убита на страницах книги

В бесконечных лабиринтах родового поместья Мейбл случайно нашла уединившихся мать и брата. Испуганная, как кролик — звуками борющихся лис, юная принцесса замерла за углом, чуть поодаль рокового коридора, и стала нервозно теребить тугой воротник платья, сковывающий шею на манер рабского ошейника. Леди Картер отчитывала нерадивого сына. Тихо, без повышения голоса. Брат молчал: о том, что он это он, говорил лишь голос матери, прямо обращенный с обвинениями в его сторону. Мейбл робко выглянула из-за своего спасительного поворота и увидела печальную сцену. Томаш, поникший головой и плечами, склонившийся перед матерью в жертвенной позе, будто перед казнью, выслушивал обвинения и не смел перечить. Холодный, с призвуком лязга металла голос матери рубил его шею не хуже лезвия топора. Заключением мать вынесла, что Томаш — позор семьи. Своим безрассудным, исключительно плотским поведением он опорочил честь рода перед столь важным событием, как свадьба Мейбл с Велиалом. Не сын — адское отродье. Томаш молча проглотил все обвинения. Его тяжелый взгляд зацепился за любопытный носик сестры, и та, обожженная взглядом и испуганная собственным разоблачением, бесшумно скрылась и ушла в противоположную сторону. Довольно быстро она вышла на шумных слуг, которые мигом утянули принцессу на обед. <…> …ужин прошел весьма сиротливо: на нем оказались лишь младшие Картер. Сидя по разные концы длинного стола, они ели жареного осетра, цедили вино и закусывали персиками. Мать и отец были занятыми некими важными делами; фавориты и приближенные после появления в королевском доме Велиала перестали присутствовать на званых ужинах; сам Велиал приходил на прием пищи раз в неделю, по воскресеньям. Остались лишь брат и сестра. Если бы несносного Томаша не нашли в притонах нижнего города, распятым на опиумном кресте в окружении стеклоглазых суккубов, то Мейбл была бы совсем одна. Одинокая и брошенная — Рапунцель в башне трехэтажного поместья. Повезло, что герцог Линде привел братишку на днях и заточил в особняке. — Забавно, что мы вновь оказались наедине, — произнесла Мейбл. — Уморительно. Стоило признать: кухарка и ее подчиненные приготовили замечательного осетра. Мысль о рыбе и ее вкусе успокаивала Мейбл и давала отвлечься от тяжелых дум, тяжелого взгляда брата, тяжелой ноши на своих плечах. — Если честно, — заговорил брат и отложил вилку, — я люблю тебя, Мейбл. И мне жаль, что все происходит так, как происходит. — Ты о чем, Томаш? — Вы думаете, я не знаю, какой я дрянной человек? Я знаю, что от меня нет толка, я бесполезен и неумен, мой век короток, как короток век бабочки, однако — подобное не относится к тебе. Ты находишься в вечном оцепенении, но ты добра и невинна душой. Ты заслуживаешь лучшего, в отличие от меня. — Это мило, братец. — Мейбл попыталась улыбнуться, зардеть краской — и кривым зеркалом повторить жеманные ужимки фрейлин и аристократок, но получилось скверно и абсолютно не кокетливо. — Но к чему ты заговорил об этом? Вспыхнув, Томаш вскочил из-за места и ударами кулаков сотряс свой край стола: — Почему же они сватают тебя с этим дьяволом?! Мейбл замерла. Осетр ее теперь не волновал ни на каплю: ее животным ужасом ужаснули слова брата, то, что он посмел произнести, будучи в этом особняке, в этих стенах, которые, как известно, слышат всё. Брат схватил тарелку с рыбой и швырнул на пол — на звон посуды сбежалась прислуга, кудахчущая противным клекотом: «Ох, барин, да что ж вы такое творите!..» — Ты юна, почти ребенок, так почему же они тебя связывают с ним?! — Это нужно для блага нашего государства, — бесчувственно ответила Мейбл. — Престарелая немощь в виде нашего отца не справилась с игрой в маленькие победоносные войны, и даже наша мегера мать не вытащила его из болота позора, — сцепив зубы, прорычал Томаш. — Они используют тебя как последний билет. Отдают тебя ему, чтобы он все сделал за них… — Замолчи. В голосе принцессы прорезалась материнская сталь, твердость и безотказность. Мейбл давно ничто так не злило холодной яростью — приказной тон ей был не свойственен, лишь безразличность играла роль шипов у прекрасной розы. Но сегодня был исключительный случай. Томашу стоило замолчать. Даже прислуга перестала убирать осколки и ошметки еды и, завороженная, следила за бесчинствами принца. Брат закрыл рот. Его взгляд пылал неугомонной злобой. — Своими словами ты причиняешь вред себе, — сказала Мейбл, — и нам. — Я хочу тебя спасти, а ты мне отплачиваешь так? — Не надо меня спасать. Я сама всех спасаю, если ты не заметил. — Как ты наивна. — Он оскалился. — Мне тяжело из-за собственного бессилия. Я бестолковый. Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы сберечь тебя. — В дрожащих руках его блеснула сталь кинжала. Кому она предназначается? — Дурак! — не выдержала Мейбл и покинула обеденную, оставив позади растерянную прислугу и свирепого брата. …на следующий день брата увезли в Италию, в санаторий. Томаш был одержим бесами зависимости, опиум обезобразил его разум, похоть изувечила его душу и тело, и юноше нужна была помощь опытных современных врачей, а также хороший отдых на берегу моря и под лучами солнца. Подальше от королевского дома Картеров. И максимально далеко от предстоящей свадьбы принцессы и Велиала.

*

Когда Салли читает «Камеру обскура» — а точнее, уныло ее листает, уперев взгляд в нагромождение строк, то ей в голову приходит образ. Как она дарует себя Мэйсону. Кинематографичная сцена: на сером ковре лежит полуголая Салли, и лавандовая шелковая лента стягивает ей грудь и стыдливо прячет соски, расцветая пышным бантом у ложбинки, пока между ног пенится розовое кружево белья — фарфоровая куколка-подарок. Мэйсону такое, конечно, — Салли уверена — понравится. Однако, он вряд ли совладает со сложным бантом, запутается в его хитросплетениях, и тогда придется взяться за лезвие, чтобы срезать все лишнее… Сигаретные ожоги на бедрах сладко, томительно чешутся, будто комариные укусы: жаждут острых ногтей, грубых прикосновений. Джозеф при прогулках становится третьим лишним. Салли хочется проводить больше времени со своим мальчиком, чаще с ним говорить, чаще к нему прижиматься и склонять к другим, менее приличным вещам. Сам Мэйсон оказывается на удивление целомудренным и скованным в интимных вопросах больше, чем книжная рабыня Солвент. И Джозеф отвлекает его дружескими подколами, случайными вопросами, какими-то рассказами о только интересных ему, интернет-декаденту, вещах. Джо будто врывается в ее с Мэйсоном тесный, жаркий мирок и рушит романтическую ауру своим излучением. Впрочем, мало знакомая с концептом дружбы Салли не имеет права и возможности влиять на отношения Мэйсона и Джозефа. Остается терпеть. Возможно, Салли даже завидует этой крепкой дружбе: разные по цвету кожи и комплекции, по социальному классу (маргинал по роду Мэйсон и твердый средний класс Джозеф), по сферам интересов и будущим перспективам, они остаются близкими, готовыми друг за друга постоять. У Солвент такого нет; и такого у нее не было. Собственный возлюбленный для нее и любовник, и друг, и объект, и греза — наложение призм, игра света и образов. Джо клялся, что готов драться за Мэйсона. Один раз Салли удается увидеть силу Джозефа вживую: к ним пристает какого-то шакальего вида парень, с ловкими невротическими пальцами, явно знакомыми с танцем балисонга, потому что двигает он ими так, будто крутит невидимый нож-бабочку. Шакаленок успевает обратиться к «старине» Мэйсону и справиться о здоровье его матери, проехаться по угольному цвету кожи Джозефа и его «туповатому» лицу, затем отметить, что задница у Салли неплоха и явно просит хорошей затрещины. Джозеф, не размениваясь на любезности, апперкотом сбивает пацана с ног, и на грязный тротуар падают зуб и кровавая мокрота. Шакаленок извивается на земле, как придавленный в глотке щенок, испытывающий предсмертную судорогу. — О боже… он жить будет? — спрашивает Салли и пугливо стискивает ладонь Мэйсона. — Ему не в первой, — рассеянно улыбается Мэйсон. — Крепкий череп… — Джонни Крепкий-Череп из племени долбоебов, — поддакивает Джо. Дело происходит у магазина, на обычно людной улице, замершей в полуденном ужасе на обеденный перерыв. Троица, оставив подбитого, ретируется с места преступления. Оказывается, то был местный дурачок, завсегдатай травматологии, который после каждой новой травмы умнее и приличнее почему-то не становится. Затем Джозеф отходит в другой магазин за газировкой, а в подворотне Салли жадно льнет губами к шее Мэйсона молочнозубой вампирицей, и он совсем по-девически, под стать героиням Диккенса усмиряет свою подругу и удерживает на расстоянии, чтобы не превратить прогулку в сеанс жесткого, распущенного петтинга. Когда Джозеф выходит с бутылочкой «пепси» в руке, то перед его взором предстает уморительная борьба — по классике, возле мусорного бака. Любовные страсти и эротика низкого жанра. Грезофарс по Северянину. Джозеф взрывается смехом — парочка горе-любовников краснеет. — Этот пацан из Швеции взорвет индустрию, — говорит Джо и включает на смартфоне очередной трек. Салли закатывает глаза. Из динамиков льется несколько забавная облачная мелодия, создаваемая каким-то неопределенным духовым инструментом. Вместе с тягучим басом и ударом барабана падает вокал исполнителя, такой же тягучий и наэлектризованный автотюном:

Stockholm city we're burned out

Yoshi city we burn it down

I guess it's my turn now

Smoking loud, I'm a lonely cloud

— Бессмысленная галиматья, — морщит носик Салли. — Это новый релиз, поверьте на слово, это дерьмо взрывает и взорвет еще больше интернеты! Я визионер! — отвечает Джозеф. — Этот пацан из Швеции свежее всех ваших обожаемых пе… (Ого, Джозеф знает слово «визионер»). — А че, Стокгольм сгорел? — спрашивает Мэйсон. — И где находится Йоши-сити? Тоже где-то в Европе? — Это метафора, бро. И Йоши-сити не существует, это часть выдуманной вселенной Янг Лина. — А-а… а… Обаятельно улыбнувшись, Салли не сдерживается и целует Мэйсона в щечку. «Глупыш», — говорит Солвент. Джозеф, кашлянув, рассказывает о влиянии «саундклауда» на современную музыкальную индустрию и клянется, что дальше — больше. Салли, поднаглев, говорит, что он включает какую-то музыку, которую без щедрой дозы транквилизаторов в организме слушать и чувствовать невозможно. Джозеф задумывается. Они гуляют. Джо говорит, что готовится к экзаменам и ему предстоит поступать в институт на инженера. Родители хотят видеть его добротным специалистом. Салли пока что ничего не сдает, зато интересуется у Мэйсона, как его учеба. Тот неловко улыбается и молчит. Происходит классическая ситуация: Джо встречает двух своих друзей. Он чуть отходит в сторону и завязывает с ними беседу. Это надолго, на полчаса минимум. Салли и Мэйсон остаются относительно наедине. Солвент кладет голову на плечо возлюбленного и вздыхает. Синее, безоблачное небо рассекает ворона и скрывается за трехэтажным строением, отведенным под ателье, контору нотариуса и магазин запчастей, третий-второй-первый этаж соответственно. Утилитарно. Каким-то образом рука Мэйсона оказывается несколько ниже пояса Салли. Забавно. Она улыбается, прикрыв глаза, и мурлыкает ему в плечо: «Если хочешь, можешь стиснуть, я разрешаю». Мужская рука сжимает задницу Солвент, чуть ли не впиваясь пальцами, как когтями, в нежную плоть. Салли тихо стонет и хихикает. «Нравится?» — шепчет она. «Да… И еще ты худенькая…» — в голосе Мэйсона слышится привычная растерянная улыбка. «Это плохо?» — театрально удивляется Салли и томно, будто одурманенная опиумом приоткрывает глаза. «Просто я нащупал твою косточку…» Салли целует его ухо и говорит: «Не то нащупываешь». Когда Джозеф возвращается, то видит двух взвинченных, но притихших друзей, мило обнимающихся. — Голубки, ну, можно не на публике и не при моем присутствии в радиусе ста метров? — подшучивает Джо. — Это все Мэ-эйсон, — отвечает Салли. — Ой, — говорит Мэйсон. — Брат… — глубокомысленно, собрав все свои чувства в одно слово, произносит Джо. Не выдержав чувственности момента, Джозеф включает на телефоне Чиф Кифа. Салли затыкает уши руками и рычит. Мэйсон улыбается. Он любит Чиф Кифа.

*

Салли лежит на кровати, возле перевернутой недочитанной книги, и слушает рев дождя. Ливень не прекращается. На кухне остается недоеденная паста — и Солвент даже лень ее поставить в холодильник. Пускай остается на растерзание мухам, тараканам и гнилостным микроорганизмам. Может, они лучше оценят достоинства маминой стряпни. К кровати подходит Свитхарт и осторожно присаживается с краю. Его серые глаза-омуты, не моргая, следят за брошенной куклой Салли. — Ты о чем? — спрашивает он. — О собственной пустоте. И собственные волосы кажутся настолько сальными и противными, почти гниющими лоскутами, что их хочется срезать и смыть в раковину.

*

Мэйсон и Салли лежат в тени дуба чуть поодаль от города. Печет солнце. Литературная нимфа Салли одета в белый безрукавный топ, розовые джинсовые шорты и натирающие кожу босоножки. Мэйсон выглядит как звезда гранжа: клетчатая рубашка с невымываемым запахом сигарет (подарок от какого-то пацана из трейлер-парка); покрытая машинным маслом, посеревшая белая футболка; широкие джинсы и избитые кеды. Не жарко ли ему? Салли перебирает черные волосы Мэйсона — чистые и пахнущие цитрусовыми, значит, помылся ради нее. Сверху пролетает сияющей молнией стрекоза. Внезапно Салли приподнимается на ладонях и пересаживается с земли на пах Мэйсона. Тот, вздрогнув, наблюдает с растерянной улыбкой. Солвент улыбается в ответ, упирает ладони в грудину возлюбленного и немного ерзает на месте. Как бы устраиваясь поудобнее. Джинса трется о джинсу. Салли ощущает под собой нечто твердое и твердеющее еще больше. — Как дела? — спрашивает она и подпрыгивает на месте. Сучка. — Стрекозу увидел, — отвечает Мэйсон. — И тест позавчера с Джозефом писали. Кажется, у меня будет трояк. — Умничка. — Ну-у, я старался… Они ненадолго замолкают. Салли запускает ладонь под грязную футболку и нащупывает впалый живот Мэйсона, утыкается в его торчащие ребра и спускается назад. Мэйсон глядит на небо сквозь дубовую листву. — Блин, а еще дядя приехал! — говорит он радостно. — Я так соскучился. — Дядя? — удивляется Салли. Ах да, дядя. В будний день в городок приезжает бородатый мужчина, пахнущий рыбой, опрашивает местных и затем отправляется в трейлер-парк, где находит в лабиринтах однотипных трейлеров дом на колесах семьи Мэйсона. Оказывается, мужчина — брат ее матери, то есть приходится Мэйсону дядей, и цель его поездки — помочь молодому парню и дать ему возможность жить не на мелкие подработки и пособия по безработице, а на полноценном деле, которое может и прокормить, и помочь вырасти как личность. Конечно, работа будет тяжелая, но толковый пацан разберется. Мэйсон сразу признается, что в учебе не силен и экзамены в лучшем случае сдаст посредственно, в худшем — завалит. Дядя говорит, что в их деле баллы не так уж важны. Что он поможет пробиться парню, даст нужные связи, познакомит с нужными людьми и сам будет ему ментором в нелегком труде. Однако, ради этого придется покинуть город, оставив прошлую жизнь позади. Бросить все, даже мать, в поисках лучшей жизни. «Все равно здесь тебе, кроме нищеты и алкоголизма, ловить нечего», — говорит дядя. «Досдавай экзамены и поехали со мной». Истеричная мать, пышащая похмельем и скорченная мигренью, пытается наброситься на родного брата с воплями «ты не заберешь моего сына!», ее ногти царапают в опасной близости от глаз, но дядя с ловкостью заламливает фурии руки, прижимает ее к полу и говорит: «Твой сын уже взрослый мужчина, и он без твоей бабской поебени решит, что ему делать по жизни. Это твой взрослый ребенок, а не твоя собственность». Мэйсон будет работать в порту на побережье. И Салли останется одна.