Исповедь для Девятого Круга

      Пурпурно-алое марево стелется на подступи к «Красной Королеве». Фасад прорезает тонкими лучами белого, оранжевого и розового неона, символы игральных карт мигают в частотной беспорядочности. Полуобнажённые тела медленно и соблазнительно танцуют за завесами стекла, неуверенные вспышки камер телефонов — и вот уже одна из проституток предупреждающе качает указательным пальцем, чем возбуждает на желание войти внутрь, к ней. Монотонный и вводящий в транс бит рвётся наружу, сочится из щелей окон и главного входа «Красной Королевы». Решительный шаг к последнему; чёрный силуэт рассекает пространство едва ли не до всполоха искр и развеивания дыма.       Оказавшись внутри клуба-борделя, Дженсен движется неспешно, чтобы не вызвать лишние подозрения. Скользит между пар, что пребывают в диком, необузданном сплетении, плавно добирается до главного зала первого этажа, где искусственное барабанное звучание входит в раж, в его поле вторгается больше мелодичных электронных оттенков. В солнцезащитных линзах, по которым то и дело пробегает жёлтая рябь, отражается один из двух пилонов — будто меч, вонзённый в камень. Почти по всему периметру танцевальной платформы разбросаны карточки, представляющие всё многообразие сумм кредитов, и совсем скоро к ним присоединится оговорённая заранее плата.       Дженсен пересекается взглядом с девушкой, исполняющей сложный трюк: схватившись за пилон снизу руками, она резко вытягивается вдоль него ногами вверх, после чего эффектно их разводит, демонстрируя отменную растяжку. На тонких шпильках туфель застывают световые отблески, будто капли росы. По телу растекается всё тот же красный цвет, властвующий над окружением, в нём теряются очертания сценического нижнего белья, из-за чего кажется, что девушка полностью голая. Рассевшиеся вокруг платформы зрители ликуют и скандируют, вынуждая вторую танцовщицу тоже по-особенному извернуться, чтобы отвести как можно больше взглядов — они с подругой переглядываются в понимании.       Когда Адам находит для себя свободный барный стул у самого края платформы, первая девушка спускается с пилона и подбирается змеёй. Переворачивается и выставляет пышную грудь она очень красиво.       — Надо было приходить час назад, сладкий, — голос из-за музыкальной какофонии звучит глухо и слабо, так что приходится скорректировать поднастройки слуха, — тогда мне бы не пришлось вызывать ревность у всех остальных… этим.       Танцовщица вновь переворачивается, встаёт на четвереньки и подаётся вперёд. Губы, покрытые масляной помадой с приторным запахом, едва задевают висок Дженсена, сохраняют след-мазок.       — Он будет сегодня в полночь у посадочного сектора «Лебедев Глобал», — куда менее сладкий шёпот и куда более холодный посыл. — Потом отправится в Зличин. Но перед этим дождавшись кого-то из Грузии.       Девушка припадает грудью к платформе и, отводя бёдра назад, плавно принимает сидячее положение. С последующей стойкой на коленях, которые гладко разъезжаются. Дженсен неотрывно следит, как рука опускается прямо на промежность, оглаживает её и перетекает на внутреннюю часть бедра. Как затем тянется к груди и сжимает правый холм так, что чуть не сдвигает чашу бюстгальтера. Танцовщица самозабвенно прикусывает нижнюю губу, будто славно возбудилась от столь близкого присутствия угрожающе выглядящего гостя — игра на восприятии окружающих, с которой нельзя шутить. Поэтому далее приходится сделать достаточно длинную паузу в беседе, ещё раз покрутившись на пилоне.       В это время Адама задевает ощущение чьего-то присутствия. До боли знакомого.       Он оборачивается. Без резкости и порывистости, и чересчур долго не отвлекаясь от лицезрения стриптиза, иначе те, кто жадно начал следить за ним, могут подумать в неправильную сторону. Танцовщица грациозно и привлекательно приближается сначала к одному мужчине, затем к другому. Затем опускается перед женщиной, что тоже не чурается вкусить полночных прелестей, ласково оглаживает её подбородок и щёку, и лишь после этого вновь оказывается перед Дженсеном. Она говорит о том, что будет далее в последующей череде преступных действий; он старается зафиксировать подозрительную голосовую тональность, волна которой исходит от барной стойки.       — Так что я бы не ловила этого ублюдка сегодня, сладкий, — девушка говорит без нежности, и тем удивительнее предстают её действия: повторное касание губами виска, задевание мочки уха, как руками она гладит крепкую шею, скрытую под воротником-стойкой, и плечи. Происходит резвый разворот, кошачий — Адам борется с тем, чтобы смотреть только на демонстрируемую задницу, а не проверять силуэты посетителей на фоне полок, забитых спиртным. — И перед этим пробила бы кое-какие имена… — к нему вновь оказываются лицом и хватают за искусственную кисть, которую тут же прижимают к паху, — которые у меня здесь.       — Не слишком рискованно брать такое прямо на работу? — Бровь вскидывается картинно, с нарочитым удивлением. Аугментические пальцы будто оглаживают интимную зону, на самом деле вытягивая из потайного кармашка плавок на много раз сложенный маленький лист бумаги. Удерживая его между фалангами, Адам скользит костяшками вверх до пупка и возвращается вниз. Повторяет действие столько раз, сколько ему позволяют.       — Куда надёжнее, чем хранить в обложке паспорта.       Не смеет спорить. Не смеет отвести взгляд, пока танцовщица не принимается развлекать других зрителей, и потом вдруг чувствует удар точно в грудь. Точно тараном, глупо и жалко на это отвечает сердце, веки шире расходятся, слои радужек оптических имплантов производят нервные сокращения, сбой на биоресурсе!.. Внешне холоден, недвижим, Дженсен чувствует сдавленность под нижней челюстью, и как мозг наворачивает круги ярой мыслительной активности. Бросает в жар. Почти до оглушения. На пару мгновений, во время которых зрительную периферию будто заливает строительной краской высокой плотности, и от такой точно ни за что не отмыться. Взгляд снова в сторону и задерживается он на посетителях у барной стойки намного дольше, чем стоило бы позволять. Пронизывает две фигуры. Головы, склонившиеся друг к другу. Ловит движения узких бледных кистей с длинными пальцами, чей полёт над клавиатурой так и остался незабываемым.       «…это твой голос, Фрэнк. Это твой грёбаный голос».       Адама подцепляют за подбородок и заставляют воззриться на улыбку, полную озорства.       — Твои предпочтения оказались весьма специфичны, милый. Но потерпи ещё немного.       Чтобы не задали лишних вопросов, само собой. Снова приходится наблюдать за танцем на коленях. Дженсен тянется ко внутреннему карману плаща — «ты говоришь слишком весело, Фрэнк, слишком бойко», — незаметно прячет бумажку с ценными сведениями, одновременно вынимая… — «с кем можно так говорить?» — сумма одноразового счёта немаленькая, девушка это сразу видит по рисунку короткого края карточки, и скрывает она свой восторг куда хуже, чем Дженсен — «с кем можно так говорить и почему со мной — нельзя?» — вспыхнувшее негодование. Помешательство. Жажду; он тянется, чтобы сунуть карточку под край чаши бюстгальтера, и лишь после повторяет взор в сторону. Мелькает знакомый профиль. Орлиный нос, по которому когда-то вели аугментическим пальцем с последующим шутливым поддеванием кончика. Крылья носа слегка дёргаются при краткой ухмылке — «почему, почему, блять, откуда эта реакция, на что?!» — только бы не сорваться с места в момент, когда Фрэнсис Притчард поднимется со своего.       Почему-то он не покидает заведение вовсе, но отправляется наверх вместе с незнакомой Адаму персоной, вызывающей сотню самых провокационных вопросов.       «Беги за ним!» — так и смеётся глазами девушка, что снова критично близко. Целует Дженсена напоследок с другой стороны лица, не к которой до того тянулась, сохраняет куда более жирный тёмный след помады на скуле. Это окончательно успокаивает нескольких мужчин, что расселись вдалеке на диванах, и двух охранников, как раз стоящих у лестницы, ведущей на второй этаж. Странный и явно опасный гость не копает под их рай через стриптизёршу, потому можно остыть. Дженсен же, напротив, сильнее разгорается. Его стальной выдержке с отсутствием перехода на бег можно позавидовать.       Музыка до сих пор не меняется и начинает навязчиво долбиться в уши.       Он поднимается наверх, на ходу стирая с лица помаду. Светодиодные ленты, тянущиеся вдоль лестницы, мигают в такт, мистически пульсируют. На повороте Адам проверяет обратный спуск вниз. Не перейдя на новый пролёт, заглядывает в коридор, хмурится и всеми оставшимися живыми мышцами напрягается. Людей ожидаемо много, и целой компанией сбор, и снова только по парам: среди них не удаётся сразу и быстро отыскать Фрэнсиса даже при включении сверхзрения. Адам поднимается дальше, теперь делая между каждым шагом значительные паузы. Он пытается снова поймать ту самую волну, пытается… Ловит смутные очертания силуэтов за несколькими стенами с левой стороны, как только опять окрашивает для себя мир в мутный светло-синий. Предполагает, что они находятся в тайной комнате госпожи Кадлековой, владелицы «Красной Королевы». Его вовсе не интересует, зачем и почему. Когда Фрэнсис выберется наружу — куда важнее и душераздирающе.       За плотной стеной принятия ярости тает смиренность. Дженсен движется дальше, его случайно кто-то касается, и на пьяные извинения — один только взмах кистью. Подобное может вызвать лишние сейчас разбирательства, но пускай. Ещё ближе к предполагаемой точке возврата Притчарда в зону видимости. Чересчур сильно ускорившиеся удары искусственного сердца, Страж RX стремительно корректирует их, выравнивает, только от мысленных стенаний это не спасает. Шаги на прежнюю левую сторону. Взгляд обратно — дабы убедиться, что ошибки быть не может, он именно впереди.       Адам резко замирает. Он видит, как одна фигура будто откололась от второй. Некий разговор продолжается, но на завершении — совсем рядом призывно распахивается дверь одного из бордельных номеров, — какие-то размахивания руками и снова ухмылка, да?.. — наружу вываливается изрядно довольный клиент в компании двух проституток, не стесняющихся светить голыми верхними прелестями. Коридор захватывает щебет-смех, изрядно испорченный градусным горючим говор. Адам мечется в сторону. Дверь потайной комнаты раскрывается, из неё выходит Притчард, резко меняющийся в поведении, обретший ярую настороженность, колючесть во взгляде, хмурость. Он озирается, будто тоже что-то чувствует; тело Дженсена успевает кристаллизироваться до невидимости.       Секунда. Хватка на запястье.       Громкое заталкивание Фрэнсиса в тот самый номер и захлопывание той самой двери тонут в гоготе и чоканье бутылками пива во имя некого тоста. Дженсен не вслушивается. «Я вооружён!» — с лёгкой дрожью, но смело до того, что пробирает. Щелчок затвора выставленного вперёд Зингера, снятие с предохранителя. Пистолет не трудно будет отобрать, хоть будучи в инвизе, хоть без подобных фокусов, однако Адам перестаёт касаться и отходит на приличную дистанцию, отказывая лишь в свободном доступе к выходу. И даже запирает номер изнутри на защёлку.       Перестаёт прятаться. Он возникает миражом навязчивой психоделики, и Фрэнсис порывисто дёргается, изменяясь в лице ещё раз. Что это теперь? Шок и ужас? Пистолет продолжает целиться прямо в грудь. Зато вконец раздражившей музыки меньше. Отличная звукоизоляция, полное погружение в томительное предвкушение разврата и утех, и светящийся позади Притчарда телевизор не брызжет голосом Элизы Кассан или тех актёров, что зачитывают рекламные тексты. Спокойствие. Мнимое. Меньше красного, больше оттенков иных основополагающих цветов: что комод под телевизором бистр, что диван рядом отдаёт охрой и даже немного зеленью. Постельное бельё — фиолетовым. Сам Фрэнсис — бледностью до синевы.       — Ты совсем не спишь.       Адам надеется, что слова звучат не слишком болезненно до жалкого. Он — контрастирующий со всем вокруг интенсивнее, возвысившийся и неприступный. Но на самом деле сломавший себя столь же легко, сколь это делают с песочным печеньем, и линзы перед глазами уходят в височные пазухи при рефлекторном движении надбровными дугами. Дрожь ярче отражается в хватке пистолета, пускай Фрэнсис держит его по-настоящему матёро, с опытом. Горько и драматично спрашивать, откуда он у него взялся. Помимо тех ситуаций, в которые они попадали…       — Это действительно то единственное, ради чего ты закрыл нас здесь?       — Единственное, на что я точно получу ответ, — новая фраза выходит суровее и резче. Вот что происходит с непривычки выслушивать издёвки. Знакомые, казалось бы, да всё-таки забытые. Будто плетью Притчард ошпарил слух, хотя сам-то не лучше. Дуло Зингера так и смотрит в грудь Дженсену, отчего он задерживает дыхание. — Ты ведь мне не скажешь, зачем сюда явился.       — В правильную сторону мыслишь. Похвально.       — И о том, почему ты снова в Праге, а не…       — Тоже ничего не скажу. Ничего, Дженсен, абсолютно. И за побег не извинюсь, понятно? Ведь это не было побегом. Всего лишь банальной и никчёмной необходимостью. Никчёмной.       Они оба замолкают.       Адам смотрит на Фрэнсиса жалобно и загнанно, как собака. Он уверен в этом, поскольку тот не выдерживает и сглатывает, и таки перестаёт прицеливаться, согнув руки. Медленный отход назад без отведения взгляда. Только на секунду — чтобы положить пистолет на комод. Непонятно, почему именно туда, а Дженсен в этот момент приглядывается, есть ли под чужой курткой кобура. Естественно, та отсутствует, и он уже готов пренебрежительно фыркнуть с ношения опасного оружия просто во внутреннем кармане. Что за дилетантство.       — Я никчёмен, Дженсен. Не говори, что ты не признал этого.       Всё ещё смотрит по-собачьи. Всё ещё загнанно. Однако уже с хищной искрой. Тихой агрессией, пока тихой. Искусственные ладони в подчинении чувствам, эмоциям стягиваются в кулаки, и Фрэнсис, заметив это, с фирменной ехидцей усмехается.       — Задеваю за живое, разрушая твой идеал? — Сомкнув губы, он обводит языком передние зубы, затем двигается в сторону дивана, старательно не обращая внимание на измятую после недавних кувырканий «тройничком» постель. — Глупое представление, что раз каждый человек априори обладает абстрактным идеальным, то он способен отыскать фактическое идеальное. Определить его тем более с пользой для себя.       — Я и сам никогда не был фанатом Платона.       — Может, ты о нём и о его философском учении вовсе до недавнего времени не знал? Не сочти за оскорбление, Дженсен, но я не удивлюсь.       — Не сочти за оскорбление, что я попрошу тебя прекратить попусту пиздеть.       — Я всего лишь поддерживаю беседу, которую ты, судя по всему, давно хотел заполучить, — тут уж Фрэнсис начинает огрызаться, уголки его губ падают, а в глазах возникает знакомая Адаму потерянность. Она присутствовала, когда Фрэнк ещё в первый раз съехал из квартиры. Но всё-таки не сбежал тогда, нет. — Потакаю твоей прихоти. Капризу. Ведусь на настоящие детские глупости, которыми почему-то напичкан твой тридцатисемилетний разум.       — Зато обрывать всё на корню, не давая права получить стоящие объяснения, это по-взрослому? Реально по-взрослому, Фрэнк?       Тот шипит и отворачивается. Оказывается, выше сил его контролировать, держит ли собеседник дистанцию, чем переносить давление взгляда, всеобъемлющего присутствия. Дженсен знает, насколько много его бывает подчас и как это бесит, доводит до белого каления, заводит в обратку. Он в курсе той болезненной навязчивости, которую не прорабатывает и даже никогда не пытался, а теперь и нет смысла, правда? Даже то, как он успевает залюбоваться чужими волосами — внезапно распущенными и уходящими в капюшон, упавший ранее на спину; поблёскивающими белым, синим и золотым из-за мелькающих картинок в телевизоре, — не делает из него здорового адеквата. Неживые глаза чересчур живо мерцают. Чересчур живо, в беспомощной экспрессивности разжимаются искусственные пальцы. Прекрасный шарифовский гений будто поцелован печалью.       — Не надо… делать из меня виноватого. Когда я и сам всё знаю. Всё помню.       — Вернись к началу, Фрэнк. Я сказал, что ты совсем не спишь.       Фрэнсис жмурится, губы его искривляются как от пробы чего-то очень кислого, изображают улыбку через тяжесть преодоления скованности. Он двигает челюстями, наверно, пережёвывая остатки гордости. С которой мог бы поставить на место вездесущего и приставучего Адама Дженсена наверняка да на раз-два; неудача. Сучья неудача! Словно в насмешку мигают кресты, скрывающие соски висящей на стене, прямо над кроватью, скульптуры: она и представляет из себя только женский бюст, шею да яйцеобразную голову без признаков лицевых черт, а ещё руки, оканчивающиеся точно так же светящимися оленьими рогами. Она гладкая, глянцевая и до последнего миллиметра пошлая. Полная безвкусица, у которой найдётся лишь самый извращённый ценитель.       И Дженсен… чувствует себя таким же. Уродливой скульптурой для низших слоёв эстетов.       — Ты при любых обстоятельствах готов за меня переживать, даже если я сотворю самый гадкий поступок? — Нервно дёрнув плечами, Притчард таки разворачивается к кровати, но при виде неё едва не скукоживается. Вид покосившейся металлической доски с кандалами, пригвождённой к изголовью, явно вызывает у него приступ великосветского отвращения. — Даже если… я не готов резать твой мрамор, пусть и знаю, что под ним сидит ангел, Дженсен. Найди для этого кого-нибудь другого.       — Фрэнк.       — И не называй меня так. И не приближайся! — Очень громко, почти в панике, в треморе. Застывший вновь Адам замечает охвативший лицо страх, только несколько иного содержания, чем он обычно у окружающих вызывает. — Не подходи. Не смей. — Фрэнсис явно боится не того, что сильная аугментическая ладонь опустится на него и размозжит череп или же схватит за горло да за считанные секунды хрустнет всеми шейными позвонками. — Мы расстались. Я ушёл, мы разошлись. Так бывает, мать твою, ты не знал? Тебе Меган не рассказывала о такой вещи, как расставание двух взрослых и состоявшихся психологически личностей?       — Да ты издеваешься, — теперь черёд Адама ухмыляться. Горько и с нескончаемым душевным терзанием. Это должно отозваться в собеседнике язвенным воспалением. — Приплетаешь Меган каждый раз, как пытаешься скрыть свои чувства. Обороняешься её образом, как щитом. Или ты таким методом устраиваешь мне проверки? Может, поэтому и свалил, что не убедился в моём к тебе влечении?       — Нет, ты всё не так понимаешь.       — Тогда дай мне возможность понять всё правильно!       Эхо яростного вопля звоном отражается на стенах и потолке. Оргстекло телевизора недолго потряхивает, а где-то в коридоре аж застывают, прервав свои лобызания — услышали ведь явно не крик, обозначающий достижение пика наслаждения. Нервы Дженсена накалились до предела, и это отчётливо отражается во всём его образе. И это ещё больше пугает Фрэнсиса, который хмурится не так, как прежде. Моргает чаще.       — Я сейчас не готов ни о чём говорить, Дженсен. Не сейчас. Но если ты предоставишь мне ещё немного времени, то… я свяжусь с тобой. Я даже прилечу к тебе сам из Детройта.       — Не надо.       — Ох, вот как?       — Прямо здесь. И сейчас, — он произносит реплику почти по слогам и рычаще, тычет пальцем в пол и наблюдает, как от повторения жеста собеседник вздрагивает, — прямо. Здесь. И никак иначе.       — А ты не считаешь, что это слишком эгоистично? Что ты берёшь и пользуешься мной, как какой-то игрушкой, как последний…       — …твоя игрушка всё ещё у меня, Фрэнк. Я не сумел её выбросить.       — Да лучше бы, блять, выбросил! — на сей раз восклицает Притчард, глядя на Дженсена с расширившимся ужасом и неким иным сильным чувством. — Никто не будет потакать твоей регрессии, никто не станет поддерживать выбранную тобой модель поведения — похитителя! Ты что, серьёзно считаешь, что быть вещью — это здорово? Да на хрен такую жизнь!       — Я был бы не прочь стать твоей вещью, Фрэнк.       — Да хва-атит… что? — через обессиленный стон поднимается тонкая нота, и глаза Притчарда вновь расширяются. — Ты что такое несёшь?       — Не прочь стать вещью. Собственностью. Игрушкой Фрэнсиса Притчарда, которую он не захочет бросить.       Он болен. Они оба больны — вместо того, чтобы начать насмехаться или строго заявить, что такая риторика принадлежит только всякому мусору, Притчард молчит, а затем вовсе прижимает ладонь ко рту, быстро отворачивается, проходит мимо комода. Не знает, что теперь делать. Дженсен тоже не знает, он и вовсе привык импровизировать прямо на месте. Сейчас разве не самое время? — очередное рьяное требование не подходить, из-за которого шаг поначалу сбивается, окончательно игнорируется. Недолгие идиотские догонялки, Фрэнсис мечется мимо дивана и к выходу, напрочь позабыв о пистолете да выставив руки перед собой зазря. Оба запястья оказываются в захвате.       — Адам! — Его заставляют врезаться в стену и ощутить на себе до дрожи знакомое давление всем телом. Как Дженсен способен напирать, вжиматься до победного. Взор неживых глаз до невозможного пронзительный и волнующий. — Адам, перестань. Прекрати. Отпусти меня.       — Ты наконец-то снова назвал меня по имени.       — Адам.       — Только не напоминай мне о мнимой взрослости и разумности. Они закончились ровно тогда, когда мы встретились в живую здесь, в Праге.       — Это ты подсел ко мне за столик в баре, не я, — вновь огрызается Фрэнсис, шипит и скалится. Потому что это безопасно. Скрывает иную дрожь, иную волну острого ощущения, задевающую нежные струны физики. И, чёрт возьми, души. — Ты не сделал вид, будто меня не знаешь или что вовсе такого типа, как Фрэнсис Притчард, не существует. Именно ты…       Одна рука оказывается отпущена, чтобы Дженсен мог соприкоснуться с шеей. С жаркой кожей и бесконечно влекущей трепетностью вен, с истинной хрупкостью, которую он всегда жаждет защитить с особой остервенелостью. Притчард в это время хватает его сначала за плечо, а после за грудки. Пытается натянуть и вздёрнуть. У самого зрачки шально и пьяно расширяются.       — Ты должен выучить заново слово «нет», Дженсен.       — Назови меня снова по имени.       — Да плевать мне на это! — Притчард рвётся вперёд, теперь уже сам похожий на пса, что пытается разрушить привязь. Только от этого губы его едва не сталкиваются с губами Адама, податливо разомкнувшимися. — Я хочу уйти. От тебя и от твоего образа жизни, от тебя и от всего, что ты представляешь. Это то, чего я хочу, и чего ты не поменяешь, ясно? Уйди с дороги!       — Повтори так, чтобы я поверил.       Не может.       Нет сил.       Фрэнсис бросается первым: он впивается в губы бескомпромиссно и грубо, задевая зубами до возникновения крепкой жгучести. Он довлеет, но не направляет, просто обрушивая на Адама всю бурю, что тот сумел вызвать буквально одним присутствием. Второе его запястье тоже оказывается отпущенным, и вот уже обе искусственные ладони лезут под одежду.       Плащ тянут вниз. Требовательно и нещадно пытаются сорвать, так что Дженсену приходится на несколько секунд отвести руки назад; за поднявшимся градусом гоняемой по венам крови не слышно, как шуршит предмет верхнего гардероба. Дженсен снова тянется открыть для себя больше участков кожи, задирает куртку и хватается за край свитера — как всегда белого, неизменный стиль, — а затем неожиданно раздаётся треск рвущихся трикотажных петель. Электро-полимеры в киберпротезах рук производят резкое сокращение, цепко схватившиеся за свитер пальцы натяжением портят вещь окончательно. И врезаются потом в бока Фрэнсиса с яростной несдержанностью. По телу того проносится болезненная дрожь, и сквозь поцелуй прорезается протестующее мычание.       Жаркой обострённостью охватывает кожу головы — обоюдно и почти одновременно. Оба впиваются в пряди друг друга, оба тянут так, словно силятся вырвать со скальпом, только Адам вовремя останавливается, отвлекается на снятие куртки, которой тоже достаётся от донельзя свирепых рывков. Повторяется треск, к нему прибавляется дребезжание замка-молнии. Вещь беспомощно падает на пол. Адам тяжело и шумно выдыхает в губы, которые от него отстраняют. Распалённый критически от царапин, оставляемых между прядей короткими ногтями, от скручивая волос до предела допустимого, он с нескрываемым наслаждением вовлекает обратно в контакт и чувствует, как у самого тонкая кожа хрупко лопается ближе к углам рта. Моментально глубокий поцелуй вводит разум в помутнение…       Он чувствует, как его в полную силу ударяют кулаком по спине. Затем ещё раз, но уже ладонью. Фрэнсис судорожно собирает в складки чёрную водолазку без рукавов — неизменность, блядская неизменность!.. — и Адам с трудом отрывается от его губ ещё раз, чтобы завести руки вверх и назад, сгорбиться да стремительно обнажить торс. Киберпротез ноги, согнувшись, врезается между ног Притчарда. Им же Адам грубее напирает, притирается к паху и надавливает на член, силясь вызвать как можно более взрывную реакцию. Сопротивления в этом нет; само понятие «сопротивление» будто перестаёт существовать. Вот только пальцы впиваются в трапециевидные мышцы жёстко, без всякой ласки. Кромка ногтей снова вдавливается в кожу, вызывая предательский спазм живота и дёрганье плеч, сменяемые упоительностью лишь тогда, когда Фрэнсис льнёт губами к шее. Даже когда кусает.       — Ынх! — слишком ярым оказывается подхват под бёдра, на что Фрэнсис отвечает новым недружелюбным поцелуем. Оплетая руками шею и ногами пояс Дженсена. Позволяя себя нести хоть на край света, но не разрешая почувствовать полную власть. Стоит бросить его на постель, как в основание киберпротеза руки врезается ладонь, которая тянет вниз. Неровный выдох Фрэнка эротично скользит по щеке и виску, и тогда Адам чувствует, как в брюках окончательно становится неприятно тесно. С трудом утаивает это… — не способен утаить вообще, пахом врезается в пах, сам мигом заходясь в тряске. Ему в ответ — усмешка, звучащая сладко и отвратительно, выворачивающая внутренности наизнанку и превозносящая до небес! Так Фрэнсис усмехается только для него, Адама, правда? Только для того, кто прямо сейчас резво расправляется с ремнём и ширинкой, издирает штанину, пока суетливо тянет до колена, чудом оставляет в целости бельё. Только для него всё настолько неоднозначно? Кто успевает атаковать с поцелуями щёки и открытые участки шеи, гладко выбритую кожу под нижней челюстью да не глядя отбросить подальше что порванные брюки, боксеры, что обувь.       «Дай поверить, что я — особенный», когда губы снова сталкиваются. У обоих мелкие ранки, кровь сочится, ослепляя мягкостью соли. Но поцелуй от этого не становится менее продолжительным, опасным и душераздирающим. Будто вспарывающим живую плоть — так пламенно губы соединяются, а языки сплетаются меж собой. Фрэнсис снова болезненно стонет, его бёдра и бока мнут, едва не теряя всякую меру. Ещё немного, и станет хуже. Становится хуже, только чуть иначе: невероятно приятные на ощупь аугментические ладони перетекают на грудь и скользят с неё обратно вниз. Дженсен укладывает их на внутренние стороны бёдер. И гортанный рык из него прорывается, стоит только Притчарду дотянуться по члена и сдавить прямо через одежду.       «…дай поверить».       — А! — звон пряжки, скрип настоящей кожи и шорох ткани, шорох одеяла и простыни, скрип матраса и выдох налитых токовой энергией искусственных мышц — всё теряется под кратким, но истязающим глотку вскриком. Фрэнсис резко откидывает голову назад, губы и веки его широко разведены, в глазах сверкает паника перед болью, паника перед возникновением извращённого… Он лихорадочно дышит, продолжает хвататься за плечи возле выходов для портов, и длины ногтей недостаточно, чтобы вспороть кожу до крови. Однако достаточно для острых, будто кислотных, вспышек.       — Адам… — до краёв его терпения беспомощно, выстрадано. Дженсен толкается в неподатливое нутро ещё раз, чтобы зайти до конца. Зрительную периферию на пару секунд перекрывают помехи. Красное. Снова обилие красного. Высвечивающиеся предупреждения, советы, подсказки. Ещё один толчок, почти не выходя — Фрэнсис не может воскликнуть от распирающей анус и внешнее кольцо мышц рези. Его крепко держат за бёдра, украшая следами помешательства их передние стороны. При новом рывке со сквозящим шлепком — боковые, и те уже усыпаны пятнами, должными стать синяками на утро.       …самое долгожданное звучит снова.       Тела раскачиваются, нежели двигаются навстречу друг другу. В комнате разряжается воздух — бедой и мучением, и игрой их на ненормальном возбуждении, которое не иссякает. Внутренняя неподатливая узость, насильно расправляемая налитым кровью органом; теснота и давление, бросающие в дрожь из-за слишком ощутимой пульсации крайне чувствительных стенок. Движение аугментической руки, лёгшей на член Притчарда, не в такт, с постоянным сбоем — от этого краснеют его скулы и кожа возле глаз. И адамово яблоко толкает наружу стоны чаще, чем самому бы хотелось. Производимые Адамом толчки постепенно повторяются чаще, становятся размашистыми и ударными, пошлая какофония соприкосновения тел коварно волнует слух. Фрэнк прибавляет царапин на спине и столь же смачных ударов, что были раньше. И перед глазами обоих плывут очертания, так что приходится тянуться друг к другу на ощупь, едва дыша.       Поцелуи — вкушение. Со значением горьким и безжалостным.       — Б-больно… больно, — затуманено и с заплетающимся языком шепчет Фрэнсис. Адам замедляется лишь за тем, чтобы приникнуть губами к мерцающей на его шее испарине, после чего наяривает. Преступно вколачивается, вырывает из Притчарда всё самое сладкое и гнетущее. Вдалбливается, делая краткие паузы и доводя самого себя до исступления, ноющей тяжести там, внизу. Становится свободнее, но не легче. Не легче.       — …мне тоже, Фрэнк. Больно.       Настолько, что растёкшиеся и размывшиеся границы невыносимого не очертить заново.       — Была кровь?       — М?       — Кровь.       — Нет, не было её, — Адам чувствует, как в знак отрицания основание шеи оглаживают подбородком. После чего снова прячут лицо у затылочной части и глухо проговаривают: — Но мне всё равно надо отдохнуть, прежде чем выбираться отсюда. Увы, но я уже стар для такого рода безумств, которое ты мне устроил.       Фрэнсис замолкает, оставляя Дженсена наедине с сумбурными, но всё-таки умиротворёнными мыслями. Где-то внизу барменша разражается недовольными вскриками и командами: в клубе-борделе вовсю ведётся уборка, надо подготовить к вечеру все помещения, а танцовщицы чтоб не шлялись где попало, но высыпались, ибо потом вместо них никто выступать не станет. Невидимая сценка до странного обычная, бытовая. Даже в чём-то уютная. Совсем тихо играет музыка, льющаяся не откуда-то сверху из потайных динамиков коридора, но по-прежнему работающего телевизора: идёт некая развлекательная передача «для завтрака», такое обычно пропускается теми, кто начинает верить в контроль и управление мельчайшими жизненными процессами людьми в тени. Сенсоры чувствительности искусственных ладоней, лежащих на запястьях Фрэнка, подсказывают, что тот испытывает совершенное спокойствие, и так общая идиллическая картина дополняется самым ценным штрихом. Но не финальным.       Под ними всё ещё горячая постель, и кожа обоих до сих пор не остыла. Не могли насытиться до самого утра.       — С чего это вдруг я устроил безумство? Именно ты перешёл от слов к действию.       Молчание в ответ, которое затем сменяется укусом: очень медленно губы прижимаются к участку возле седьмого позвонка, плавно расходятся, и после них давят зубы, челюсти производят нарочито ленивое сжатие. Без достижения болевого эффекта, без этой цели: Фрэнсис сейчас лишь играет, отвечая на ехидное подтрунивание. Ворчит — «я чувствую, как ты там ухмыляешься с меня, прекрати», — а у самого в голосе читается улыбка.       Когда Фрэнсис Притчард улыбнулся ему в первый раз, Адам Дженсен осознал и принял своё полное поражение.       — И не надо обижаться, — кряхтит он, как будто ему уж очень больно. Артистизма не хватает, чтобы передать всю степень сымитированного горя. У Фрэнсиса его куда как больше. А ещё его неплохо было бы попросить (шантажом?) зачитать собственный сценарий. Это точно станет незабываемым зрелищем в самом хорошем смысле. — Я бы даже сказал, что произошло домогательство, а то и изнасилование…       — Не делай из меня несчастного Жиль де Ре, бога ради.       — Но поскольку мне почти всё понравилось, то я не явлюсь с претензиями к прокурору по делам особого толка.       Дженсен слышит, как позади него прыщут. Как теснее прижимаются грудью к спине и теряют лицо в волосах. Звучно вбирают их запах, что отдаёт остротой сигарет при любой ситуации и безликой мятой шампуня. Руки Фрэнка, размещённые на поясе, поднимаются вверх и, вызывая приятную дрожь, оглаживают ещё напряжённые мышцы груди. Замирают, сжавшись в кулаки.       — «Почти всё». Как это понимать?       Ответить тут же и сразу шуткой не получается. Они оба понимают, что на самом деле стоит за данной словесной конструкцией. Так и молчат продолжительное время, обоюдно не решаясь произнести то, что у обоих вертится на языках. Одинаковое, да не совсем.       В дверь занятого ими номера стучат.