных петель на входе в погреб. Такой же беспроглядно темный, как его избитая душа.       А потом все громче и громче.       Как вой северного ветра на Астрономической башне в ту ночь, когда он почти решился перелезть через низкую ограду, покрытую инеем, и прыгнуть в черную ночь навстречу к звездам.       Как вой раненого зверя, которому и остается лишь кричать от боли и ужаса в силках, пока он не погибнет от потери крови.       Как крик человека безутешного. Человека, в одночасье потерявшего всё.       И он кричал, вырывая волосы на голове, заливая лицо и обнаженную грудь горькими слезами, что безостановочно текли из его глаз.       Кричал, бледнея, серея с каждой секундой, словно погибая на глазах.       Кричал, срывая голос, пока от природной магии трещал воздух и взлетали предметы вокруг.       Кричал-кричал-кричал.       До немоты, до глухоты, до разбитого на миллионы осколков сердца. Ему было так больно, что даже отголоски боли физической не достигали его сознания.       А потом внезапно чьи-то руки, горячие, крепкие, знакомые до каждой мозоли, до каждого оторванного заусенца и мелкого шрама, обхватили его трясущиеся, отнимая от изодранной почти до крови шеи, обняли крепко, прижимая ко вздымающейся часто и глубоко груди.       Драко решил бы, что сошел с ума, будь он способен думать хоть о чем-либо. Он все никак не мог успокоить уже беззвучные рыдания, задыхаясь, сотрясаясь всем телом, что так аккуратно, но так реально обнимали родные руки. Руки, что то гладили его волосы, то хватали тонкие пальцы, и баюкали-баюкали, как будто Драко снова маленький и мама пришла успокоить его после ночного кошмара.       И с каждым удачным вдохом, с каждым мягким покачиванием, с каждым прикосновением к истерзанной коже головы, отпускало. С Поттером рядом по-другому и не бывает. У Драко не бывает.       И сквозь пелену в голове, сквозь судорожные всхлипы доходил сдавленный, судорожный шепот:       — Ну же, успокойся, мой хороший. Пожалуйста, Драко, родной, пожалуйста, приходи в себя. Что ж ты так читаешь невнимательно, а? Решил, что со мной помолвка? Глупый, какой же ты у меня глупый и гордый. Джинни за Крама выходит, слышишь? За Крама! И я не сдержался сегодня, остался, не мог больше уходить так, будто для меня ничего не значишь… А я ведь думал, что у тебя так. Ты ведь всегда холодный такой, отстранённый… Ни разу не прогнал, но и остаться не предложил ни разу, я и уходил… Я не знал… Я ведь так люблю тебя, Драко, слышишь? Ужасно люблю. Так, что больно, что сдохнуть хочется, когда нужно уходить и что-то без тебя пытаться делать. А я не могу без тебя ничего! Слышишь! Не могу! Каждый раз смотрю на тебя спящего и подыхаю, как хочу рядом всегда быть! Каждую секунду. Без тебя и не живу совсем, а ты всё молчал и ни знаку не подал, что не всё равно, но теперь я знаю. И никуда никогда не уйду! Понял, Драко? Можешь убить меня, но не уйду. Лучше сдохнуть, чем опять без тебя теперь, когда знаю…       — П-придурок… Такой придурок! — непонятно про кого — может, про обоих — с облегчением прошептал Малфой.       Драко вывернулся из цепкой хватки рук, только чтобы повернуться к Гарри лицом и целовать его в глаза-щеки-скулы-нос. И губы, что стали для него кислородом. Что теперь принадлежали ему и только ему! И шептать в них между поцелуями о любви.       И сердце в груди билось, как сумасшедшее. Стучало о ребра так, что громыхало в ушах.       И теперь в крепких объятиях его Гарри Драко четко слышал, что сердца их бьются в унисон.