Исповедь для Девятого Круга

      Фрэнк, нависая, касается груди. Там, где искусственное сердце бьётся живым волнением, живой похотью, и с губ Адама срывается слишком шумный выдох. Предвещает беду.       Фрэнк заводит руку назад и касается возбуждённой плоти. Член в его пальцах — концентрат невыносимого жара, от него и до горла тянется беспомощная дрожь. Бесконтрольно пульс подскакивает, Адам резко втягивает живот. Он вдавливает искусственные ладони в чужие бёдра, с ярко выраженной мольбой сжимает, а затем тянет вперёд и вниз, на себя.       Фрэнк опускается, насаживается. Так, чтобы сносило крышу: предельно медленно и мало расслабляя стенки ануса, и остро ощущаются их микро-сокращения, из-за чего Дженсен не выдерживает. До стона, до откидывания головы назад; дёрнувшийся кадык лижет лунный луч. У Фрэнсиса тоже сбивается дыхание, и это звучит самой красивой песней, удивительным образом переплетающейся с барабанным грохотом в ушах, висках. Взгляд успевает выловить яркую картинку: кончик языка бегло скользит по губам, грудь шально и пьяно вздымается, трепещет. Момент — и настаёт полное единение тел. Чувствовать вес наседающего партнёра невероятно приятно…       Не двигаются. Вовсе задерживают дыхание. Смотрят — прямо и до дикого жадно, с обоюдным обожанием, которое не нуждается в дополнительных смыслах. Оптические импланты играют бликами, когда Адам направляет внимание вниз, когда любуется до смешного откровенно: не отрывая ладонь от кожи, он медленно поднимает её, и теперь в силах лицезреть на бедре пульсирующий жгучестью след. Такой наливной, румяный. В силах увидеть, насколько чёткой вырисовывается граница между розовым и совершенной бледностью, в зыбком мраке спальни кажущейся опаловой.       Он продолжает движение руки, ошпаривает собственные сенсоры чувствительности. Чем выше, тем менее гладкая у Фрэнсиса кожа, находятся изъяны, неидеальные шероховатости, даже какие-то мелкие древние шрамы. А один всё-таки относительно новый: прямо под правой грудной мышцей, след сквозного и смазанного попадания ножом. Дженсен задерживается на нём, дотошно гладит и пальпирует подушечкой большого аугментического пальца, в то время как Фрэнк укладывает ладони на его живот, пресс. Знает, где самая взрывная восприимчивость, мерзавец. Знает, как нужно обвести налитые силой мышцы, чтобы те стали ещё крепче, чтобы в них ударило неведомым электронике током. Неподатливая рельефность, порождённая напряжением — это та слабость, которой Притчард всегда упивается сполна.       Он тоже любуется. Посмотрев вновь в его глаза, Адам это видит.       Первый ход. Вперёд и назад, плавное раскачивание на члене; в смакующей неторопливости ощущение жаркой узости, влаги. Адам снова откидывает голову назад, самозабвенно жмурясь… И ему до чёртиков хорошо, когда Фрэнсис не делает паузу ради привыкания. Так и двигается, изгибаясь в меру своей пластичности — её всегда будет достаточно, чтобы из кое-кого выбить весь дух, — не приподнимается и не исполняет ничего слишком резкого. Трение бёдер друг о дружку, промежности о пах заставляет дёрнуть коленом киберпротеза. Снова по-живому. Почувствовав, как его ладонь, что у груди, перехватывают, Дженсен обнажает взгляд. Фрэнк ведёт его пальцы дальше, выше, вдоль своих плеча и шеи, пока не укладывает на щёку. Не прекращая довлеть на изнывающую от удовольствия плоть, он поворачивает голову и касается чёрного углепластика губами.       — Фрэнк, — характерная монотонность голоса сбивается. Адам слышит усмешку в ответ — при этом Притчард вдруг более резво толкается бёдрами вперёд, почти доводя до очередного стона, — видит, как пальцы одариваются поцелуями настоящими. Каждый и по очереди. Вдоль всей внутренней части и далее на внешней. Каждая фаланга, сгиб, с последующим переходом на тыльную сторону ладони. Адам успевает коснуться длинных волос — зацепиться за прекрасное, то, что его, чёрт возьми, восхищает! Он кусает нижнюю губу, когда Фрэнк сильнее давит свободной рукой ему на живот, сам скользит вдоль члена вверх и опускается через секунду. Без порывистости, но шлепок раздаётся. Мягкий.       — Фрэнк…       …почти издевательский, насмехающийся. Остающаяся на другом бедре аугментическая ладонь перетекает назад, в мстительной горячности обхватывает и стягивает ягодицу Фрэнсиса, только потом смягчаясь. Тот продолжает целовать пальцы. Утягивает в приятную имитацию живого контакта и абсолютно неподдельно выражает наслаждение — тем, как дрожат ресницы, и как голова снова наклоняется, чуть откидывается назад, рот раскрывается шире. Виднеется язык. Не самый его кончик.       «Блять», — это мысль или то, что мощно ударяет в чужой инфолинк — трудно понять и разобраться, хотя Притчард двигается на члене ещё активнее, словно отозвавшись. Одновременно с этим обхватывая указательный и средний пальцы Адама губами. Глубже погружая их в рот. Надавливая на ладонь так, чтобы она частично прижалась к подбородку, а затем, управляя функцией мелкой моторики, он мастерски имитирует самое настоящее отсасывание. Похотливость удивительным образом смешивается с манерностью. Дженсен — на крюке завороженности.       Очень жарко.       Он дышит сквозь крепко стиснутые зубы, то и дело мелькающие — нервы накалены. Он тоже теперь двигается, почти до насильственного сжав бок Фрэнка, выше линии таза. Двигается, подаётся вверх прерывисто, нестройно и грубыми толчками. Даёт проникновению новый всплеск. Видит, как скулы Фрэнсиса дивно и живописно начинают краснеть, и тогда усиливает старания, врезаясь в проход горячее. Страстью переполняет и без того опутанный забытьем разум, продолжающаяся игра с аугментическими пальцами чуть не срывает все здравые тормоза. Чёрный углепластик и золотой металл выглядят более блестящими, чем прежде, из-за влаги. Они нагреваются, и температурные системы Дженсена услужливо-предательски возвещают об этом. За чужими губами тянется его взгляд. За чужими губами, крепче смыкающимися, азартно давящими. В плену которых вскоре оказывается один единственный средний палец. Но перед этим — картинное и эффектное скольжение вдоль всей его длины языком, от основания и до самого кончика.       Как можно?..       Просьба приостановиться будет звучать сейчас слишком нелепо, а потому Адам прямо в процессе дотягивается до отброшенного открытого тюбика, кое-как выдавливает в ладонь смазку. Растягивает её вдоль пальцев, роняет голову обратно на подушку. И потом приходит уже его черёд усмехаться с некоторой сальностью — то, как Притчард бросает свою дерзкую затею и срывается на глухой стон от прикосновения к его члену, есть нечто замечательное.       — Адам…       — Да?       — Н-не… не смягчай. Сожми крепче, — Фрэнк шепчет это решительно, он жмурится, скукоживая лицо, на лбу собираются хмурые складки, расправляющиеся под тяжестью накатившего блаженства. Он весь трепещет, от головы до кончиков пальцев ног. Теряется, вновь просто прижав ладонь Адама к своей щеке, и горбится, так что отросшие волосы падают вперёд, задевают. Адам это любит безмерно; он двигает рукой в ритмике возобновившегося томного раскачивания, обхватывает ствол органа до усиления пульсации в набухших венах. Внезапно пробудившаяся зависть к самому себе — за эту ночь и за множество других таких же ночей — сталкивается с идентичным в неоднозначности гневом по отношению к лунному свету. Тот выделяет блестящую от смазки головку члена Фрэнсиса, очертания не тощей, но худой руки и жилы на кисти, так и соприкасающейся с торсом Дженсена. Пальцы сгибаются. С кошачьей порывистостью, столь упоительно… Возникают царапины.       Совсем мелкие, быстро уходящие. Но ощущение от них потрясающее, а потому Адам, улыбаясь, просит ещё.       А затем ещё.       Мысленно и вслух. Шёпотом на инфолинк, заставляя, наконец, выстанывать его имя громко и на пределе.       …лучшая музыка для не лучшего человека.