убита на страницах книги

В кафе пахнет дешевым кофе и хвойным освежителем для воздуха. За окном простирается хвойный лес: бирюзовые ели непроглядной тьмой скрывают горизонт. Заведение находится на краю городка, близко к бору, и небо сегодня такое холодное, сокрытое за ватной пеленой облаков. Внутри играет безликий, мебельный лаунж. Салли пьет горячий кофе из чашечки, загипнотизированная видом за окном. Ее нога в босоножке скользит по голени Мэйсона. Тот робко обнимает ее за плечи. Напротив сидит Джозеф, жует крекеры и что-то увлеченно рассказывает. На его теле висит безразмерная даже для его комплекции белая футболка с розовым титлом «Unknown Death 2002» и японскими иероглифами. В легких Салли клубится наэлектризованное напряжение. За все время, сидя за столом, они вдвоем толком не говорят, только Джозеф ведет беседу, как будто играя гольф в гордом одиночестве, пока другие игроки стоят в отдалении и держат клюшки на манер костылей. Игра в одного. — Бро, когда разъедемся, как связь держать будем? — спрашивает Джо. — Ты ж безинтернетный. — Ну-у, я письма слать буду… и звонить. — С чего? С портового таксофона, что ли? — С вот этого! — Мэйсон немного выпрямляется, сует руку в карман джинсов и достает оттуда кнопочный телефон. — Дядя подарил! — Убери, не позорься, — с полным презрения взглядом отвечает Джозеф. — Стив Джобс бы тебя за это в жопу выебал. — Кто та— а-а, вспомнил. — Мэйсон рассеянно улыбается. — В водолазке? Салли вылавливает собственное отражение в дрожащей поверхности кофе. Джозеф говорит: — Ты не так уж безнадежен, Мэйсон. В любом случае, перед отъездом научу тебя интернетом пользоваться! Приведу домой к себе и посажу за компьютер. Чтобы письма электронные слал, а не бумажные. В Солвент что-то дергается. Кажется, это она должна водить Мэйсона к себе домой, а не Джозеф — и показывать кое-что поинтереснее компьютеров. По крайней мере, она надеется, что поинтереснее компьютеров. Увы, скоро дорогой ей человек уедет, и тогда будет некого не то что привести домой — в кафе взять, или поваляться под дубом за городом. В груди будто роются тараканы или вши. Отвратительно. Молча она ложится головой на плечо Мэйсона и прикрывает глаза.

*

Дождь не прекращается. Холодильник лучится болезненным, тусклым светом — и Салли, замерев, стекает на пол перед распахнутой дверцей. Мозговую артерию сводит судорогой, перед глазами темнеет. Из носа струится кровь. Щедрая порция крови, как от вырванного зуба, и Салли злобно думает: «Будто месячные через нос пошли». Мать убьет, если она не уберется. — Салли, что такое? — обеспокоенно спрашивает Свитхарт и пугливо прикрывает лицо ладонями. Его глаза сверкают сквозь щели V-образно поставленных пальцев. — Боже, бедное создание! Из тебя исходит скверна? Будь это скверна — ее бы вышло в разы больше, но Солвент старается в это не верить: хуже веры в дьявола! Собственные грехи для нее — это кашель с мокротой, почти чистые легкие и маленькое недомогание. Все самое дурное из себя Салли может выкашлять на салфетку за один раз, пока некоторым человеческим куклам нужно как следует проблеваться — и не каждый унитаз сможет исповедовать их грехи. — Давление, — лжет она. Рука нащупывает куриное яйцо в дверце холодильника, острым ногтем случайно пробивает хрупкую скорлупу. Салли давится куриным яйцом, пьет его сырое содержимое, жует случайно попавшие на зубы осколки скорлупы и роняет, измятое, на пол. Кашица из яйца плавает в красной луже — Шалтай-Болтай, убитый и утопленный в море кровавых слез Алисы. — Бедное изломанное создание, — щебечет Свитхарт и садится на корточки напротив Салли, — тебя, глупышку, нельзя одну оставлять дома, ты без пяти минут сунешь кисть руки в мясорубку, чтобы развеять изъедающую душу тоску и одиночество. — Я и сама как мясорубка, — огрызается Салли. — И что, будешь руку совать в себя? Салли истерически хихикает, ударяется затылком об полку в дверце холодильника и елозит ногами по паркету. Свитхарт снисходительно улыбается. Иногда Солвент-младшая мечтает убить свою мать. Как мужчины убивают своих отцов, будь то Эдип из древнегреческих трагедий или тощий, судорожный ублюдок с дробовиком, запечатленный в сводке новостей, — ей хочется провести похожую вендетту над собственной матерью, и это будет скорее косвенной формой самоубийства, убийством всего самого худшего в себе, отраженного в чужом человеке, родном по крови. Жалкая мещанка. La femme fatale, не похорошевшая с возрастом, как вино, но вышедшая из срока годности, как таблетки. Или: чахнущая мегера думает, что она все еще oxycontin, восьмидесятимиллиграммовая дьяволица, но сейчас она тот еще шмурдяк. На пол летят куски пресного спагетти в томатном соусе. Нужно будет прибраться.

*

Трейлеры оснащены всей необходимой мебелью — и, кажется, сломленные люди находятся в списках между «микроволновкой» и «телевизором» как обязательный элемент декора. Салли берет в рот холодное дуло охотничьей винтовки и стискивает ее приклад между щиколоток. Мэйсон заходит в тесную спальню, видит свою девушку, ласкающуюся с огнестрельным оружием на его кровати, и выглядит растерянным: — Салли, так делать не надо. Это нарушает технику безопасности. И еще он не заряжен… — Откуда у вас такое? — Чувак один подарил. У мамы был друг-охотник… Друг-охотник — весьма противный мужичок — уже как год покоится на небесах, а его тело было наполовину переварено медведем гризли где-то между сосен, наполовину похоронено на кладбище. Салли говорит: это очень печально — и утыкается носом в дуло винтовки. Мэйсон молча выхватывает оружие из хрупких девичьих рук и грубо кидает себе под кровать — настолько грубо, что Солвент на секунду пугается: лишь бы не выстрелило, лишь бы не выстрелило… конечно, если бы Мэйсон так грубо кинул ее, то она бы еще как выстрелила, даже без патронов. — Пошли смотреть фильм… хватит брать в рот всякие непредназначенные штуки.

*

…и для нее книги — это больше не о мысли, хитросплетениях человеческого разума и прочих вещах, о которых думают невежды и дураки, не держащие в руках литературы тяжелее и сложнее каталога харчевни «дорсия»; это больше о чувстве, или даже о видениях. салли нравится грезить. нравится растворяться в книжном соке, как пирожное растворяется в желудочном. это не значит, что она глупышка, плохо учится и не может поддержать разговор. однако, «начитанный» для нее — это не «умный». это не про большой мозг за большими глазками и не про говорливый рот искусного оратора. это про скрытые под толстым слоем кожи вены, из-за чего некуда ставиться очередным готическим рассказом эдгара аллана по, и про не сходящие фракталы с глаз.

*

Руины всеми брошенного замка возвышались над заснеженным полем. Их темный силуэт выделялся на фоне звездного неба, полумесяц луны сидел на высокой, тонкой башне и сиял холодным серебром, но света не давал. Посреди небес горела огромная инородная звезда, такая же обледенелая и жестокая, противоположность солнцу и извращенное подобие луны, на четверть сокрытое неизвестным небесным телом. Мейбл стояла посреди снежного поля, обдуваемая всеми ветрами. Собственное аристократическое платье висело ее хрупком теле нищенским рубищем. Кости пронизывал холод. С губ струилось нечто горячее; коснувшись их кончиками пальцев, Мейбл признала собственную кровь, черную как смоль в мраке неведомых земель. В груди шевелилось неизвестное тоскливое чувство. Можно было подумать, что чувство — это ностальгия, место — родина лунной принцессы, но это было бы ложью. Королевская дочь не из тех земель. Ее же естество противилось окружающему духу. Здесь настолько одиноко, что Мейбл страшно. Она обняла собственные плечи и — заплакала. Ей хотелось вернуться в поместье, вернуться к маме, папе, Марии, увидеть Томаша, вновь увидеть Томаша, о! — бедный братец, отвергнутый собственной семьей и скинутый с плеч в итальянский санаторий. Мейбл стало так стыдно за все свои слова, свои ошибки, свои грехи. Их не было много, ее душа не была изувечена в полной мере когтями жестокого мира, кои изувечили Томаша, однако по отроческой дурости Мейбл успела совершить полный рукав мелких грешков. Даже ее отношение к брату — больному сыну больного поколения — до начала роковых событий оставляло желать лучшего. Как же по ней будет скучать Мария. И отец с матерью тоже. Поболее, чем по Томашу. Мейбл осела на колени и преклонилась перед неизвестной паразитической звездой, поглощающей соки снежной долины и разрушающей ее. Кровь на губах уже остыла. Пальцы окоченели и еле двигались, прикованные к рукам. На горизонте появилась высокая фигура с рогами. Она медленно приближалась. В ушах стоял истошный вой. Мейбл, как загипнотизированная, смотрела не на фигуру незнакомца, а на руины замка. Они находились на отшибе, в которой переходили снежные поля, и выглядели как сгоревшее дотла дерево. По крайней мере, такой образ рождался в голове принцессы. Фигура приблизилась достаточно близко, чтобы стать различимой. Мейбл ахнула. Это был Велиал. Она проснулась в холодном поту. За окном было почти полнолуние. Падал первый снег.

*

Вода на реке уже теплая — спасибо раннему лету, взявшему свой черед не в июне, но аж в мае. Пляжный песок весьма мягкий и немного жгучий. Худощавая, белокожая Салли сидит на берегу, мокрая после плавания, и перебирает гладкие камушки, круглые и овальные. На ней черный раздельный купальник, обнажающий ее ребра и живот с небольшим шрамом от пореза у пупка. Неподалеку шагает по песку и задумчиво чешет лицо Мэйсон в смешных желтых плавках. Солвент исподтишка бросает на них взгляд и краснеет, когда видит, как желтая ткань облегает пах. В речке все еще кувыркается Джозеф. Со стороны выглядит так, будто он, подобно древним грекам, борется со стихией воды, пытается раздавать бодрые джебы легким волнам и так или иначе надругаться над родным домом Посейдона. Солвент внезапно думает, что Джозеф похож на Тайсона. И не только внешне, но периодически высказываемой философией в духе «если ты упал и поднялся — это не физика, это ты упал и, собсна, поднялся». Кроме них троих никого на пляже нет. Вокруг растут пышные ели. Поодаль стоят прибрежный домик и будка спасателя, пустая. Суровая, полусельская пляжная культура. На берег выплывает Джозеф. — Вы здесь вместе посидите, — говорит он. — Я себе пока что пивандопало организую, не скучайте! — после чего смотрит на Мэйсона и подмигивает, мол, ты знаешь, как распорядиться свободным временем, дружок. Мэйсон чешет затылок. — Ты надолго? — спрашивает Салли. — Да че… пятнадцать минут до магазина окраине, пять минут в магазине, пятнадцать на обратный путь… считайте сами! — Сорок пять? — спрашивает Мэйсон. — Тридцать пять, дубина. — Джозеф хлопает себя по лбу. — Мэйсон, ну побойся бога! школу-то поменьше прогуливать можно? Салли хихикает себе в колени. Мэйсон растерянно улыбается. Джозеф надевает шорты, вытирает лицо футболкой и закидывает ее на плечо, после чего, хлюпая шлепками-лягушками, уходит в свой нелегкий путь за пивом. Мэйсон садится рядом с Салли и повторяет ее позу, положив подбородок на сведенные вместе колени. Хлюпанья шлепок Джозефа утихают. — Приставать будешь? — спрашивает Мэйсон. — Я уже привыкла, что в нашей паре более раскрепощена я, будучи выращенной на книгах монашкой, — подтрунивает Салли и наклоняет голову набок. — Ну, блин, я из-за мамы… — Я все понимаю. Не переживай. Мэйсон замолкает. Салли гладит его плечо, затем упирается костлявыми коленками в раскаленный песок и облизывает щеку Мэйсона. Он вздрагивает и отворачивается. Хихикнув, Солвент обнимает его, утыкается носом ему в шею и разглядывает небо на горизонте. Приближаются тучи. В подобной позе двое возлюбленных проводят минут пять, может, десять, вслушиваясь в дыхания друг друга и сидя под солнечным светом. Тряхнув головой, Салли сталкивает Мэйсона на песок и возвышается над ним: — Пойдем в тенек? Я, кажется, так обгорю. — После чего плюхается всем телом поперек его живота. Мэйсон охает. — Эй, я не тяжелая! Они сидят в тени еловых деревьев. Салли устает от бездействия и щипает Мэйсона за предплечье. Мэйсон морщит нос и скребет место щипка. Салли с плутливой улыбкой шкодницы повторяет свое неблагопристойное действие. Мэйсон жмурится, отвечает раздраженным взглядом — непривычно для него — и замахивается рукой: «А по жопе?». Солвент со смехом вскакивает и пытается убежать от неминуемой кары, но путается в шлепках — и мужская ладонь прочерчивает по ее бедру. — Что ж ты так косо бьешь, изверг, — ухмыляется Салли. — Простите. — Как сказал бы Джозеф, нужен штрафной удар… Мэйсон ошарашенно озирается. Салли хихикает. — Эй! я понял, к чему были эти инси… инсуна… инсенсации. — Инсинуации, Мэйсон. И это не они! Я делала провокацию, а не инсинуацию. — Сенсации ты делала. Скандальные! «Мяв-мяв-мяв. Мяв!» — так звучит оно со стороны, и Салли вновь смеется. Мэйсон излучает непреодолимую жажду мести — нужно как-нибудь ему помочь, сподвигнуть на ответ. Не угомонившись, Салли незаметно берет горсть песка, прячет руки за спиной и подходит к Мэйсону. «Смотри — Джозеф вернулся!» — кричит девушка, и Мэйсон мгновенно устремляет взгляд в глубь леса. Салли хохочет и бросает песок ему в затылок и на плечи. Мэйсон кричит. — Ах, чертовка! По-звериному тряхнув гривой, Мэйсон бросается на свою жертву. Та понарошку бегает от него — точнее, вокруг него — и «мешкается» на месте, будто бы запутавшись в собственном вестибулярном аппарате. Мэйсон отвешивает ей звонкий шлепок по заднице. Салли кратко стонет, разворачивается на месте и, вцепившись в плечи парня, шепчет: «Сильнее». Весь его пыл мгновенно слетает, и мальчишка лопочет: «Извини». Солвент смеется. — Мне понравилось вообще-то. — Ну… все равно… бить девочек нехорошо. — По попе можно. Мэйсон чешет голову, как бы обдумывая сказанное. Уморительно. Салли касается губами его скулы и обнимает. Солвент вновь валяется у реки, погрузив пятки в мокрый, слегка прохладный песок. Купальник испещрен песчинками, и они поблескивают в свете солнца на черной ткани, будто звезды на ночном небе. Немного подумав, Салли снимает верх и бросает рядом, расправив косые плечи. Мэйсон с интересом окидывает грудь взглядом, подбрасывает на ладони речной камушек и швыряет. После двух блинчиков кобальтовая река поглощает бравый камушек. — Может, ты все-таки останешься? — спрашивает Салли. — Я не могу. Дядя сказал, что надо уже этим годом начинать. — У нас и здесь работа есть. — Это о чем-то большем, чем работа. Река бликует. Салли наблюдает за игрой света в воде, стараясь не смотреть на Мэйсона, и чувствует, как внутри постепенно вскипает от его молчания. — Ты меня совсем не любишь? — не выдерживает она, и раздраженный тон прорезается в ее голосе. — Бросишь меня одну? — Нет, я люблю, — лопочет Мэйсон. — Не брошу… писать буду… звонить, и еще Джозеф по интернету покажет как… и я буду приезжать на отдых сюда, как Джозеф на каникулы, типа я же скучаю по друзьям здешним! Ты, Джозеф, Карл и даже Холли… — Не знала, что у тебя так много друзей. — Это плохо? Возможно, это бессилие. Судьба повторяется, спираль закручивается: отец опрокинул мать, оставив с плодом в смердящей провинции, и уехал в поисках лучшей жизни, и похожее происходит с младшей Солвент, только — слава богу — им хватило ума не наделать глупостей, которых наделала дегенератка мать. Салли еле слышимо рычит. Конечно, нюансы истории поменялись: мать была мещанкой, полной дурой по сути, с ужимками демоницы и смазливым личиком, а отец был интеллигентом с томиком Кафки под мышкой; сейчас же иначе — Салли как провинциальная интеллектуалка и Мэйсон как принц трейлер-парка, миленький глупыш с кошачьими повадками. Что ж она раз такая умная — то не может повлиять на такого дурака, как Мэйсон? Раз она умнее матери, лучше матери, то почему не может оставить свою любовь и свою половину рядом с собой? Как Магда, она как Магда на собственном кинотриумфе: неуклюжая девица, пытающаяся ворочать языком сейчас, ничего общего с настоящей Салли не имеет, нет, она ужасна, она похожа на ее мать-мясничку, такую же неуклюжую и вульгарную, с руками, грязными от сырого мяса и кишок. Хочется кусаться, броситься на песок, извиваться змеей и рвать связки в крике. — Ты найдешь другую. — Салли встает на шаткие ноги и подходит к Мэйсону, глядя в его серые, безоблачные глаза. — Ты найдешь кого-то лучше меня в городе. В порту… неважно. Где бы ты ни был. — Зачем? — произносит одно-единственное слово Мэйсон. Салли берет его руку и прикладывает к своему сердцу, так, чтобы мальчишка четко ощутил мягкость и тепло ее груди. — Не надо… подожди, пока я не выпущусь… год всего. — Я уже взрослый, мне надо работать, а не швырять камни и по городу шататься. Дядя говорит, каждый год на вес золота… и Джозеф тоже говорит… — Мне кажется, я схожу с ума. Мэйсон выглядит настолько растерянным, будто находится на экзамене по физике, или религиоведению, или фольклористике коренных народов Америки, — в общем, Салли сейчас для него такая же сложная дисциплина. Сможет ли он получить «трояк»? — Останься, — умоляет Салли. — Я тебя буду любить сильно-сильно… я готова отдать свой первый раз тебе даже сейчас… Очевидно, Мэйсон, чья психика исковеркана собственной матерью, не сильно провоцируется на такие предложения. Его интерес весьма умеренный, во многом полный любопытства, чем зудящей похоти, и Салли даже не с первого раза смогла коснуться пальцами и ладонями, доказать, что будет приятно ощутить чужую руку на своей плоти, — до оргазма так и не дошло из-за общей скомканности ласки. Возможно, подвели слабые, неловкие девичьи руки. Тогда Салли предположила, что влажный рот с нежным языком принесет Мэйсону больше удовольствия, но он не высказывал желания попробовать. Даже песок кинуть — и то более действенная провокация. — Мэйсон, пожалуйста… — Хэй, старина. — Салли параноидально поворачивается налево и — видит Джозефа. Он пригубливает банку пива. — Тебя дядя зовет че-то. Я его случайно встретил. Метнись кабанчиком к нему на базу, а? — О-ох, хорошо! Мэйсон надевает шорты, обувается в шлепки и уходит. Солвент прикрывает грудь рукой и смотрит исподлобья на Джозефа. Тот отвечает ублюдским, снисходительным взглядом, в котором отчетливо читается: «я ваши шалавьи уловки насквозь вижу». Он наблюдал. — Рановато ты вернулся, — говорит Салли Джозефу. — Бегать хорошо умею — жизнь научила. Ебаный нигер напиздел.

*

Дорогой Мэйсон, Мне нравится давняя традиция писать бумажные письма — что бы не говорил тебе Джозеф про превосходство Интернета, и-мейлов, социальных сетей, чатов и блоггов, но бумага все еще хранит в себе давнюю романтику, и бумажные любовные письма ощущаются реальнее и теплее, чем холодная гладь монитора с напечатанными буквами; я знаю, что ни одна девушка раньше не посвящала тебе подобные письма, как и не посвящала тебе свое тело и свою душу — самой первой была я, пионер и первооткрыватель тебя, как ты пионер и первооткрыватель меня; я тебя люблю, искреннее люблю нежной любовью, кою тебе не может даровать родная мать — взрослые женщины нашего города изуродованы бесчувствием, как и мужчины — и не сможет даровать иной человек; переусложненную книжной жизнью меня так манит и привлекает твоя первозданность, твоя естественность и простота: для меня это экзотика, для меня это противовес — и я сама готова тебя учить и духовно развивать своими искусственными (во всех смыслах) знаниями; ты знаешь жизнь, я знаю искусство; в отличие от всех прочих парней — и даже Джозефа — в тебе есть какая-то нетронутость, как у природного источника; у всех остальных источник загрязнен чем только можно, от холестерина, хмеля и опиатов до неощутимой обычной душе гносеологической гнусности; впрочем, скорее это мы больны гносеологической гнусностью, не дающей нам ужиться в этом театре картонок, а у них — просто скверна: не густая кровь, не черная желчь, не желтая и не флегма, лишь какие-то отходы — и это весь их темперамент, все их амплуа; хочется сбежать от этого тихого безумия, и что может быть лучше для побега, чем другой такой же человек, брошенный на растерзание провинциальной тоской и унынием? — мы еще не приталены друг к другу полностью, что духом, что телом, но я готова к этому и готова на жертвы со своей стороны; ты можешь вытворять с моей телесной оболочкой все, что пожелаешь, я буду послушно гнуться и изгибаться, будто шарнирная кукла, как хочешь и сколько хочешь, — но, к величайшему сожалению, ты не вожделеешь этого; шутка ли, но ты не только мой первый возлюбленный из людей — ты мой первый полноценный друг; и мне так не хочется прерывать наше сближение физическим — и духовным — расстоянием, не хочется до слез в глазах и рези в сердце: это проблема, настоящая проблема, и чтобы не говорил тебе Джозеф про прогресс, отношения на расстоянии и прочее — нет, это глупости, большие глупости; Джозеф понимает в любви и романтических отношениях менее нас двоих, сломленных и растерзанных; не потому что он плохой, а потому что он прагматик, инженер до мозга костей с инженерным взглядом на жизнь, музыку, любовь; вершина его культуры — это бутылка Fiji на VHS-пленке да под грустную рэп-музыку; я не наговариваю на твоего друга, но стоит признать, вы разные, и это хорошо, просто, знай, будь Джозеф женщиной — у тебя бы с ним не вышли романтические отношения, потому что вы вдвоем разные, как друзья, в основе своей, а мы с тобой разные, как возлюбленные; мне трудно объяснить такие вещи, их нужно чувствовать, и я всегда готова дать тебе прильнуть к моей груди, чтобы ты почувствовал мои чувства через биение моего сердца — оно скажет лучше любых мертвых слов; Мэйсон, сероглазый агнец из загона трейлер-парка, я так хочу с тобой увидеться и поговорить наедине перед тем, как все кончится: можешь ли ты прийти к <...> в лесу?

навечно твоя,

Салли Солвент <3

*

Даже не верилось, что этот день все же настал. Его неизбежность была очевидна, но юная Мейбл мысленно отдалялась от скорого момента, как бы помнила о нем и забывала одновременно, прятала в задворках разума, как ненужную кладь. Однако, он свершился: праздник всего королевства, их триумф и спасение. С самого утра столица колыхалась, шевелилась единым живым организмом, предчувствуя вечернюю свадьбу. Чернь проводила днем народные гуляния, аристократия готовилась к полуночному балу: Велиал велел проводить все мероприятия после шести вечера, и сама свадьба была поставлена ровно на шесть. К алтарю Мейбл шагала в сопровождении клики трепетных, лихорадочных аристократок, увивающих принцессу как вороны. Туманно-белый шлейф платья, протяжный, как дым, держали двое кавалеристов. У алтаря уже стояли чахоточный, иссушенный священник в рясе, похожий на мумию, и — Велиал. Грозное существо ростом в восемь футов, не считая громоздких рогов. Рядом с его фигурой престарелый священник казался соломинкой. Жених был одет в традиционный свадебный фрак, за исключением туфель: снизу торчали копыта, и для них не было нужды в обуви. Руки Велиала были черны, и пальцы плавно переходили в черные когти, будто отлитые из одного сплава и поэтому не отличимые. Велиал повернул свою козлиную морду в сторону Мейбл, и его глаза выражали до страшного глубокую осознанность, коя не была доступна даже мыслителям древности: грекам и их потомкам. Мейбл встала напротив жениха — белая колибри перед коршуном. Сквозь плотную фату не было видно лица. Отец и высший эшелон аристократии, занимающие первые скамьи церкви, наблюдали за представлением с трепетом и страхом. Мать семейства Картер не выражала эмоций. Внимательный глаз мог разве что заметить, как еле зримо были поджаты ее губы. Под потолком церкви кружились тихие слова священника. Невестка неохотно, вяло ответила на поцелуй жениха, и его нечеловеческий язык вторгался в крошечный женский рот с особым варварством. Отец стыдливо отвернулся. Лицо матери было пусто и гладко, как и лицо невесты. Священник, стоя перед распятием Христа, с вечереющим завитражным небом за спиной, торжественно объявил о бракосочетании. Толпа ответила судорожными, похожими на спазм аплодисментами, то слабыми, то сильными. Мейбл потерянно озиралась, крутя головой, сокрытой за фатой. Празднование перетекло в королевский особняк: начался торжественный пир. На манер la francaise подавали самые что ни на есть роскошные блюда, кои сложно перечислить. Можно лишь с уверенностью сказать, что целая деревня смогла месяц питаться содержимым стола. Ради одного праздничного вечера было убито столько живых существ: кроликов и рябчиков, поросят и кур, телят и ягнят — сколько убивают фигур в шахматном турнире; вино лилось рекой; среди всего великолепия даже были ананасы, столь любимые невесткой, но столь безразличные ей сейчас. В полумраке особняка, в игре света свеч, это торжество чревоугодия выглядело инфернально: тени людей образовывали силуэты животных, как на иллюстрациях в готических книжках. Генералы оборачивались индюками и толстыми гусями, фрейлины — фазанами и куропатками, богатые денди — щеглами. Птичий вывод, вышедший из скопища людей. Козлиноголовый Велиал возвышался среди них, и его необъятная тень была больше подобна человеческой, чем каждого из присутствующих здесь. Каждого, кроме, пожалуй, Мейбл. Не сняв фаты, она сидела перед пустой тарелкой, нетронутыми приборами и ничего не делала, не говорила, не шевелилась — лишь дышала степенно. Велиал встал с места и высказал желание произнести тост. Незаметно пиршество завершилось кровопролитием. Праздные светские беседы сменились криками о помощи; прозвучали влажные звуки разрываемой плоти, в воздухе впорхнули клочья шикарных нарядов, и по белой иранской скатерти потекла кровь. Будто безжалостный лис проник в их авиарий. На пустую тарелку перед Мейбл рухнула оторванная голова герцога Линде: лицо воскового премьер-министра выражало застывший ужас. Папа схватился за однозарядный пистолет и выстрелил. Пуля отскочила от рогов рассвирепевшего существа, и следом отец пал под острыми ногтями твари, рассеченный наискось. Все его внутренности вывалились на стол, между свежими фруктами и объедками кролика. Мать уже давно не шевелилась: ее верхняя половина тела свисала с противоположного конца стола, с размашистым кровавым следом, ведущим до брошенных подле королевского кресла юбками. Мейбл струйно выдохнула. Ее рука в белой велюровой перчатке легла на голову герцога Линде, ощупала кожу — не восковую, довольно упругую (герцогу было чуть меньше сорока) — и откатила голову прочь. Та с глухим звуком упала на мраморный пол. В бокале вина плавал человеческий глаз. Принцесса думала лишь о том, как хорошо, что брат уехал в санаторий. И лучше ему больше никогда не возвращаться в родовое поместье — ради своего же блага. Велиал навис над ней восьмифутовым зверем. Мейбл подняла голову и слепо смотрела сквозь окровавленную фату невесты. В зале никого, кроме них двоих, не осталось в живых. У входа лежала плеяда развороченных слуг — la vinaigrette. «Победа близка, — сказал Велиал. — Если вас она еще волнует». И у нее не оставалось ничего, кроме как согласиться и приблизиться к эфемерной, столь желанной многими победы. Их связь с Велиалом была заключена на крови, их инфернальный договор остался подкожной печатью. Мейбл покорно кивнула. Как и полагалось добропорядочной принцессе, она была больше игрушкой, чем игроком.

*

Вдвоем они встречаются у заброшенного домика лесника и следуют в глубь леса. Салли неспешно говорит о своем: о том, что успела прочитать, какие шоу по телевизорe ухватила краем глаза, как мама купила к выходным хороший такой кусок баранины, который им двоим, хрупкой девушке Салли и дряблой без пяти минут старухе, есть придется до скончания веков. Мэйсон роняет пару фраз про дядю, про предстоящие экзамены, про Джозефа — тот все же привел друга домой и научил посылать и-мейлы. Это оказывается не так сложно, но печатает Мэйсон медленно. Очень. И с ошибками. По поводу письма он говорит: «Даже в школе я так много не читал… Было трудно, но оно того стоило. Очень приятное письмо. И почерк у тебя красивый!» Хвойный лес тих и нем. Двое возлюбленных останавливаются на легкой возвышенности. Салли, уставшая, стоит и смотрит вдаль. Мэйсон, прошерстив ладонью по своим волосам, обнимает девушку со спины и утыкается ей в шейные позвонки. Солвент однократно хихикает. Однако, быстро мрачнеет. — Ты в итоге уезжаешь? — спрашивает она. — Да, я заработаю денег и приеду летом сюда, — отвечает Мэйсон. — Оторвемся… Устроим настоящий «project X», дай бог без судимости, пх. Дядя научит меня на машине ездить еще. И Джозеф обещает в Луизиану со мной мотнуться, ну, он там учиться будет, студентик, покажет что да как… — Что насчет меня? Мэйсон рассеянно улыбается, пытаясь заглянуть в лицо Салли. — Ты моя девушка. Я тебе привезу… штуки. Какие нравятся девчонкам. И в Луизиану тоже с тобой вдвоем поедем. Блин, Джозеф даже может помочь тебе устроиться в его унике, он же умный, и ты умная — это хорошие предпосыпки… предпосылки. — Я боюсь, ты не захочешь возвращаться сюда. Ни спустя год, ни спустя пять лет. — Не глупи, это моя родина, типа — я че, должен забыть свои корни? И мамка… пропадет ведь без меня. — Ты найдешь другую, — повторяет Салли с отрешенным видом. — Что за глупости? Я работать еду, а не искать каких-то шмар… — Она сама тебя найдет. Мэйсон слегка раздраженно вздыхает, но от Салли не отлипает: больше для нее, чем для себя. — Если найдет, то я ей скажу, что у меня уже девушка. Очень хорошая. — Мэйсон выдерживает паузу. — Э-эм, и мы можем продолжать наш роман по переписке. Как я понял, ты очень любишь писать, ха-ха. — Ты реально думаешь, что тебе будет достаточно каких-то бесполезных писем? Это же макулатура, а не живой человек. — Скорее всего, я лучше знаю, чего мне будет достаточно, малютка. Кажется, что с переходом на расстояние их отношения станут «эпистолярным романом», такой же книгой, кои были проглочены Салли в бесчисленных количествах. Книгой интерактивной, развивающейся вживую, но книгой — не ровня ощутимому, теплому человеку, что находится рядом с Солвент прямо сейчас и смотрит грустными глазами-лужицами. И нужно ли такое будет Мэйсону? Урывками, между тяжким трудом, находить время и на нее, и на друзей, и на близких — ох, как же ее фигура будет немощна на фоне условного Джозефа!.. по значению и важности. Салли отвечает Мэйсону строгим взглядом: нет, тебе не лучше знать — он, не склонный к саморефлексии, может и не осознавать, насколько ему нужны телесные потребности, соприкосновения температур двух распаленных тел, и как ему похуй на глупое пустословие, если оно будет не звуками изо рта милой изможденной жизнью девушки, а обычным письмом. — Ты меня любишь? — спрашивает Салли. — Люблю, — отвечает Мэйсон. — И почему же? — Нужно любить за что-то? Ты мне просто, ну, целиком… нравишься. — Но какие-то детали тебе больше всего нравятся, верно? Кажется, она сходит с ума. В ветвях елей мелькает что-то желтое, маркерно-желтое, как парящий дождевик или пакет из супермаркета. Салли стискивает собственную руку до дрожи. — Ну-у, хорошо, — улыбается Мэйсон. — На комплименты нарываешься… ты умница, образованная, очень много знаешь и умеешь обсудить. Широкий, м-м, круговорот? ой, кругозор то есть. И внешне не дурна… ой бл— прозвучало как-то тупо. Так обычно говорят, когда не хотят обидеть, а тебя не за что обижать. Я хотел сказать, что ты милашка, с милым носиком, эм, ключицы как у модели, и фигура тоненькая. — Он растерянно потирает затылок. — И грудь красивая… Без шуток: старина Мэйсон воспользовался всеми мощностями своего мозгового процессора, использовал разностороннюю лексику и даже похвалил сиськи. Будь это школьное сочинение — можно было с гордостью поставить «B—» и отпустить курить сигареты в школьном туалете. Однако, Мэйсон не курит сигареты. И Салли — это не школьное сочинение. — По описанию получается, что я какая-то лохушка, — чуть ли не рыдает она. — Мэйсон, скажи, я тебе вообще нужна? У меня такое ощущение, что ты просто не можешь из-за своей доброты продинамить меня… что я балласт. — Блядь, да что такое «балласт»?! — не выдерживает Мэйсон. Солвент в ответ бросается на него, берет его лицо меж ладоней и целует — грязно, отвязно, давясь собственной слюной. Мэйсон пленит ее запястья и отстраняется, холодный и смущенный, без умилительной краски на щеках, но с бледностью кожи. — Не оставляй меня в одиночестве, — шепчет Салли со слезами на глазах и сползает на колени. — Я тебя люблю, правда люблю, у меня мозг весь плавится, пожалуйста, не оставляй меня, изувеченную твоим образом, здесь, одну, я же сойду с ума, со старой каргой матерью и этими унылыми лицами вокруг, Мэйсон, я тебя умоляю, я готова встать на колени и хоть молиться, хоть сосать тебе, я абсолютно честна и обнажена перед тобой, я… — Тише, — просит Мэйсон. — Как же мне хотелось бы, чтобы Джозеф был здесь… — Зачем тебе этот ебаный Джозеф?! — Я не совсем понимаю тебя, — признается Мэйсон. — Нет, типа… я понимаю: ты не хочешь оставаться одна. Но этот страх у тебя выражается в какой-то нездоровой форме… Услышав это, она кричит, как вздорная женушка, и хватается за лицо. — Салли, вот твое письмо. — Мэйсон протягивает аккуратно сложенный квадратик бумаги. — Мне кажется, тебе нужно подумать о… всяком. Я не… не брошу тебя, но мне нужно уехать, ради нас двоих… я вернусь и заберу тебя, я клянусь. Вот, возьми, пожалуйста… если ты решишь все, то сможешь отдать мне его перед отъездом… — Тебе мерзко хранить мое признание? — отвечает приглушенным голосом Салли. — Ты ненавидишь меня? Почему?.. Почему?! Мэйсон открывает рот — и летит в пропасть. Письмо вспархивает в воздух и медленно приземляется на траву. Солвент стоит, обезумевшая, на краю холма и не сводит взгляда с тела Мэйсона. Камни багровеют под его затылком. Бедный ангел. По щекам Салли стекают слезы. По собственной глупости она сама все сделала только хуже, в разы хуже, и ее ноги уже напряжены, чтобы броситься следом в надежде переломать шею и умереть, но за спиной раздается голос: — Ты письмо обронила. Салли оборачивается. Среди хвойных деревьев стоит юноша с ягнячьими серыми глазами и волосами из золота топленых сливок. Старый друг из детства.

*

…В юности у Брюсова был любовный объект — Елена, не особо красивая, да к тому же невеста другого. Их краткая, болезненная страсть началась с поцелуя после концерта, и холодный, властолюбивый асмодей Брюсов почувствовал жажду — жажду обладать. Леля была далека от античных идеалов красоты, однако судьба наградила ее странными, несколько безумными глазами лунатика — под стать будущему мэтру декадентства. «С этого дня, — гласили дневники Брюсова, — началась моя любовь к Елене. Скоро мы уже виделись в назначенные часы, где-то на улице… И моя детская мечта — соблазнить девушку — воскресла с удесятеренной силой». Увы, вскоре Елена умерла от оспы. «Она была одна, — писал герой-любовник, — которая знала меня, знала мои тайны. А каково перед всеми играть только роль! Всегда быть одиноким. Я ведь один… А потом, страшно подумать. Умирая, она была убеждена, что простудилась, приезжая ко мне на свиданье. Умирая, она была убеждена, что умирает из-за меня». Волей рока Брюсов стал героем любовного романа. Ему, воспитанному не людьми, но книгами, это было всласть. Гибель возлюбленной для него была не смертью человека, но сюжетным тропом — драматичной концовкой, красивым сюжетом для повести. Спустя два десятка лет Брюсову уготовили иную личную драму. Новый любовный интерес — теперь не случайная мещанка, но начинающая поэтесса Надежда Григорьевна Львова. Ходасевич писал о ней: «Она была недурна, умница, простая, душевная; сильно сутулилась… Львова никак не могла примириться с раздвоением Брюсова — между ней и домашним очагом. Он ее приучал к мысли о самоубийстве, подарил револьвер (тот самый браунинг, из которого Нина Петровская стреляла в Белого). 23 ноября, вечером, она позвонила Брюсову, прося приехать. Он сказал, что занят. Позвонила Шершеневичу, предлагая пойти в кинема, — у того были гости. Позвонила Ходасевичу — его не было дома. Она застрелилась. На другой день после ее смерти Брюсов уехал в Петербург и оттуда в Ригу в санаторию». Роман со Львовой у Брюсова сопровождался стилем жизни рок-звезды от мира декадентской литературы: распущенная жизнь, опиум, нервные заболевания — и слава мэтра новой поэзии, человека, с которым искали встречи Блок, и Белый, и бесчисленная плеяда поэтов калибра поменьше. Самоубийство поклонницы, глупенькой сентиментальной поэтессы, для Брюсова стало очередной заслугой настоящего упадочника, живущего как дьявол и страдающего как агнец. О своих взаимоотношениях с женщинами инкуб Брюсов писал так: И я влеку по дням, клонясь как вол, Изнемогая от усилий, Могильного креста тяжелый пьедестал: Живую груду тел, которые ласкал, Которые меня ласкали и томили. Любовь для него была роком и проклятием, не лишенным празднества плоти и сладострастия, за которое, впрочем, как и полагалось в христианстве, приходилось платить. Удивительным образом за это платила Ева, а не Адам-Брюсов. …после смерти Мэйсона Салли ощущает себя женским двойником Брюсова, юной суккубой, вычлененной из ткани мирового текста.

*

Мэйсон умер восемнадцатилетним парнем, разбив череп о камни. Его тело находят не сразу, лишь спустя четыре дня. Эти бесконечные четверо суток для Салли ощущаются как пытка: регулярно ее одергивают о том, где же Мэйсон, где же наш принц трейлер-парка? Джозеф, дядя Мэйсона, друзья, которых Салли раньше в глаза не видела… хочется замкнуться дома и не выходить, как японский хиккикомори, — но такое поведение будет очень подозрительным. Так что Салли насильно морщит лицо в растерянности и насильно «ищет» Мэйсона. Постепенно вина за содеянное стирается. Солвент ощущает даже некое удовольствие от ситуации. Ее жизнь… это очень книжный сюжет. Ее история любви такая драматичная, будто сошедшая со страниц шекспировских трагедий и наложенная на их одноэтажный городишко. Мэйсон любил ее — и он умер от любви к ней. Салли все еще сводит судорогой от того, как она собственноручно — нет, это была случайность — случайность перечеркнула их романтическую линию, оборвала столь болезненно. Одна половина естества жаждет самоубийства — другая уже признает Мэйсона как прошлое и весьма красивое прошлое. Будто их отношения были любовным сценарием, отыгранным весьма неплохо — на семерочку. Не хватило постельных сцен и большего накала страсти. Как насчет сиквела? «Роковая любовь Салли: том второй». Кто из мальчиков на этот раз готов стать обезличенным объектом любви, нужным для того, чтобы Салличка терлась своей промежностью о носок его обуви и умоляла о любвилюбвилюбви? Кто будет этим книжным любовником? …Салли противны эти мысли. Больше она не сможет никогда любить. Ожоги на предплечьях — сноска: «болезненное и глупое увлечение селфхармом». Мелочное наказание за уголовное преступление. Свитхарт и есть та самая другая часть, которая низводит преступление до состояния любовного сценария. Нежная и чувственная тульпа, созданная для того, чтобы быть проводником между двух половин мозга Солвент и не давать ей окончательно сойти с ума. Жаль, что он не материален! — так бы уже давно сунулся меж ей ног, чтобы отвлечь от печальных мыслей. Остается лишь болтать о книжках. Пустословие, пытающееся прозрачным шлейфом прикрыть огромную бездну в грудной клетке брошенной девушки. В какой-то момент Салли не выдерживает и приходит на пляж, где прошли, как ей верится, последние нормальные дни между ней и Мэйсоном. Небо затянуто тучами. Реку волнует колкая рябь: проведи рукой — и останутся царапины. Свитхарт стоит чуть поодаль. Не мешает тихому течению размышлений Солвент. Зато мешает ладонь Джозефа. Сильная, мускулистая рука смыкается на хрупкой девичьей шее. Лицо Джо искажает холодная злоба, и приглушенный жар пробивается только через полуобнаженные клыки: он осознанно загоняет самого себя в клетку, не дает внутреннему зверю начать бесчинство. Салли криво улыбается. — Мэйсон умер из-за тебя, — говорит Джозеф. Как же он силен! Солвент трепещет: Джозеф может переломить ее шею, как стебель. Джозеф может размазать ее по берегу голыми руками, оставив от всего ее духовного богатства лишь смятые кишки, от всей изнеможенной миловидности ее лица — лишь разбитый череп. Варварство. Заслуженное наказание. — Не говори глупостей, — отвечает Салли и шатко улыбается. — Мэйсон бы не хотел, чтобы его лучший друг убил его любимую девушку из-за недопонимания. Джозеф молча приподнимает руку. Солвент, ахнув, задирает голову и привстает на носочках. — Из-за… нелепой… паранойи… — не затыкается она. — Из-за сиюми… минутного безумия… — Мэйсон умер из-за тебя. — Это будет ужасно… Джозеф, хватит… — Сука, ты убила его. Ты тупая эгоистичная шлюха! В уголках глаз Салли блестят слезы. Ни разу не театральные — настолько естественные и честные слезы, что Салли даже стыдно. Джозеф будто глядит ей в лицо и читает, как с телесуфлера, мысли с самой подкорки ее подсознания. — Я хотела бы, чтобы он убил меня сам, — шепчет она. Он может ее сломать. Он может ее покарать. Он может ее убить. Джозеф — а не Мэйсон. Рука поднимается выше. Салли плачет, как последнее ничтожество, и перекошено улыбается — искаженное подобие всех рассеянных улыбок Мэйсона, которые он подарил миру за всю жизнь. Кажется, Солвент успела перенять некоторые его особенности. Посмертно. Лицо орошают струи дождя. Холодно и мокро. Ее могут убить. Распять на кресте электростолба. Утопить и сжечь в океане бензина. Сунуть дуло в рот и выплеснуть склизкую меланхолию на внутреннюю стенку трейлера. Две тонкие девичьи руки обхватывают массивное запястье Джозефа. Тщетно. — Мэйсон любил тебя, и он бы не хотел, чтобы я убивал тебя. — Салли падает на песок, низвергнутая. — И чтобы я разрушил собственную жизнь из-за никчемной претенциозной пизды. — Да, Джозеф, не нужно рушить свою жизнь из-за никчемной претенциозной… — Книжки научили тебя складно врать, но я не ведусь на выдумки: я не ты. Понимаешь? Ебанутая. Джозеф уходит. Салли провожает его взглядом и хнычет, пока Свитхарт с мрачным видом стоит на песчаной косе берега.

*

Кровавый океан перед холодильником. Сгустки разбитых куриных яиц. Смятая и втоптанная в пол масса спагетти с осколками тарелки. Солвент, всклоченная и уставшая, словно загипнотизирована картиной беспорядка на кухне. В голове ни единой мысли. На белых штанах и белом топе — красные пятна. — Ой-ой, — ахает Свитхарт. — Мама будет очень зла… Часы показывают: скоро мать вернется. В голове ни единой мысли. — Нужно прибраться, Салли… — нежно просит ангел и склоняет голову. Образ Мэйсона все еще жив в сердце Салли, очерченный мелом и смердящий трупным запахом. Салли достает из морозилки кусок мороженого свиного мяса и швыряет в стену. Из носа хлещет кровь. «Тише, Салли… Ты же все только сделаешь хуже…» — Свитхарт подходит к Солвент и робко касается плеча, но его пальцы проходят насквозь. В стену летит консервированная ветчина «SPAM». Свитхарт обвивает невесомыми руками тело Салли и проводит языком по ее шее, не оставляя следов. В стену летит канистра молока и взрывается молочным взрывом. Ее верный друг, нежный ангел-нефилим Свитхарт Тендернесс превращается в нечто ужасное и малоописуемое: невинный юношеский образ разлагается в удушливый смог. Кто-то открывает входную дверь. Салли остервенело трет нос, размазывая кровь по лицу, и — бросает параноидальный взгляд на часы. В свободной руке она держит кухонный нож. Мама пришла. Ей не понравится весь этот беспорядок. Ей не понравится, что Салли убила Мэйсона. Ей не понравится, что Салли вновь дружит с воображаемым другом, который так негативно влиял на нее в детстве и мешал социализации. Узколобая мещанка. Взаимная ненависть погубит их обоих кривым зеркалом.

*

На краю постели лежит книга. Книга про печальную участь и роковую любовь отчужденной, «не от мира сего» принцессы — Мейбл Картер. Про игрушку в руках судьбы. «Королева в белом». Салли тушит бычок о колено.