Ультрамарин

2010 год

Руди: 71 год

Олли: 72 года

В детстве мы грезили, что в старости не будем ни в чём нуждаться. Так и получилось. Хрустальный череп находится у меня год. Год я не покидаю замок в графстве Голуэй. Меня посещают дальние родственники по материнской линии — которые воспитали — друзья, доктор Кале, Руди. Я прячу череп в погреб. Правнуки катаются на лошадях, играют с гончими — я забыл, когда в последний раз ходил на охоту, занимался верховой ездой. Кубик в стойле скучает, я совсем не скучаю. — Ты плохо выглядишь, — заявляет Бен, напрягаясь в кожаном кресле в гостиной. Кожаное кресло — просто кожаное кресло. — Разве? — прикусываю по середине нижнюю губу. — По-моему, обыкновенно. — Нет, Олли. Мне не нравится твой голос по телефону, мне не нравится твоё лицо. — А что не так? По-моему, без изменений. На Бене серый костюм и белая сорочка без галстука. Просто костюм и сорочка. У серого два оттенка — тёмный и светлый. Чёрные оксфорды хорошо бы сочетались с чёрным галстуком. У оксфордов много разновидностей. На ботинках Бена нет швов на мысах, это, наверное, хоулкаты или плейн тоу. Если начну вспоминать, не вспомню до утра. — Кале устраивает твоё состояние? — Конечно. Я не пью, не курю, жирное не ем. Маловато гуляю, мне не хватает солнечного света. — Поэтому у тебя бледная кожа? А мешки под глазами потому, что плохо спишь? — Бывает, — чешу щетину. — А кто в нашем возрасте не грешит плохим сном? — Ты выходишь из замка? — Бен перекладывает ногу. — С кем-то общаешься? — Конечно, ежедневно с Иэном и Эбби. С Генри не так часто, но он — конюх, с конюхом не поговоришь особо. С тобой, с коллегами из Великобритании… — А почему в Великобританию не летаешь? — Бен щурится. — Да там всё гладко, подчинённые справляются. Сейчас, знаешь, какая молодёжь прошаренная, больше меня знает. — С Руди общаешься? — Нет, — пожимаю плечами. — Он занят делами, я устаю слушать об аукционах. Проще совсем не общаться, чем отвлекать себя, когда он рассказывает об аукционах. — А чем ты занимаешься в замке? — Бен подливает чай в чашку. К своей чашке я так и не притронулся. — Разбираю… старый хлам, перевожу староанглийский на современный английский, смотрю трансляции с аукционов, провожу онлайн-лекции в историческом институте. Я… больше времени провожу дома, дома мне лучше, чем вдали от него. Бен стряхивает сахар, потирая подушечки пальцев: — Твоя речь изменилась, твоя интонация изменилась, твой взгляд изменился. У тебя что-то болит? — Бен взирает жалостливыми светлыми глазами. — У меня, например, ужасная гипертония, каждые два месяца меняю таблетки. — Нет, не жалуюсь. Честно, не меряю давление, но ничего такое не беспокоит. — А Кале тебе не меряет давление? — Меряет, — киваю. — Ничего не говорит, говорит, нормальное. — Ты слишком расслаблен, спокоен. В тебе как будто нет страсти. — Бени, я давно перестал ходить на свидания, — улыбаюсь. Я не думаю ни о мужчинах, ни о женщинах. Я перестал желать секса и чувствовать возбуждение. — Кале говорит, это нормально. — Я не про страсть в отношениях с другим полом. Олли, даже в семьдесят лет от тебя исходили страсть к жизни, неповторимый шарм, стремление быть повсюду со всеми. Сейчас этого нет, мой дорогой Олли. — Ты хорошо выглядишь, — перевожу тему. — Главное, ты хорошо выглядишь. — Поговори серьёзно с Кале, — Бен дёргает меня за коленку. — Я не верю, что он не замечает твоих изменений. — Я… — вожу глазами по деревянным панелям за спиной Бена, — со мной всё в порядке, просто… просто, наверное, переломный момент в жизни. — Вернись в прежнее состояние и не потеряй вкус к жизни. Ты молод, Олли, рано думать о плохом. Весной я подолгу смотрю в окно на голые деревья. По утрам встаю ближе к обеду, не получается подняться с кровати раньше, тело расслаивается, впитывается в одеяло и подушки. Приём пищи обычно занимает около полутора часов. Эбби беспокоится, что за это время блюдо остывает, но я не ощущаю температуру, структуру, специи, вкус. Вчера умерла оттерхаунд, выдровая гончая, — не знаю, почему умерла, как умерла, как зовут, не помню, как выглядит. Генри говорит, что Контино в последние три дня плохо кушает. Почему люди обращают внимание на снижение аппетита? Не поест сегодня, поест завтра. Не поест завтра, поест послезавтра. — Олли, где ты витаешь? — встревоженно спрашивает Руди по телефону. — Почему ты звонишь по стационарному, а не по сотовому? — Потому что ты не подходишь. — А-а… я, наверное, оставил его в конюшне или в комнате собак, он на вибрации, поэтому я не слышу. — Ты слышал, что я тебе говорил? — А? Про телефон? Да, Руди, я понял, поищу его. — Про другое, Олли. Ты меня не слушаешь. Я вздыхаю в трубку, глажу щетину: — Ты вновь говорил про аукцион. — Я говорил про Питера. Отвожу трубку от уха, бьюсь затылком о подголовник. Идиот, идиот. — И что Питер? — невозмутимо спрашиваю. — Пересеклись в ресторане. Питер был с женщиной, миловидной шатенкой в очках. Он сделал ей предложение, я угостил их Пино Менье. — Как самобытно. Почему людей тянет делать предложение в ресторанах? Чтобы остальные знали? — Они разговаривали, а потом она его поцеловала. Питер не вставал на колено, она не плакала от счастья и не кричала «да». — И с чего ты решил, что это было предложение? Парочка пришла в ресторан поесть и поцеловаться, а ты… — Он понял, кто я. Мы долго смотрели друг на друга, а потом он кивнул. Это уже не тот мальчик в рваном носке. — Да, это пятидесятилетний мужик, решившийся жениться на старости лет. — Ему сорок. Он прекрасно выглядит с бородой в сорок лет. — Я тебя поздравляю. Возможно, вскоре ты станешь дедушкой. А я никогда не стану, не стал. Мои внуки, правнуки, праправнуки — не мои. Нужно было поступить, как Руди — напиться, зажать горничную, не надеть презерватив. Авось получилось бы. — Освенцим перестал тебе помогать? Раньше удавалось сбросить бремя и усталость, что же приключилось, Олли? — Что? К чему это? — Ты ездил в Освенцим. — Ты в окно смотрел? У тебя, может, и тепло в Америке, а у меня осень. Что мне ехать в Освенцим — яйца повторно морозить? — А, ты выбираешь летнее время для поездок, — упрёк, нотация. — Руди, я не хочу разговаривать ни на эту тему, ни на другие. У меня голова болит. Созвонимся как-нибудь потом… — Я делал всё, чтобы ты забыл его, — раздражение, досада, недовольство. — Выслушивал сопли и бредни, вытаскивал за волосы ту часть, что ты оставил в грёбаном Освенциме, наполнял твою жизнь радостью, поднимал настроение яркими поступками. Что я делал не так, Олли? Почему я не вспоминаю его, а ты до сих пор живёшь в сраном бараке и спишь на сраной койке, задыхаясь вонючими ногами соседей снизу? — треск, Руди сжимает трубку. — Почему сейчас он тебя сжирает изнутри беззубым ртом? — Прощай, Руди, — еле сдерживаю гнев. — Будь счастлив, Олли. Нажимаю указательным пальцем на рычажок, трубка хрустит в кулаке. Я выпускаю гнев с помощью слёз. Беспомощный, разбитый, непонятый. Страх темноты забрал левую часть меня, с правой он забавляется по сей день. Наутро Руди оставляет сообщение на автоответчике: «Прости меня, пожалуйста. Я переживаю за тебя. Если хочешь побыть один, скажи напрямую, я оставлю тебя. Олли, ты мне нужен. Прости». — Большая кружка, — Эбби разбирает антиквариат под моим руководством. — Выкинь. — Кружка с всадником. — Это кувшин. Выкинь. — Жалко, сэр. — Отдай Генри. — Чашка, чашка, — Эбби достаёт по одной чашке из шкафа, — ещё одна такая же, ещё одна. — Шесть, скорее всего. Выкинь всё, — волосатый бигль харьер трётся мордой о штанину. Отхожу в сторону, отряхиваю от шерсти джинсы, прогоняю собаку. Не знаю такую, не знаю, сука это или кобель. — Восемь, — Эбби показывает чашки, блюдца и чайник. Фарфоровый сервиз в китайском стиле. — Выкинь. — С этим что делать? — она подходит к ширме в восточном стиле. — Выкинь, — направляюсь вон из гостиной. — Сэр Оливер… такая красота! Может… отправить Кóмпотам? — Отправь моей внучке… какой-нибудь, любой. На стационарном телефоне горит лампочка — снова кто-то оставил сообщение. Запираюсь в кабинете, сажусь за стол. Хрустальный череп не светится. Достаю из верхнего ящика листок, пробегаю глазами написанные желания. Нет материальной необходимости, нет любви, нет равного количества пальцев на обеих руках. Стучу ручкой по передним зубам, мигающая лампочка на телефоне действует на нервы. «Олли, набери мне или включи сотовый — он выключен. Ты не хочешь со мной говорить? Я не понимаю, запутался. Олли, не вынуждай меня ехать в Ирландию». Чёрт, этого мне не хватало! Я нахожу разряженный сотовый в гардеробной на полке под галстуками. Когда и зачем тут его оставил — не помню. Куча сообщений и звонков. Кому-то я всё-таки нужен, но для чего — непонятно. Вечером я решаюсь набрать Руди, потому что в течение дня его звонки меня достали. Забываю о разнице во времени, «Алло» на том конце звучит между кусочками мяса. — Подожди-подожди, не бросай трубку, — Руди прожёвывает, запивает. — Не говори. Слушай. Это не минутка моего тщеславия, пожалуйста, выслушай меня. Прости за те слова, я признаюсь, что был не прав. Я надавил на больные точки. Я нашёл выход, Олли. Пойти к психологу никогда не поздно. Я с тобой буду ходить. Мы с тобой решим… закроем навсегда тему Освенцима. Я сбрасываю. Психолог! Как будто я не ходил к психологу тридцать лет назад. — Эбби! — Да, сэр, — она появляется в кабинете. — Отключи Эрлиха, — протягиваю сотовый. — Сделай что-нибудь, чтобы он не звонил мне и не писал. — А если он позвонит в замок? — Меня нет! Катаюсь на лошадях! На всех сразу! Ускакал в Великобританию! Бен оказался прав, я утратил страсть к жизни, чего не скажешь про Руди. В семьдесят один год он преодолевал огромные расстояния на поезде. — Сэр, мистер Эрлих вновь приехал, — Эбби в кабинете. Хрустальный череп спрятан в шкафу. — Меня нет в графстве. Придумай что-нибудь. — Сэр, это третий раз за месяц. — Я сказал: меня нет в замке! Не пускать Эрлиха в замок! Он приехал забрать его. Да-да. Руди — ищейка. Нельзя так просто смириться с утратой черепа. — Олли! Олли! — орёт Руди с улицы, орёт в окна. Чёрное пальто в английском стиле расстёгнуто, связки на шее натянуты, верхние веки красные. Зимние броги оставляют на снегу глубокие следы. — Мистер Эрлих, мистера Кóмпота нет в замке, — спокойно объясняет Иэн. — Мистер Кóмпот полтора года просидел на жопе ровно в этом замке, а теперь, видите ли, куда-то испарился! Что вы мне заливаете?! Вы оба! — Руди тычет в Иэна и Эбби. — В Великобритании мне говорят, что Олли там нет, в Ирландии мне говорят, что Олли тут нет! Испарился! Пока я пыхчу туда-сюда на поезде, Олли успевает на самолёте летать туда-сюда?! — Насколько мне известно, у мистера Кóмпота возникли сложности с учениками в Шотландии, — выдумывает Эбби. — Произошла ошибка в оценке… антикварной вещи. Мистер Кóмпот улаживает эту… ситуацию. — Эбби, в прошлый раз ты говорила, что Олли поехал на аукцион. Я знаю, когда проходят аукционы! Две недели назад не было никаких аукционов! — его шатает, Руди закрывает уши и мотает головой. — Хватит придумывать отговорки. — Мистер Эрлих, — Иэн отходит от крыльца, — я попрошу Вас покинуть территорию. Вам ясно сказано, мистера Кóмпота здесь нет. — Олли-и-и-и! — Руди ходит перед замком. — О-о-о-о-лли-и-и-и! Если ты не выйдешь, я сам войду! Если ты думаешь, что я молод за тобой гонятся, то ты ошибаешься! Компо-о-о-от! Оливер Компо-о-о-о-о-т! — он кидает снежки в окна. — Попрошу, мистер Эрлих, — Иэн отгоняет Руди от замка. — Выбьете снежком окно, мистер Кóмпот выставит Вам счёт. — Мистер Компот не отвечает на мои звонки! Мистер Компот не хочет меня видеть! Мистер Компот не потрудится объяснить своё поведение? — Я вызываю полицию, — Иэн лезет в карман пиджака за сотовым. Я наблюдаю за Руди через окно в гостиной. Меня не видно за портьерной малиновой шторой. Я надеваю очки, чтобы лучше разглядеть глаза Руди. — Если, чтобы увидеть тебя, Олли, мне потребуется остаться здесь до Рождества, я останусь! Если, чтобы ты вышел, мне нужно замёрзнуть и сдохнуть, я замёрзну и сдохну, Олли! И я отгрызу себе пальцы, Олли, чтобы вызвать у тебя хоть капельку сочувствия! — Мистер Эрлих, — Иэн кладёт руку на пистолет в кобуре, — последнее предупреждение. Руди падает на колени. Горло хрипит от крика, кровь течёт из левого уха. Руди ест снег, умывает лицо, плачет. — Я не понимаю, — он запрокидывает голову, говорит тихо, но я его слышу. — Олли, я не понимаю… У Руди ультрамариновые глаза.