Пока окурки в банке ещё тлеют

Майонез на кусок хлеба Хайтам так и не намазал, потому что пропущенные от Кавеха перевалили за тридцатку. Терпеть раздражающие сообщения, отзывающиеся вибрацией телефона, нет больше сил, поэтому он берёт трубку, поэтому вызывает такси по бонусам из приложения, хотя мог и добежать в эту летнюю ночь, подышать воздухом, полным тополиного пуха — район новостроек, где он снимает квартирку, не так уж и далеко от бараков, куда ходячая катастрофа попугайного окраса навострила лыжи ещё в пятом часу вечера. Хайтам уже стоит перед трёхэтажной развалюхой, и ему не нужно гадать, в какой подъезд со сломанным домофоном нужно заходить, потому что светомузыка из окна с деревянной рамой выдаёт тусовщиков с потрохами. Если поддаться критическому мышлению, а не желанию придушить новоиспечённого соседа, которому комнату выдал лишь из жалости и желания смотреть на обнажённый грудак под полупрозрачными блузками, можно предположить, что все в той квартире, включая Кавеха, вусмерть пьяные. Этот же натуральный блондин явно готов отдаться любому, у кого рост выше его собственного. Хайтаму не хватает терпения, поэтому он перескакивает чуть ли не через три ступеньки сразу, разъярённо поднимается на последний этаж, к двери, от которой разбегаются тараканы из страха за собственную безопасность. Он даже не знает, в чьей квартире происходит травести-шоу с Кавехом в главной роли, не знает, кто его окружает, и, может, немного волнуется. Волновался… Эти ноги в шлёпках можно узнать из тысячи, этот надменный взгляд настолько карих, что даже алых глаз, вопрошающих о причине твоего сокровенного рождения с нотками матного содержания, приходит в тех дрёмах на грани сна и реальности, о которых всегда молчат, а потом блядский звон будит на самом интересном. Хайтам таит дыхание и готов под землю провалиться здесь и сейчас, потому что Сайно оставил на той вечеринке свою футболку. — Какого хуя Ты тут забыл? — этот тоже пьяный. Белые, выжженные летним солнцем и кислотным осветлителем волосы собраны в высокий хвост, который хочется оторвать, чтобы не мешался. Губы искусаны чуть ли не до шрамов, сам загорелый, потому что копается на чужих дачах чаще, чем сидит в универе. — Я за Кавехом, — сурово отвечает Хайтам, а сам слюнями тихонько давится, потому что воспоминания дают по затылку так мощно, что не понятно, где конкретно болит. Клялся себе, что больше не посмотрит на заносчивого и горделивого Сайно вот так, с трепетом и желанием, но прокололся тут же, стоило взглянуть на его торс спустя сколько…? Три месяца? — Тогда иди и забирай эту шлюшку. Он там на столе стриптиз устроил, потому что водку дешёвую нашёл в каком-то ларьке, — усмехается Сайно, и в свете полудохлой подъездной лампочки можно лишь украдкой заметить, что у него щёки красные и плечи горят румянцем. Всё ещё стоят два истукана: один в начале ступенек, второй сверху на лестничном пролёте — чего-то ждут, возможно манны небесной, знака какого-нибудь. И Хайтам не отвечает, лишь взгляд отводит, а после поднимается выше так медленно, словно растерял не только решительность, но и физическую форму. Дыхание перехватывает, в голове что-то из рекламы крутится, а доски так и скрипят под ногами, то ли возвращая в реальность, то ли унося из неё так далеко и надолго, что секунды кажутся вечностью. — А ты чего тут один? — внезапно срывается с губ то, чего Хайтам сам от себя не ожидал. — Женишок тебя опять продинамил? — тут же язвит, чтобы не показаться заинтересованным, чтобы задушить в себе себя же. — И всё тебе надо знать, контролёр хренов, — шипит на него Сайно, но с места не двигается, лишь сжимает крепче перила, позволяя мелким занозам царапать ладонь. — Шёл бы ты со своими приколами в троллейбусах зайцев нагибать, — это не упрёк, далеко нет. Звучит как просьба о помощи, вкупе со шмыганьем носом и зеленоватым цветом лица, который сигнализирует об опасности векового уровня — по сравнению с этим, крушение башен-близнецов — лишь детская шалость. И Хайтаму не увернуться, ведь иначе Сайно пустится кубарем по лестнице и точно себе что-нибудь сломает. Весь ужин, что был в желудке пострадавшего от водки, оказывается на новых кроссовках Хайтама. И тот готов взорваться вулканом, а Сайно всё равно — он ловко вытирает рот о чужую огромную футболку и крепко так сцепляет руки на чужой шее, напряженной настолько от гнева, что вены выступают узорами из концептов великих художников. — Блядский ты выблядок, — злится Хайтам, а сам подхватывает страдальца чуть ниже талии, принимает эти бедные сто шестьдесят сантиметров роста в свои объятия и разворачивается на сто восемьдесят, быстро спускается вниз по скрипучей деревянной лестнице. Снова пропущенные — Хайтам выключает телефон, но не помнит, остались ли деньги на карте, привязанной к приложению такси. Водитель, у которого вся машина увешана кошачьими глазами с красными кисточками, иконками и ёлочками-ароматизаторами, предлагает водички и просит открыть окна, уверяя, что ему просто жарковато в эту прекрасную ночь, а предыдущие пассажиры не соглашались на его скромную просьбу. — Куда ты меня тащишь? — сокрушается Сайно, тыкаясь носом в плечо Хайтама, и принюхивается к запаху его одеколона, что прицепился к хозяину и даже гелем для душа не вымывается. Нехрен покупать подозрительные ароматы за полцены у торгашей на рынке. — Да к тебе домой везу, успокойся, — Хайтам злится на себя, потому что опрокинул Кавеха, потому что поддался дерьмовому чувству долга перед... кто он ему там… Как называется человек, с которым провёл детство на одних и тех же гаражах, с кем шарахался по грязи, потому что дома на одной улице? Как называется этот выродок, к которому ходил в гости по пятницам, чтобы поиграть в стрелялки на компе, которого ждал у себя каждую ночь, потому что вошло в привычку? Как называется чучело, которому заплетал косички, ведь давался он только тебе, а все парикмахеры города открещивались от бестии, что кусался, как только они ножницы в руки брали? Как называется тот подонок, что постоянно пихал в лицо ноги, пока вы спали валетом на полуторке? Друг? Нет… С другом не зажимаешься в шкафу, пока третий полудурок из компашки считает до десяти. Другу не облизываешь пальцы ног, потому что тот от этого кайфует и стонет не хуже девчонок из хентая. Другу не отсасываешь в туалете на перемене не в своей школе, потому что адреналин жрёт с потрохами, и вам обоим это нравится. — Я переехал от матери два месяца назад, если ты меня к ней привезёшь… — Сайно икает и зачем-то залезает на чужие колени прямо на заднем сиденье такси, пока водитель делает вид, что ничего не видит и не слышит, намекая своим молчанием на чаевые. — Я знаю, что ты переехал, — огрызается Хайтам, замахивается, чтобы шлёпнуть пьянь по щеке, но почему-то с нежностью обводит большим пальцем очертания румянца, а вторую ладонь кладёт на голое бедро, ведь пляжные шорты задрались выше некуда. — Всё, бляха, знает, — Сайно зарывается в чужие короткие, пепельные волосы своими тонкими пальцами с нестриженными ногтями, оттягивает голову Хайтама назад, чтобы тот задрал подбородок. — Таких как ты, надо на цепь сажать, иначе вы мир похерите, как нехуй делать, — кусает за нижнюю губу. Водитель кашляет и заворачивает во двор, радуясь сообщению от навигатора, что они приехали и заказ будет оплачен картой. Хайтам сгребает Сайно в охапку, благодарит таксиста и вылезает из машины, закидывая трофей себе на плечо. Тот брыкается и задирает ноги, стучит кулаками по накаченной спине и бурчит что-то несвязное себе под нос. Ключи выпадают из кармана его шорт сами собой, телефон держится за счет святой силы духа. Хайтам, даже если ослепнет, найдёт квартиру, возле которой ещё месяц назад мог часами стоять, надеясь увидеть Сайно хотя бы одним глазком. Да, они оба решили оборвать все связи друг с другом, разъехались кто куда и сменили номера. Их компании не должны были пересекаться, но ёб твою мать… Кавех… В квартире очень жарко и душно — все окна закупорены. Однокомнатная, с ремонтом времен перестройки, с балконом и кухней два на два. В углу портреты христа и божьей матери, которые хозяйка, вот-вот собирающаяся на тот свет, запретила трогать. Ковёр с упоротыми львами из грузинских легенд пришёлся Сайно по душе, поэтому всё ещё висит на той стене, у которой стоит раскладывающийся диван с расцветкой под леопарда, обтянутый каким-то дедовским покрывалом. Сервант, что старше хозяйки, исцарапан кошкой, которую Сайно ни разу не видел, и хранит в себе посуду с мемными волками, которую тот заказывал через озон у сомнительных продавцов и ждал почти четыре месяца. — Можно увезти человека из барака, но барак из человека не вытащит ничто, — Хайтам готов плакать кровавыми слезами, потому что отсыпал немало риэлтору, чтобы жить в новостройке, а тут такой артхаус, на который даже смотреть страшно. Он бросает Сайно на диван и лезет через кактусы на подоконник открывать — слава богам, выдуманным и не только — пластиковые окна на проветривание, чтобы в комнате завоняло ещё и кислородом, а то запах стоящих в углу носков, по которым видно, что их ненавидят, убивает всё живое вокруг. — Пиздуй домой, нехер тебе тут делать, — слышится за спиной, но Хайтам не успевает обернуться, ведь всё же крепкие руки Сайно сжимают его в объятиях, а горячие губы касаются кожи над позвонками, потому что пьянь футболку оттягивает и на носочках стоит. — Так отпусти меня, придурок, — злится Хайтам, выворачивается, чтобы встать лицом к лицу, и смотрит сверху вниз настолько грозно, что любой бы отошёл, но руками тянет Сайно за талию к себе. А тот и не боится вовсе, потому что знает про эту мордашку даже больше, чем его бабулита родная, за что порой ненавидит и себя, и его, ведь не нужна ему такая информация. Сайно не желает знать, чего нужно коснуться, чтобы Хайтаму было приятно, но всё же проводит пальцами по пояснице, слегка царапая. Он не хочет даже думать о том, что Хайтаму нравится, но задирает подбородок, позволяя тому покусывать свой кадык и оставлять мелкие засосы вдоль ключиц. — От тебя несёт, — думают они одновременно, но вслух это произносит только Сайно, а ведь из-за него этот мерзкий запах их окружает. — Да блять, — ругается Хайтам и, бесцеремонно подхватив пьянь под то, что скрыто за пляжными шортами, тащит его в ванную, что кажется тесной даже для младенца в нарукавниках, не говоря уже о двух мужиках, один из которых систематически достаёт для коллег книги и папки с документами с верхних полок. — Ты не посмеешь! — рычит Сайно, а Хайтам словно и не слышит его, стаскивает чужие шорты вместе с трусами с загорелого тела и запихивает то в ванную, как какую-нибудь тряпичную куклу. Врубает душ, не проверяя температуру, и поливает водой с ног до головы, вытрезвляя жертву палёной водки. Тут же берёт за щёки и сжимает их между челюстями, как котам делают, чтоб пасть открыл. Безжалостно полоскает Сайно рот, ещё чуть-чуть и мылом лавандовым набухает, чтоб наверняка. Тот успевает лишь отплёвываться, да руками отпихивать Хайтама подальше от себя, лишь бы не захлебнуться. — Может хоть думать начнёшь! Мозгами, а не членом, — они говорят друг с другом, но при этом сами с собой. Их диалог всегда настолько самостоятельный, что и слушать друг друга не нужно, чтобы отвечать. Они вовсе могут просидеть в одной комнате часов двенадцать в полной тишине, при этом занимаясь совместным проектом, а игры в карты проходят как матчи не на жизнь, а на смерть, и всё, что можно услышать за раунд, это непонятную шутку Сайно, с которой он ржёт в одно рыло, ведь остальные не понимают. — От тебя воняет, хули ты меня поливаешь? — а вот и вопрос, адресованный уже лично Хайтаму — неожиданно и слегка приятно. Тот выгибает бровь, не позволяя глазам опускаться ниже чужой груди, и явно ждёт указаний. — Оо, тёпленькая пошла, — бурчит себе под нос Сайно, отбирая душ у своего недо-спасителя-пере-мучителя. — Снимай своё барахло и закидывай в стиралку, воняешь хуже помойной крысы. Хайтаму никогда не было так сложно сдержать улыбку, даже наклон головы меняется, а глаза блестят так, что намерения понять сможет даже медуза без мозга, но Сайно не дано, ведь лампочка в ванной комнате лопается. Темнота и шум воды заглушают два громких сглатывания, ведь это уже не шутки, ведь в шаговой доступности тела, которые уже жизненно-необходимо потрогать, потому что давно не было, потому что мозг кипит от желания, просто, блять, потому что. Хочется. — Я схожу за новой, — прерывает сам себя Хайтам, понимая, что лишь несколько сантиметров разделяют его пальцы и шею Сайно. — Просто, сука, помойся! — да что на уме у этого борца за справедливость и противника энциклопедий. Умный, реально очень умный, но такой тупой временами, ведь если дрочишь на жопку отличника и катишь к нему шары двадцать четыре на семь, зачем тогда тащить к себе в ванную недо-бывшего, будучи голым и от ушей до пят в мурашках? Хайтам отбирает душ у Сайно и ставит его в пазы на стене, чтобы поливало по площади, а сам прямо в одежде забирается в эту жаркую обитель тесноты, жутко неудобную и скользкую, но почему-то с лёгкостью находит положение, в котором тёплая вода обжигает теперь голую спину — футболкой можно помыть полы — и при этом удобно наклониться к искусанным губам, да обхватить ладонью чужой член, чтобы потом так же просто подобраться ртом к нему и вобрать целиком за раз. Этот стон, что разрывает тишину всего подъезда, слаще патоки и желаннее любых миллионов. Он такой родной и знакомый, что чувство дежавю мешается с ностальгией и выворачивает наизнанку жаждой раствориться в этом мгновении. Хайтаму не хватит пальцев на руках и ногах, чтобы посчитать, сколько раз он сосал этот член, чтобы услышать тот самый стон. И каждый раз Сайно издавал его на бис — даже обидно, что они тупо не могут позволить друг другу быть вместе — такое сокровище достанется другому. Они два пожара, две реки, что прорывают плотины, две молнии, бьющие в одно и то же дерево — настолько одинаковы в любви, насколько разные во взглядах на жизнь. У них один и тот же типаж, одна и та же ориентация, одни и те же фетиши, которые проверяли друг на друге — им нельзя быть вместе, потому что хотят одинакового партнера, но не могут дать этого друг другу. Да, блять, продолжают эти терзания, потому что видеть друг друга голыми привычно, потому что все места уже изведаны, изучены до атомов, а движения отточены до автоматизма. Они могут заставить друг друга кончить даже в полубреду, под действием самого сильного наркотика, потому что физически знают, где, как и что нужно трогать, облизывать и посасывать. Но они никогда не были близки настолько, чтобы стать одним целым. Хайтам исцеловал каждый сантиметр этой вечно смуглой кожи, но ни разу не был внутри. Сайно покусал всё, что можно на теле Хайтама, пометил везде, куда мог дотянуться, но никогда не заходил дальше. Они могли кувыркаться дни и ночи напролёт, если вдруг оставались наедине, предоставленные сами себе, но не позволяли друг другу проникать глубже, считая это неприемлемым лично для себя. Два отбитых наглухо актива, жаждущих близости. Хайтам проглатывает сперму и облизывается, как кот, объевшийся сметаны, кусает дрожащие бёдра, затем голени, покрытые мурашками, и подбирается к пальцам чужих ног, к пяткам раньше, чем Сайно успевает отойти от своей кульминации, чтобы начать ощущать следующие ласки. — Мы поклялись, что больше этого не будет, — кряхтит он, моргая, пока глаза привыкают к бескрайней темени, и умирая чувствами от желания продолжить. — Ты клялся, Хайтам, что всё в прошлом, сотни раз говорили об этом, нам не быть вместе, — у подонка совесть проснулась не вовремя. Эти его коронные, а может похоронные эгоизм и морализаторство замешаны в один флакон, и оттого настолько ядерные, что даже думать об этом сложно. Хайтам матерится мысленно, ничего не видит, полагается исключительно на слух, а если верить сердцебиению Сайно и его сдавленным стонам, то тот явно не против всего, что между ними нарастает, но даже если тело говорит об одном, гребучий голос разума нужно слушать — Хайтам никогда не был животным, даже если очень этого хотел. — Мне остановиться? — задаёт такой простой вопрос, но ответить на него невозможно. Не сейчас, когда Сайно чувствует влажный и горячий язык, отличающийся по температуре от всего на свете, язык, который облизывает нежную кожу между большим и — наверное он называется указательным — пальцем его правой ноги. А руки! Руки чужие, нет, такие знакомые, блуждают вдоль бедер, руки жмут талию и даже добираются до плеч — Сайно даже представить не в силах, в какой они сейчас позе — увидеть это невозможно. — Просто помойся, сволочь похотливая, — не понятно, кому это адресовано. Звуки такие, словно они скользят в этой ванной и бьются о бортики конечностями, ещё чуть-чуть и душ свалится на них, переключит кран неведомой силой джедаев и ошпарит кипятком. А может, им горячо потому, что теперь голый Сайно сидит в этой тесной ванной сверху на Хайтаме и жопой чувствует его возбуждение сквозь ткань треников домашних. — Помоги мне тогда, а не мешай, — они винят друг друга во всех грехах человеческих, особенно в том, что Хайтам сжимает задницу Сайно до синяков, особенно в том, что второй вгрызается поцелуем в губы первого и рычит от похоти, переполняющей лёгкие и будоражащей бабочек в животе. — Ты неисправим, — пьяный. Сайно пьяный до мозга костей, не соображает, но продолжает творить дичь, за которую будет ненавидеть себя всю оставшуюся жизнь, потому что снова изменяет своим принципам из-за Хайтама, потому что трётся о его член и тайно мечтает о нём. — Ты меня бесишь! — он стискивает челюсти до боли и мычит от укуса в плечо. — Об этом никто не узнает, никогда, — гарантирует Хайтам, желая залезть пальцами под кожу лопатки, потому что иначе они полезут туда, куда точно забираться нельзя. Тогда они не смогут повернуть назад и сделать вид, что ничего этого не было. — Клянись, — шепчет на ухо Сайно и прикусывает мочку, продолжая тереться задом сквозь одежду, возбуждается от этого только сильнее и злится до агрессивного красиво, если опираться на ощущения и звуки. — Это последний раз, никогда, больше никогда такого не случится, и об этом никто не узнает! — он отрывается от уха Хайтама и дышит уже в губы так громко, словно весь мир вокруг вдруг затих и погас, как лампочка в ванной, лишившая их зрения. — Иначе? — замирает Хайтам, подавшись перед этим навстречу так, чтобы едва ли касаться опухших, испещрённых шрамами губ напротив. — Иначе я… — Сайно не знает чем парировать, чем угрожать, чем пугать такого человека, как Хайтам, который знает его вдоль и поперёк, который целовал его везде и всюду, которого невозможно обмануть. — Хватит лишь клятвы, — перебивает тот и целует, жадно, горячо, властно, но не настолько, чтобы Сайно растаял и поддался. Они борются за ведущую роль в отношениях, они кончают лишь от прикосновений друг к другу, потому что до ужаса хорошо. Они не думают о следующем дне и живут сейчас, потому что через несколько минут им придётся сделать вид, что ничего такого их не связывает. Никогда не связывало…