Пока окурки в банке ещё тлеют

Хайтам охреневает от жизни на вечеринке, куда его пригласил не Кавех, да даже не Сайно, с которым, кажется, уже век не виделся, а некий Син Цю, желающий отпраздновать свой день рождения с размахом, да так, чтобы его парень точно запомнил. Двухэтажный коттедж на базе отдыха за городом превращается в что-то бесноватое ближе к девяти часам вечера. Может сложиться впечатление, что на этих двух этажах собралась добрая половина города. Хоть аренда и оплачена на сутки вперёд, стоило бы и страховку прикупить, да иметь в загашнике баблишки на оплату ремонта целиком, потому что индивиды на вечеринке самой разной масти — один Венти стоит десятерых, если рассматривать возможный масштаб трагедии. Друзья друзей, знакомые знакомых, народу жопой жуй — ртом поперхнёшься. Именинник лично знает только человек десять, и с Хайтамом они не знакомы. Тем не менее приглашение пришло, а Кавех сказал, что отказываться невежливо, что будет весело — верить соседу или нет, вот в чём вопрос. Но поверил зачем-то… С виду Син Цю не похож на любителя таких сборищ, которые скорее катят на вписку пятнадцатилеток в мини-юбках, что потом друг с другом перетрахаются. Именинник сидит себе в углу, зажимается с кем-то, иногда принимает поздравления и подарки, пока его друзья организуют конкурсы, а девчонка с двумя торчащими хвостиками строит из себя диджея на арене в несколько сотен тысяч человек и подрубает такой клубняк, что ей было бы стыдно, будь она трезвая. Хайтам с подачи Кавеха, которого даже прибить жалко, глотает водку с соком в небольших количествах, чтобы потом везти этого утырка домой на такси, в крайнем случае — на собственном горбу. Эта же звезда подиума из эпохи Ренессанса не стесняется и пуговицы на блузке расстёгивать, и флиртовать с кем попало — привлекает к себе больше внимания, чем виновник торжества. Музыка долбит по ушам из всех щелей, заглушает мир даже нескольким соседним коттеджам, заглушает голос в собственной голове и заставляет жить с ней в одном ритме. Хайтам не может не поддаться. Стоит посреди толпы людей, что танцуют в разных стилях, кричат слова песни, срывая голос, и прыгают во время припева, чтоб дыхалка скончалась ещё до того, как они начнут курить сразу три сигареты одновременно компанией человек из двадцати. Тесно, темно — лишь рандомные светодиодные ленты и лучи разного цвета позволяют рассмотреть, кто стоит рядом. Кавех добирается до него чуть ли не на полусогнутых, пританцовывая и лапая себя, да окружающих. Его утончённые руки, покрытые следами помады, сами находят шею Хайтама, а пальцы цепляются за кожу спины под футболкой так, словно последний спасательный канат выглядит точно так же. Чучело блондинистое (сколько же прозвищ уже придумано) виснет, прижимается всем, чем можно, смотрит глазами, что жаждут, желают здесь и сейчас, из-за чего Хайтам поднимает голову вверх, оправдываясь, что воняет перегаром. Вот только слова его невозможно услышать, ведь в ушах ничего нет, кроме басов из колонок, которыми можно и мёртвого из могилы поднять. Кавех смеётся — по нему видно. Настолько пьяный и весёлый, что тошно, что жалеешь о присутствии рядом — Хайтам готов клясться, что обвёл траурным тот день в календаре, когда разрешил фэшн-катастрофе переехать к нему, чтобы перекантоваться, пока родители не скинут своему попугайчику денежки. Моральный ущерб никак не возмещается. Физический, кстати, тоже: одежда, разбросанная по всей квартире, горы немытой посуды и ночные возвращения, мешающие спать спокойно, душат петлёй, режущей кожу. Вот хочется просто взять за шкирку и пнуть под зад на свежий воздух, чтобы больше голова не болела. А водка говорит, что идея плохая, шепчет сладким голосом на ухо и склоняет к чужим губам ближе, чтобы услышать, о чём Кавех там бормочет. Этот вау-шанс же упускать никто не собирается, поэтому Хайтам и не может ничего с собой поделать, ведь сам попался на удочку, позволил поцеловать себя так страстно и быстро, что сама жизнь внутри онемела, а мурашки от чужих ногтей прорезались под кожу и поползли к копчику, заставляя выпрямиться и прикусить чужую нижнюю губу, почувствовать себя тут, понять, где находишься. Поцелуй Кавеха дурманом поселяется в голове, опутывает невидимыми силками и заставляет двигаться навстречу, поддаваться, ведь мягко, приятно, невероятно сексуально — и осиная талия, скованная корсетом из секондхенда, и распущенные волосы, которые стягиваешь в кулаке, ведь иначе завалишь прям посреди танцпола, забыв, что можно остановиться. Хайтам действительно может забыть, может отдаться моменту, ведь соскучился по прикосновениям, соскучился по теплу чужого тела, особенно по мягкости, по тонкости запястий, по запаху. Красные глаза же действуют, как наркотик, доза которого необходима, как вода или еда. Красные глаза забирают и силы, и внимание. Фокус на радужках в лучах софитов закрепляется цепями — но у Кавеха глаза закрыты, а у Сайно, что стоит напротив и смотрит в упор — нет. В такой момент можно забыть даже как дышать — Хайтам замирает в пространстве и останавливает время вокруг. И музыка меркнет на фоне дикого бита его собственного сердца, которое не в силах справиться с осознанием, в каком он положении. Эти глаза, в которые смотрел столько лет жизни, которые любил до боли в сведённой от улыбки челюсти, до бабочек, выедающих внутренности от желания, накапливающегося внизу живота. Красные глаза, смотрящие всегда в душу — они знают всё, они видели Хайтама в таком состоянии, в котором даже бабушка не смогла застать. Эти глаза провожали до дома, эти глаза смотрели, как он спит, встречали с уроков и позволяли себя целовать, поглощать и обожать. А сейчас эти глаза видят, как Хайтам целует другого — внимание перемещается с них на лицо в целом — очаровательно злое, бесконечно ужасающее. Пальцы Сайно сами по себе сжимаются в кулак за спиной спутника, с которым тот пришёл сюда. Парниша с каре — вечно недовольный отличник — не дожидается ответа от своего сокурсника, ведь способен сложить два и два, уходит в сторону туалета, потому что не считает нужным вмешиваться в те дела, которые ему знать необязательно. Кавех снова забирается под футболку Хайтама уже снизу, оголяет торс и прижимается к нему своим. Тот не перечит, продолжает отвечать на поцелуй, не прерывая зрительного контакта с Сайно, который скалит сжатые до крови в дёснах зубы и надменно поднимает подбородок. Видно, как движется кадык, когда он сглатывает напряжение, накопившееся за доли секунды, и закусывает губу до крови. Хайтаму кажется, что он чувствует этот вкус в поцелуе с Кавехом. Изощренная пытка наслаждением — оторваться невозможно, потому что адреналин от испуга смешивается с кайфом от ощущений. Вместе они не дают рассудительности и шанса на то, чтобы завладеть хотя бы клеточкой тела. Но трек прерывается, потому что диджей ушла на перекур и забыла, что на её флешке ограниченное количество записанных песен. Тогда Кавех теряется в пространстве, ловит вертолеты и отлипает от отличных на его взгляд и комментарий губ. Даже отталкивает Хайтама, бормоча что-то про «обознался, не заметил». Сайно реагирует как пёс, которому дали команду «фас» — рывком добирается до пары, отталкивает Кавеха в толпу, которая громко возмущается внезапному прекращению вечеринки, и хватает Хайтама за запястье. Эта боль отрезвляет даже от водки, возвращает в реальность, в осознание, что придётся в очередной раз решать, что между ними происходит. И тошно, и интересно, даже некий страх разливается по крови вместо тромбоцитов, но своя правота осаждает неспокойное сердце железобетонными стенами и закрывает то на замок. — Какого хуя ты с этим индюком зажимаешься? — Сайно орёт, не стесняясь ничего и никого, тем более комендантского часа. Вытаскивает Хайтама на свежий воздух ближе к другому коттеджу, куда свет фонарного столба не добивает. Ему не перепадает сигарета или самокрутка от незнакомцев, хотя он бы сейчас с радостью воткнул фильтр себе в вену, чтобы эффекта добиться как можно скорее, чтобы успокоиться. — Тебе какая разница? — голос Хайтама даже не дрожит, ведь он помнит их расставание на повышенных тонах, помнит те слова Сайно лучше, чем таблицу умножения. — Не делай вид, что всё в порядке, гнида подколодная, — закипает, как чайник на самой огромной конфорке, делает размашистые шаги, пока кружит голодным псом, слегка сгибаясь в спине. Вот-вот нападёт и загрызёт, вот-вот взорвётся в масштабах ядерного оружия. — Что ты тут вообще забыл? — рычит сквозь зубы и с силой толкает Хайтама в грудь к стене соседнего коттеджа, в которую тот врезается спиной. — Меня пригласил именинник, — парирует, инстинктивно вжимаясь в эту стену так, словно слиться с ней действительно возможно. И внутри рушится вселенная, а дыхание не работает, как процесс жизнедеятельности вообще, но Хайтам говорит чётко и по делу, будучи уверенным в том, что его правота важнее всего, даже чувства вины, которое чумой вдруг атакует внутренности, заставляя дрожать. — Я на тебя жизнь положил, а ты с петухами сосешься! — откуда эти слова? В тот раз звучали совсем другие, хотя, может, потому, что тогда в трезвости было в сто раз проще сдерживать свои кулаки — а сейчас он опьянён, причём даже не алкоголем, а ревностью. Рывком подбирается ближе и мажет по щеке Хайтама, скользит по уху и оставляет следы крови на белой, кирпичной стене. Упирается ладонью в неё же с другой стороны от растрёпанных волос и сдирает подушечки пальцев о шершавую кладку, долбит разбитым кулаком, как одичавший, жаждущий чужой смерти. — А ты под отличников прогибаешься, — Хайтам говорит тихо, даже если скула отекает и адски болит. Держит себя в руках мёртвой, непоколебимой хваткой, срывая ногти о ту же стену, ведь нужно куда-то девать напряжение. — Мы решили, что расходимся без «но», без «а может»! — орёт Сайно, хватает чужое плечо и попадает Хайтаму прямо в нос тем же кулаком, который уже даже не его, ведь онемел настолько, что не посылает сигналы о боли в мозг. Сам стоит на носочках, чтобы дотянуться, чтобы смотреть в глаза и выжигать любую надежду на мирный исход. Хайтам сгибается, закрывает лицо ладонями и шипит от боли, жмурится — на глаза наворачиваются слёзы — но ударить в ответ ему всё ещё сложнее, чем терпеть. — Тогда нахера ты лезешь ко мне сейчас? — гаркает, вытирая кровь под носом, пока Сайно пружинит на носочках чуть подальше, сжимая и разжимая пальцы, что вдруг заболели так, словно испещрены трещинами. — Я не знаю! — срывается с крика на хрип, и с размаху заезжает Хайтаму ногой в живот. Тот лишь благодаря чуду успевает напрячь пресс и схватить ступню ладонью, сжать до боли и хруста, а затем потянуть на себя. Сайно прыгает, выворачивается из хватки и матерится, потому что теряет равновесие, падает вперёд и врезается руками в стену по обе стороны от Хайтама. — Ты вообще нихера не знаешь, — взгляд серо-зелёных глаз не описать словом. Ни один актер в жизни не сможет продемонстрировать столько боли, столько злости и жестокости одновременно. Хайтам даёт Сайно пощёчину, хватает пальцами за подбородок и врезается лбом в его лоб. Тот мог тут же отлететь назад, если бы вторая рука Хайтама не придерживала за загривок сзади. — Сука… — шипит Сайно, пока голова кружится. Он не сразу понимает, почему на языке появляется привкус крови, почему губы словно прокалывают иглами, а щёки краснеют. Царапает плечи Хайтама даже сквозь футболку и вырывается, не имея возможности дышать, наслаждаться — тем более. Ему и больно, и страшно, ведь некуда деваться, а внезапная клаустрофобия накрывает волной паники — чужие целые пальцы забираются под чёрную майку-безрукавку, не церемонясь, не выпрашивая разрешения, и сжимают кожу талии до синяков. — Ты ведь всё ещё хочешь, чтобы я был твоим. Ты ревнуешь, нуждаешься, — шепчет Хайтам в поцелуй, а Сайно вырывается, дерёт чужую одежду и долбит из последних сил по мышцам. — Ты собственник до мозга костей. Выделываешься, мол, остыл, нам не по пути, а сам даже подрочить себе не в состоянии, потому что привык к моим рукам на твоём члене больше, чем к своим собственным, — ухмылка на губах, красных не от помады, проскальзывает лишь на доли секунды. Сайно же чувствует себя настолько маленьким и беспомощным, что прекращает сопротивляться. Этот напор, властность движений и стойкость спокойствия уничтожают в нём желание бороться с этим насилием, ведь оно сквозь боль и страх перерождается в возбуждение, несравнимое вообще ни с чем на свете. — Ты всегда будешь принадлежать мне, — рычит Сайно, а сам позволяет взять себя под бедра, поднять над землей и развернуть на сто восемьдесят, чтобы прибить к стене. Хайтам знает, что ему дали белый флаг в тот момент, когда сжатые кулаки расслабились, а разбитые, окровавленные пальцы проскользили к низкому росту волос на шее. Знает, что можно покрывать смуглую кожу не просто поцелуями, а засосами, можно забить на чужие взгляды. Он знает, что можно кусать ключицы, клеймить и выражать ненависть к ситуации через шлепки по заднице. Уверен, что можно унести лёгкое тело подальше от музыки, которая снова сотрясает стены, можно врезаться в рабочий склад и теперь уже забираться даже под кожу лопаток, рисуя ногтями крылья. Сайно сцепляет руки и ноги в замок на чужом теле, не имея сил на возражения. Он лишь прокусывает мягкие губы Хайтама снова и снова, выражая своё негодование и обиду, тут же зализывает раны, извиняясь за разбитый нос и скулу, за то, что вспылил, не имея на то права. Но Сайно безумно хочет, чтобы весь мир знал, кто может целовать этого человека, кто может касаться его всем, чем угодно. Сайно чувствует что у Хайтама стоит, но дотянуться нереально, да и сам на грани — будь они в домашних условиях, уже бы разделись, уже ощущали бы кожу друг друга напрямую — ничего бы не мешало. Но сейчас не то время, не то место, и поэтому они бесятся, требуя больше, чем могут дать друг другу. Целуются на грани грызни за первенство, а хотят обниматься, вырисовывая узоры на спинах. Матерятся и царапаются, а хотят плавно скользить бёдрами и стонать от ощущений. Делают друг другу больно, но желают, чтобы было хорошо. Как же им хочется провалиться в тьму их комнаты, переместиться назад во времени в прошлый год, когда были вместе, и отдать друг другу всё, что есть, ведь тогда никому другому ничего не достанется.