Ультрамарин

1973 год

Руди: 33 года

Олли: 34 года

Эттьенн, моя горничная, слегла на три месяца со сломанной ногой. Глупая девчонка помыла пол в особняке и вспомнила о кастрюле на плите — бежала со второго этажа на первый, не добежала. Эттьенн мне нравится как работник, но при всей моей любви я не проживу без неё три месяца. Новую горничную на короткий срок искать нерезонно, волокиту с оформлением на работу я не вынесу. Замена на одиннадцать недель. Кто согласится на небольшую подработку? Уолл-стрит. По данным из анкеты Ориетта Брессанелло живёт неподалёку от Бродвея. При увольнении четыре года назад я сказал ей, чтобы она возвращалась, когда здоровье мистера Брессанелло улучшится, да и вообще я не против Ориетты на должности горничной. Между нами не возникла страсть после случайного секса в её день рождения, вплоть до увольнения мы вели себя как начальник и горничная. Я приезжаю на нужный адрес на Рейбел «Машине» 70-о года выпуска, симбиоз маслкара и спортивного автомобиля с невероятной красно-бело-синей ливреей. Надеюсь, «Машину» не угонят, пока я перехожу дорогу. Дома расположены вплотную, трутся плечами друг о друга. Поднимаясь по трём ступенькам, отряхиваю реглан. Зима в феврале мокрая. Стучу раз — тишина. Жду. Входная дверь тонкая, слышимость превосходная. Быстрый топот, кто-то проходит перебежками за дверью. Если дом не пустой, почему не открывают? Выжидаю пару секунд, стучу повторно. Тяжёлая поступь. Родители Ориетты гоняются за дочерью? Не исключаю возможности, что жизнь Ориетты за четыре года изменилась: она могла выйти замуж или переехать с Уолл-стрит. Если её здесь нет, значит не судьба, придётся выискивать других уволенных горничных. Я надеялся на Ориетту, представлял, что она не откажет поработать на меня по старой памяти, к тому же я хорошо платил. Мне открывает пожилая женщина ростом чуть более четырёх футов. Мать Ориетты. Я нахожу схожесть в карих глазах, форме губ и неуловимой неотразимости. Насколько болезненно признавать себе, что семидесятилетняя итальянка невероятно привлекательная? Элегантная в блузке в этническом стиле и юбке в пол, женственная под коралловой вязаной шалью. Италия пахнет пиццей из дровяной печи, выстиранным бельём, нагретым песком, некрепкими сигаретами. Италия не имеет возраста. Женщина молчит, водит глазами под гиперсайз-очками в пластиковой оправе с квадратно-круглыми линзами. Я отмираю, её белые волосы пахнут мукой. — А-а… простите. Здесь проживает Ориетта Брессанелло? — Кто Вы? — вопросом на вопрос. Голос трескучий, хриплый. Голос поразительно сочетается с внешностью. — Рудольф Эрлих. Ориетта работала горничной у меня в особняке четыре года назад. Я бы хотел… — провожу пальцами по лбу, — предложить ей вернуться ко мне. — К Ва-а-ам? — тягучий голос удивляется неоднозначному «ко мне». — Я имел в виду вернуться к работе горничной. Я могу с ней поговорить? Она тут живёт? — Она на работе, — женщина подпирает правым плечом раскрытую дверь. Рука согнута в локте — отсутствует кисть. — Новая ей не требуется. Бестактно разглядываю манжет на запястье, не так часто сталкиваюсь с инвалидами. Женщина перехватывает мой взгляд, чтобы я перестал донимать её досмотром. — Простите, а Вы… Вы — мать Ориетты? Миссис Брессанелло? — Нет, я — старуха, которая просто так живёт в доме моей дочери Ориетты. Остротой языка с ней не потягаешься, она явно выиграет меня. — Я бы хотел поговорить с Ориеттой с глазу на глаз. Понимаете… В длинном коридоре маленький мальчик: вельветовые штаны, застиранная футболка, дырявый носок. Он подпирает стену левым плечом, голова склонена к правому, оттягивает круглый воротничок, широко распахивает глаза. — Я ничем Вам не помогу, мистер, — голос миссис Брессанелло слышится как-будто издалека, приглушённо. Моё внимание полностью сконцентрировано на темноволосом мальчике. — Ориетта работает до восьми. Хотите с ней поговорить, идите в магазин на… — Это её сын?.. Миссис Брессанелло замолкает, оборачивается на мальчика. Я смотрю на него, он на меня, миссис Брессанелло в пол. — Это мой внук. — Сколько ему лет?.. — К чему такой вопрос, мистер Эрлих? — голос трещит, как бревно в костре. У Ориетты был парень в то время, ненавистный поклонник, с которым она не хотела возобновлять отношения. Я предложил ей остаться на ночь в особняке на Лонг-Айленде. Одна ночь. Прошло три года и одиннадцать месяцев. — Вы сказали… — цепляюсь взглядом за узор на вязаной шали, прогоняю из головы числа, подозрения, образ мальчика, — Ориетта работает до восьми? — Да, так я и сказала. — Спасибо, — прячу кисти в карманах реглана, спускаюсь спиной по ступенькам. — Я поговорю с ней. — Думаю, так будет правильно, — неоднозначно бросает миссис Брессанелло перед тем, как закрыть дверь. Я сижу в «Машине» минуту, не понимая, что делать. Совпадение. В окно, отодвинув белую штору, смотрит мальчик на бело-красно-синий маслкар. Он поворачивает голову в сторону — видимо, позвали — и убегает. Разобравшись без энтузиазма с аукционными делами, я возвращаюсь на Уолл-стрит к восьми вечера не на Рейбеле, а на чёрном Мэверике. На этот раз паркуюсь на стороне дома Брессанелло в трёхстах футах. В половине девятого по улице идёт женщина в джинсах клёш и пальто до колен. Она несёт бумажный пакет, смотрит под ноги. Волнение подсказывает, что это Ориетта. Волнение подтверждается, стоит женщине повернуть к дому. — Ориетта? — я останавливаю её перед ступеньками. Она не изменилась за четыре года. Волосы едва закрывают мочки ушей, под чёлкой спрятаны изогнутые брови, ни одной морщинки, лёгкая помада на чувственных губах. Вельветовая водолазка с высоким воротом — когда Ориетта была сверху, единственное, что её украшало — это подвеска на тонкой цепочке. — Мистер Эр-лих? — глубокие глаза окутаны страхом. — Помнишь меня, — я улыбаюсь. Ориетта прижимает к груди бумажный пакет, на левой руке три грубых перстня, чего-то похожего на обручальное кольцо я не наблюдаю. — И я тебя помню благодаря анкете, что ты оставила. Ориетта одной ногой стоит на ступеньке, второй на земле, вполоборота ко мне. — У анкет есть свойство терять значимость. Что Вам от меня нужно, мистер Эрлих? Я приехал сейчас узнать о мальчике, необходимость в новой горничной испарилась днём. — Помнишь, я говорил, что ты всегда можешь вернуться к работе горничной? Так вот, Ориетта, мне нужна горничная. Двойная оплата. — Такая необходимость? — она ухмыляется, уголки губ приподнимаются, кожа на подбородке слегка натягивается — появляется ямочка. — Ага. Времени на поиски нет, без горничной я никуда, сорочки сами не погладятся. — Меня это не интересует, мистер Эрлих, — она отворачивается. — Работа в супермаркете меня устраивает. — А деньги? — не даю ей подняться по ступенькам. — Нельзя отказываться от больших денег. — Мне хватает. Я перестала считать свои и чужие деньги. Я хватаю её за локоть, возможно, чуть сильнее, чем планировал. Ориетта не понимает происходящего. — Что Вы делаете?.. Отпустите! — У тебя сын? — спрашиваю шёпотом. — Что?.. — Маленький мальчик, черноволосенький, в заляпанной футболке, дырка на носке. Ориетта вырывается, чуть не уронив пакет: — Вы были у меня дома? Разговаривали с моей матерью? — Я спрошу один раз, Ориетта. Кто отец твоего сына? — Вы… — она улыбается и смеётся. — Вы подозреваете, что он — Ваш сын? Мистер Эрлих, что за глупости! — Сколько ему лет? — склоняюсь над ней. — Три годика есть? Когда у него день рождения? — Я не собираюсь с Вами говорить о моём сыне! — она снова порывается убежать от меня, но я не позволяю, удерживая за плечи. — Скажи, что это не мой сын, и я успокоюсь. — Ха! — Ориетта запрокидывает голову. — А с чего Вы взяли, что он может быть Ваш? Знаете, один раз ничего не значит. — Потому что он похож на меня! — от крика звенит в левом ухе, морщусь. По левому почему-то всегда били сильнее. — Его лицо… у него милое лицо. Какого цвета у него глаза? — Он — брюнет, мистер Эрлих, в меня, в моего отца, в мою мать, а не рыжий в Вас. У него нет веснушек. — Фигура… есть что-то ещё общее… Я не знаю. Щёчки, форма губ. Он далеко стоял, я на разглядел его. — Какая фигура, Рудольф? — «Рудольф» как в день её рождения. — У трёхлетнего ребёнка и тридцатилетнего мужчины не могут быть похожие фигуры. — Если ты так хочешь, чтобы он оказался не твоим сыном, почему ищешь сходство? — Потому что я был аккуратен в ту ночь, — припираю Ориетту к перилам, объясняюсь, глядя сверху вниз. — Аккуратен, — шепчу. — Мы не предохранялись. Ты не подумал о презервативе. — Да! Знаю! Знаю! — отхожу, пищит в правом ухе. — Но я не… — Мы выпили, — спокойно говорит Ориетта. — Мы поддались. Мы думали об удовольствии. Стыдливо прижимаю подбородок к груди. Мне было хорошо с Ориеттой. Я не помню, что происходило от начала секса до того, как я вырубился спать усталым и удовлетворённым. Могла ли Ориетта после этого забеременеть? Ответ скрывается в мальчике. — После тебя я сошлась с Девоном. — Девоном? — отблеск надежды. — Кто это? — Мой бывший, из-за которого я задержалась в особняке. — То есть, он от Девона?.. — на мгновение полегчало на душе. — В первую очередь он — мой сын, а кто его отец, меня совершенно не волнует. Я его люблю, бабушка его любит, дедушка его любил, — пластиковая бутылка хрустит под руками в пакете. — Я его воспитаю без мужской помощи, отцовской. — Он не от Девона… — Ориетта меня не переубедит. Я чувствую родство с мальчиком. — Не приходи сюда, Рудольф, не разговаривай с моей матерью, отстань от моего сына, — она достаёт ключи из кармана. — Мы тебе ничего не должны, и ты нам ничего не должен. — Почему ты мне не сказала?! — запрыгиваю на нижнюю ступеньку. — Почему столько лет молчала? Ориетта, у меня такие возможности, такие деньги… — Зачем мы тебе? — тонкий голос. — Ну как же… как… — Тебя волнуют аукционы, быстрые машины и шторы, которые за час не вычистишь. — Ориетта, это разные вещи. — Я не хочу такое будущее сыну. — Школа, — перечисляю, загибая пальцы, — обучение в Великобритании, престижная работа… — Этого хочешь ты, Рудольф, а не Питер. — Питер… — раскрываю рот от изумления. — Питер… — Если я тебя увижу рядом с ним или узнаю, что ты с ним говорил, я сообщу в полицию, что ты меня изнасиловал. — Что за вздор?.. — И не единожды. — Почему ты… так поступаешь со мной? Детская клевета. Я откуплюсь от обвинений, поверят мне, а не горничной, проработавшей у меня полгода. — Я предупредила, Рудольф, — поворот ключа в замке. — Живи своей жизнью и не лезь в нашу. Я не могу уснуть до трёх утра. Почему она так со мной поступает? Беременеет от богатого мужчины, втайне от него рожает, а теперь запрещает видеться с сыном. Зачем? Намеренно или случайно? На её решение способны были повлиять родители. Не до такой же степени потакать родителям в тридцать лет. Миссис Брессанелло властная? Обычная старуха с капелькой красоты. Ориетта вела спорный образ жизни до работы горничной, мать-одиночка в прошлом грабительница и расхитительница мужских сердцем. Почему за её грехи отвечает мой сын? Через два дня на том же чёрном Мэверике я паркуюсь у дома Брессанелло. Выбираю позднее утро, чтобы не пересечься с Ориеттой, и песочного цвета коверкот из-за глубоких карманов. — Снова Вы? — дверь открывает миссис Брессанелло в мужских брюках и длинной блузке с коротким рукавом. Без предисловий протягиваю конверт: — Двести тысяч евро. Она запрещает мне контактировать с сыном, что ж, я принимаю условие. Примите же Вы этот конверт. Буду благодарен, если деньги потратятся на Питера. — Покупаете? — голос трескается с особой вибрацией, как после совсем недавно выкуренной сигареты. Левый глаз чешется. — Нет, — не даю слезе вытечь. — Хочу знать, что, если Питер попросит игрушку, ему купят. Или сходите с внуком в ресторан, попробуйте омаров. — А я возьму, — миссис Брессанелло принимает конверт. — Спрячу на полке под трусами и лифчиками. Кто будет рыться в старушечьих панталонах? Хех! Она обнадёживает меня поступком. Я одобрительно улыбаюсь её чувству юмора. Женщина старой закалки — это про миссис Брессанелло. Итальянская звёздочка на американском флаге. — Хотите, — она упирается в дверь плечом, — увидеть его поближе? Я теряю дар речи в изумлении, кисти в карманах коверкота потеют от растерянности. — Я… — отвлекаюсь на перила. — Это будет лишним. — Она не узнает, — миссис Брессанелло касается шерстяного рукава пальто. Небольшая кухня, как в миланском кафе, паркет в длинном коридоре стёрт от пробежек маленького мальчика, в некоторых местах углубления, как от трости — или костыля. За открытыми дверями одинаковые комнатки. Запах морской соли, базилика и шоколадного торта Пистокки. — Тортик будешь? — миссис Брессанелло провожает меня в гостиную. Поразительное отличие между миссис на пороге и синьорой в доме. — Пистокки? Говорят, рецепт придумал нетрезвый кондитер. Коверкот я оставил на вешалке в коридоре, оранжевые слепые броги на коврике, потому что: «В углушек не ставь. Знаю, они туда так и просятся, но не ставь». — Готовить на трезвую голову всё равно, что тереть член через штаны. Херня! Никакого удовольствия. Вчера, пока готовила Пистокки, продегустировала полбутылочки нашумевшего Периньона. Херня. Ослиная моча и то вкуснее. В гостиной мало места, но много ковров и тканей. На верхних полках шкафа пыль — женщины низкого роста не дотягиваются, рожки на люстре в тонкой паутине, разводы от мыльного средства на окне старались затереть, но не получилось. Пахнет потёртой кожаной обивкой, паркетной плесенью и майораном в горшке на подоконнике. — Сюда садись. Я присаживаюсь на примятый диван — если не изменяет память, пятидесятых годов, именно с того времени он стоит в гостиной. Я привыкаю к нагромождению в комнате. Не принимая в расчёт незначительную грязь, мне очень нравится в доме Брессанелло. — Бабу будешь? — Простите? — Не знаю, кого ты предпочитаешь: брюнеток или блондинок, у меня на плите остывает ромовая дрожжевая. — А, Вы про это… Нет, благодарю. — Ну как хочешь. Миссис Брессанелло уходит из гостиной — я предполагаю за Питером. Страх быть пойманным Ориеттой скручивает кишки. Надеюсь на защиту миссис Брессанелло — вроде бы мы поладили, однако, кто знает, что учудит старая итальянка. Расстёгиваю пуговицу на синем льняном пиджаке, поправляю мягкий воротничок белой сорочки. Зря не надел галстук, можно было бы удавиться в ожидании старухи и мальчика. С открытой полки за мной следит мужчина лет пятидесяти в смокинге. Фотография чёрно-белая. Короткие волосы уложены, гладковыбритый, яркая ямочка на подбородке, упитанный, судя по щекам, или крепкого телосложения, прямые брови, взгляд соблазнителя. — Amore mio, — голос миссис Брессанелло за спиной. — Простите, я просто… просто засмотрелся, — отхожу от шкафа, возвращаюсь на диван. Миссис Брессанелло поддерживает культёй поднос с двумя десертами и стаканами с водой и молоком. — Помочь? — подскакиваю. — Пф! Без руки живу дольше, чем с рукой, — она ставит на журнальный столик поднос и присаживается в кресло напротив. — Баба твоя, запивай водой, она сладкая. — Спасибо, — кошусь на фотографию мужчины. — Мой муж Винченцо. Его не стало два года назад, — миссис Брессанелло чешет коленку, чтобы отвлечься от недавней утраты. — Он часто болел в последнее время, стареньким был. — Представительный мужчина. Извините за бестактное любопытство. Ориетта что-то рассказывала о родителях, но я не помню. Оно и к лучшему, что сейчас в доме нет мистера Брессанелло. Кто знает, как бы отреагировал итальянец на внезапно появившегося отца его внука. — А Вас как зовут? — не притрагиваюсь к десерту. — Серена. Можно на «ты». — Красивое имя. Мне неудобно, Вы намного старше меня. — Вот ты сейчас взял и обосрал меня. По паспорту семьдесят три, но в душе-то не больше двадцати. — Оу, извините. Извини. Извини, Серена. — А рыжий-то! — она насмешливо щурится. — А борода-то рыжая козлиная! — У меня приятный рыжий, — поправляю причёску, — и бородка не козлиная, — приглаживаю усы. — Я знаю, кто ты, — Серена наклоняется, — давно прочухала. Прочухала сразу же, как только Ориетта узнала о беременности. — Это не Девон? — Никакого Девона! Если бы Ориетта забеременела от Девона, она бы плакала, потому что Винченцо заявил: «Залетишь от безмозглого, пойдёшь на аборт». Он был очень-очень против её отношений с Девоном. Когда Ориетта узнала о беременности, она испугалась. Я же не тупая бабка, чтобы не догадаться, чем можно промышлять, работая горничной у богатого американца. — Мы не промышляли, — мотаю головой. — Я ничего плохого ей не делал, не приставал, не… не соблазнял. — Она, кого хочешь, сама соблазнит! Это у неё от Винченцо! Тот тоже по молодости был искусителем. Вся бедная Италия его хотела, а он, такой недотрога, во снах целовался со мной под сицилийскими оливами! На свадьбе меня так зацеловал, что мои губы стали больше оливок! — Гк, — смешок давит на горло. — Больше всех переживал Винченцо, у него с Ориеттой были натянутые отношения. Страстный мужчина не поймёт страстную женщину. Я сказала ему, что наша дочь беременна не от Девона, а от человека, у которого работает горничной. Винченцо успокоился. Отец с дочерью помирились. Он сказал ей, что мы вырастим ребёнка в дружной, любящей и счастливой итальянской семье. — Но почему так, Серена? — горблюсь, ставлю локти на колени. — Почему вы решили без меня? Почему ребёнку не нужен отец? Я вам не нравлюсь? — Мы люди того, — она машет на окно, — старого времени. Мы придерживаемся мнения, что дети рождаются в браке, что люди не женятся «по залёту». Винченцо мечтал, чтобы у Ориетты был представительный, галантный жених, который придёт просить благословения у него. Ты бы пришёл четыре года назад? Ты бы женился на Ориетте без ребёнка? Ты бы женился на ней из-за ребёнка? Нет. Нет. Не знаю — нет. — Я не люблю и никогда не любил Ориетту. — Вот и ответ на вопрос, Рудольф. — Но можно же поддерживать связь, общаться. Я могу забирать Питера. Я могу помочь тебе, вам, тому же Питеру! — Тогда он не вырастет итальянцем, — Серена улыбается. — Да при чём тут это? Я поделюсь с ним своими возможностями, не собираюсь отнимать у него вас. — Ты из Освенцима, да? — через пару секунд спрашивает Серена. — Ориетта сказала, что у тебя номер на запястье. Прячу татуировку под рукавом пиджака, тяну пальцами манжет сорочки. — Мой лучший друг погиб в лагере, не в Освенциме, в другом — немецком, на немецкой земле, — она сдерживает слёзы. — К тебе это совсем не относится, Рудольф. Это старая рана, которая не затягивается. Лагерь меняет людей, из Освенцима освободились… — Я был совсем маленьким! Я ни черта не помню из того периода! — я всё помню, каждый прожитый день в бараке отметился на ушах. — Я изменился, — тру подушечки больших пальцев. — Специально изменился, чтобы не причислять себя к унтерменшам. — Ты мне немного нравишься, Рудольф, но я не пойду против дочери. Ладно, что-то я заговорилась. Пите-е-е-ер! — громкая бабка. — Питер, иди кушать вкусный Пистокки! Вчера тебе понравился, сегодня тоже понравится! — Иду! — слышится детский голос издалека. — Иди в гостиную! Иди-иди, Пистокки с молочком поешь. В гостиную вбегает мальчик в тех же штанах, в той же футболке, в тех же дырявых носках. Питер кряхтя залезает на диван напротив меня. — О-о-о-ой, — он вытягивает губы перед тем, как улыбнуться. Ярко-синие глаза в ободке из густых ресниц. Я сползаю на пол и сажусь на сложенные ноги. Серена пересаживается к внуку на диван и передаёт тарелку с куском торта и вилку. — Не реви, — бубнит Серена. — Дай ребёнку поесть. Я смахиваю слезу, бью себя по щекам, выдыхаю полной грудью. — Можно поближе? — Да, протри мне ковёр брюками. На коленках передвигаюсь вплотную к Питеру. Он с детской любознательностью разглядывает меня, поедая торт, ковыряется вилкой в зубах. Милый. Милый, как шоколадный тортик. Нет смысла считать реснички — не сосчитаю. Маленький, дай бог по росту достанет мне до коленки. Питер сидит поперёк дивана с вытянутыми ногами. Я дотрагиваюсь до стоп — мягкий, тёплый — оттягиваю чёрную ткань на пальцах, прячу указательный — теперь нет дырки. — Это ты бегаешь по коридору? Я слышу твои перебежки. Питер втягивает голову в плечи, боится меня и моих слов. Глаза огромные, невероятные. Мои серо-голубые превратились в ярко-синие благодаря карим Ориетты. Серена подаёт мне стакан молока, кивая на Питера. Он принимает напиток из моих рук. Пока он пьёт, я запоминаю его. Мои глаза будут помнить широкие брови, тонкие губы, аккуратные ушки и носик. Мои ладони буду помнить теплоту Питера. — И ты всё ещё хочешь, чтобы он не был твоим? — еле слышно спрашивает Серена. Чёрный волосок на плече. Забрать, завернуть в платок, проверить родство. Доказать или опровергнуть. Сводка чисел ни к чему. Я вижу, что Питер — мой сын. Он отдаёт мне пустую тарелку и прижимается к Серене, но глаз с меня не сводит. Питер любит бабушку, бабушка любит Питера. — Дождаться ли мне его взросления или никогда больше не появляться? — Тебе решать, Рудольф. Питер будет взрослеть, ты будешь взрослеть. Желания с возрастом меняются, под эмоциями мы принимаем неправильные решения. — Что я, — щекочу Питера за пятку — он смущается, — могу для него сделать? Серена, деньги не в счёт. Подумай. Он не будет знать, что это моих рук дело, но я буду уверен, что Питер счастлив. Серена закрывает Питеру уши. — Моя дряхлая скрипка совсем испортилась, на последнем издыхании. Подари мне скрипку «дель Джезу», я научу Питера играть на ней. — Ты играешь? — перевожу взгляд на культю. — Играю так, как никто не играет. Однорукая старуха даст фору виртуозу. — Почему именно скрипку Гварнери? — Потому что сам Гварнери выбрал меня в Риме. Серена обещает любить Питера огромным итальянским сердцем. Благодаря Серене Брессанелло я отпускаю обиду на Ориетту. Мать и бабушка воспитают моего сына лучше меня. С кем поделиться радостью и грустью, как не с Олли? — Неужели ты звонишь мне до полуночи, — смеётся он из Великобритании. — Да? А я не считал время. — Чего хочешь? Взаимную мастурбацию по телефону? — Олли закуривает. — Я не против, сейчас только брюки приспущу. — Не сегодня, Компот, — оставляю виски на дне стакана-тамблер. — Я должен тебе кое-что сказать, кое-что неожиданное. — Секс по телефону? — воодушевляется Олли. — У меня сын. Без комментариев. Мы не затрагиваем всерьёз тему детей. Олли тяжело об этом говорить. В Освенциме он застудил яичники, вылечился, но стал бесплодным. — Расскажи о нём, — с теплотой в голосе просит Олли. — Его зовут Питер, ему три годика.