Пьяное солнце

      — Осаму, их нужно повесить, а не просто бросить на пол.       — Меня тоже, но я же тут лежу.       Аня вздыхает громко, осторожно переступая в полутьме дазаевой квартиры через спутанные жгуты бесконечных гирлянд. Если включить хотя бы половину из них разом, весь дом останется без электричества.       — А ещё мне лень, — блаженно улыбается Осаму, растягиваясь котом на полу, где даже полком не рассмотреть, расстелен ли футон.       Ахматова качает головой, снова громко вздыхает. Упирается ладонями в бока, придирчиво осматривая тёмное тёплое помещение, прикидывая, куда какую гирлянду лучше повесить и как закрепить, чтобы шатену не пришла в голову импровизированная удавка… Вот почему она предпочитает мишуру.       А на талию вдруг ложатся забинтованные руки.       — Давай со мной! — Дазай смеётся, а руки тянут за собой, вниз. Даже робкая мысль в голове проскользнуть не успевает — Аня уже находится в крепких, согревающих объятиях.       Завалиться, упасть на разложенные по полу среди проводов и лампочек подушки — и стоит только коснуться, почувствовать мягкое тепло, услышать над ухом негромкий довольный смех…       И не хочется ничего менять.       Ахматова медленно, шурша подушками, поворачивается на бок. В большие карие глаза напротив, в которых сквозь темноту проступают мягкие янтарные искорки.       Тонет.       Ладони Дазая уже отпустили талию и спокойно лежат на подушках, худые, светлые, с аккуратными длинными пальцами, и на бинтах разгораются золотистые огоньки. Хочется коснуться.       Аня не может отвести глаз, любуясь, как вокруг Осаму и по всему его телу неторопливо проступают цветные огни. Смесь красного и золотого по карим глазам, на светлой коже, в небрежных каштановых кудрях. Блеск в глазах, переливы света и тени в прядях, и спокойная, близкая к золотистому счастью улыбка.       Искусство.       Огни гаснут, утопая в темноте так же, как и появились. И распускаются вновь, но вместо тёплого сочетания алых и жёлтых, разгораются постепенно зелёные с синим, освещая ладони, одежду и чёрные волосы Ани, отражаясь от линз скатившихся с носа очков, сверкая на прикрытых в усталой нежности голубых глаз.       — Тебе идёт, — улыбка Дазая полупьяная, хмельная, тягучая, как патока. В ней тонешь не хуже мягких подушек, не хуже игры во время разгоревшихся гирлянд. В трепещущем от сладкого волнения воздухе витали запахи ванили и шоколада — натуральный аромат праздника ласкал рецепторы, призывая с головой погрузиться в пьянящую атмосферу Рождества.       Шоколад глаз казался особенно сладким.       Ахматова слабо фыркает, жмуриться на свет, не отвечает. Только ладонь её, тонкая, с множеством проступающие вен, тянется к широкой бинтоватой с шершавой кожей. Переплетаются тёплые пальцы, сжимая в ладонях тягуче мерцающие огни, разделяя свет и тепло скромных нагретых лампочек. Разделяя маленькую внезапную сказку из бесконечных цветных искр, загоревшихся вместе, разгоняющих темноту неопрятной комнаты.       Пальцы сцепляются крепче, утопая в тепле подушки. Перед глазами расплываются огни и озарённые ими лица. Веки слипаются сами собой. Внутри ощущается невероятное тепло.       И с тихим треском всё погружается в темноту.       Сказка закончилась.       — Осаму?       — Это не то, о чём ты подумала.       — Осаму…       — … да выбило пробки.       — Дазай, блять! Идиот, придушу!       Только найдёт сначала хотя бы одну гирлянду на ощупь.