Ультрамарин

1977 год

Руди: 38 лет

Олли: 39 лет

Начиная с семидесятых я состою в союзе «Выжившие в Освенциме». Благотворительная акция в поддержку стариков, финансовая помощь малоимущим и больным, встречи раз в несколько лет. Мне предложил вступить в союз Йони Финкельман — на момент освобождения в 1945-м ему было двадцать три года — когда я впервые вернулся в лагерь. Я подумал, что таким образом избавлюсь от воспоминаний о страшном месте, считал, что на собраниях выжившие узники отгоняют прочь из разума кадры с крематориями и банями. У меня щемило в сердце, когда я увидел пережившего эксперименты «Ангела», по сравнению с ним лишний палец показался насмешкой. Они не пытались жить, как нормальные люди. Разве можно стать человеком, когда тебя называют крысой? На общих собраниях я чувствовал себя неуверенно, не в своей тарелке. Я добился небольшого превосходства, имея на счёте миллион евро, однако татуировка на левом запястье причислила меня к тем, кто зимой в бараке от голода сжирал пальцы соседа по койке. Я выбрал благотворительность. Мне не жалко потратить тысячу на продукты старикам или на большой дом семье из пяти человек. Йони Финкельман говорил на собраниях, что иглы, которыми нам делали татуировки, не просто оставили клеймо на коже, они впрыснули в кровь грязное железо вместе с чёрным пигментом — поэтому нельзя забыть Освенцим, часть лагера у нас в крови. Я задумался о полном переливании крови. Как смехотворно. Директор Ист-Сайдской школы миссис Марнич связалась с союзом «Выживших» и по рекомендации Йони пригласила меня в Манхэттен. Начальная школа воспитывает патриотов, не помню, чтобы в Освенциме было много американцев. Я посещаю школы не для того, чтобы рассказывать лагерные ужасы, а для того, чтобы в очередной раз победить собственный страх. Отыграться на невинных детях? Никогда. Руди не знает, что я втайне прилетел в Америку, Руди всячески себя вычёркивает из истории сороковых годов. Для встречи с детьми я выбрал костюм попроще: чёрно-синий с белой сорочкой и чёрным галстуком. На входе тщательно вытираю о коврик строгие броги панч кэп, не снимаю коверкот. Причёска испортилась из-за трилби, перед зеркалом на первом этаже зачёсываю назад волосы. Я прихожу в школу раньше положенного времени, жду на лавочке окончания урока и перемены. Миссис Марнич, женщина за сорок с причёской сэссон и очками от Диор «красная маска», провожает меня в зал без парт и с небольшой сценой за занавесом. Я отказываюсь от предложенного стула и занимаю место на авансцене, кладу рядом пальто и шляпу. По привычке скрываю правую руку в кармане брюк, лишний палец выглядит отталкивающе, нежели недостающий. Миссис Марнич приводит в зал семнадцать ребятишек: топот, гул, громкие звонкие голоса. Им не больше десяти лет, на девочках юбки, на мальчиках брюки, одинаково разглядывают меня, пробираясь к стульям. Я приветливо улыбаюсь, сжимая левую руку в кулаке, но сердце замедляется, стоит последнему мальчику войти в зал. Он восемнадцатый, у него деревянный футляр для скрипки. Каркас тяжёлый, не подходит для ребёнка, однако мальчик не показывает, что ему неудобно нести, наоборот, он аккуратен, когда проходит между близко расставленными стульями, обхватывает двумя руками футляр, чтобы не уронить. Во время вступительной речи миссис Марнич мне положено встать. Мышцы напряжены, спина выпрямлена, я не могу оторваться от мальчика с деревянным футляром, что сидит у зеркала во всю стену. — Мистер Оливер Кóмпот представляет союз «Выживших в Освенциме». Мы говорили на уроке, что такое… Брюнет, немного вьющиеся волосы. Как и я, не слушает миссис Марнич, трогает деревянную ручку на футляре. Верхняя пуговица на сорочке застёгнута, галстук туго затянут, рукава не закатаны. Опрятный, строгий. — В нашем музее, посвящённом Второй Мировой Войне… Не смотрит на меня, глаза опущены на спинку впередистоящего стула. Аккуратный носик, маленький рот, тонкие губы, густые ресницы, круглые щёчки. Милый, он миленький, симпатичный, я бы сказал. Я не вижу в нём знакомых черт, но что-то родное ощущается, не зря сердце замедлилось. Семнадцать детей слушают миссис Марнич, их глаза устремлены на меня, но лишь восемнадцатый с деревянным футляром для скрипки не поддерживает зрительный контакт. — Мистер Кóмпот, — обращается зачем-то миссис Марнич. Я отвожу от него глаза и считаю в уме. В 1977-м ему должно быть восемь лет — исполнится или ещё не исполнилось. Нет гарантии, что я не ошибаюсь, возможно… Сколько детей ходит со скрипками? — Мистер Кóмпот, — повторяет миссис Марнич. Я поднимаю на него взгляд и встречаюсь с голубыми аквамаринами. Он медленно моргает, не понимая, почему я не обращаю внимания на миссис Марнич. Я не ошибся. Слеза скапливается во внутреннем уголке правого глаза. Я смотрю на маленького Руди, я смотрю на сына Руди. Судьба подстраивает неожиданные встречи. Почему я приехал именно в эту школу? Почему именно в этой школе учится сын Руди? — Что, простите? — переспрашиваю миссис Марнич. — Слово предоставляется Вам, мистер Кóмпот. — Спасибо, — киваю. Она уход в зал, садится позади учеников. О чём поведать детям выжившему в Освенциме? Не о пришитом же пальце. Они понятия не имеют, что такое жить в концлагере пять лет, им это не нужно знать, не нужно представлять, им не нужно сожалеть аукционисту в габардиновом костюме. — Меня зовут Оливер, — не вытаскиваю из кармана правую руку, левую кладу на бедро ладонью вверх, — при написании фамилии я ставлю ударение на первое «о», потому что очень часто люди произносят «Компот». Компот — это напиток из сваренных фруктов и ягод, в Америке не популярен, в основном на прилавках стоят соки. А компот вкусный, но я не сладкое яблоко или кислый апельсин. Говоря о жизни, мы поднимаем настроение. Дети улыбаются и хихикают, занимают на стульях расслабленные позы. Мы не будем говорить о смерти, я выжил не для того, чтобы пугать детей смертью. У него улыбка Руди. Руди никогда не улыбается широко. — В детстве я любил книжки с картинками. Любил много читать и рассматривать картинки к текстам. Любил слушать истории о далёком времени, о людях, что жили задолго до нас, о королях, учёных, художниках. Читая о них, я знакомился с ними, узнавал хобби, любят ли они на ужин рыбу или мясо, завели бы кошку или павлина. У меня, например, много собак с бородами. — У них бороды? — смеётся мальчик во втором ряду. — Да. Бороды приносят им удачу в охоте. У моих собак острый нюх и быстрая скорость. — И сколько у Вас собак? — девочка в третьем ряду перебирает косичку. — Много, очень много. — Двадцать? — предполагает мальчик передо мной. — Больше, гораздо больше. — А зачем Вам столько? — не понимает девочка рядом с мальчиком с деревянным футляром. Он бросает на неё быстрый взгляд и тут же возвращает ко мне. — Я… — Когда Руди было восемь лет, мы потеряли связь из-за того, что нас разлучили. Я не видел, как он растёт в приёмной семье в Германии. Сейчас он не видит передо мной восьмилетнего сына. — Я просто хочу, чтобы у меня жило много собак, я люблю их, а они любят меня. Они будут улыбаться и слушать о счастливой жизни Оливера Кóмпота. Слеза в левом уголке глаза высохла. Я не отмечаю второе рождение 25-о января. В ушах до сих пор восторженные крики о долгожданной свободе, Руди держит меня за шестипалую руку и понимает, что самое страшное ещё впереди. — Почему у Вас нет пальца? — девочка в первом ряду указывает на мою руку. — Я поранился, — поднимаю кисть, — неосторожно играл и потерял мизинец. Это было не больно, — шевелю четырьмя. — Мне вполне хватает оставшихся. Было холодно, я ужасно замёрз, дул на оледеневшие пальцы, дул так сильно, что мизинец отвалился. Я не понял, что произошло, приставлял палец обратно и, только когда он не прирос, осознал, что могу рассыпаться на части, если покроюсь кристальной коркой. — Я знаю историю, — оглядываю детей, — посетил все страны на глобусе, знаю все деревья, различаю их не по листочкам, а по запаху и коре, знаю, какой кисточкой сделать какой мазок, знаю все камни — как на берегу, так и в магазине с украшениями, знаю ткань, из которой сшиты ваши одежды, знаю, какого цвета очки на миссис Марнич. Вы скажете, что они красные, а я поправлю вас и назову цвет «сольферино». Мой пиджак не чёрный и не синий, есть отдельный цвет — «чёрно-синий». В течение сорока минут мы обсуждаем любимые и нелюбимые уроки, соревнуемся в американском произношении и британском. Дети приходят к выводу, что британский английский смешной, а шотландский неправильный — так не говорят. Я не вынимаю правую руку из кармана брюк, не закатываю рукав, чтобы продемонстрировать номерной знак. Узник Освенцима останется в памяти детей добрым и немного чокнутым британцем. — Наверное, это всё, — подаю знак миссис Марнич, что больше рассказывать мне нечего. — Спасибо Вам огромное, мистер Кóмпот, — она встаёт в проходе между рядами. Я поднимаюсь с авансцены, и дети впервые видят, какой я высокий. — Мы бы хотели Вас отблагодарить от лица школы. — Ой, что Вы, — отмахиваюсь. Знаю эти благодарности: совместное фото или ручная поделка. Я стараюсь не светить лицом. — Слов достаточно, слова — лучшая благодарность. Если Вы попросите меня посмотреть Ваш музей, то я откажусь, потому что ничего не помню из того времени, слишком маленьким был. — Мы подготовили для Вас номер, — миссис Марнич жестом показывает мальчику с деревянным футляром встать. — Питер — скрипач, он исполнит композицию. Питер. С высоты своего роста, глядя на мальчика сверху, я понимаю, какой он низенький и щупленький. Маленький, тоненький, вцепился намертво в деревянный футляр. Руди мне говорил, что его зовут Питер. — Да, хорошо, — киваю Питеру. — Я хочу послушать скрипку. Пересяду в зал, позволите? — Как Вам будет удобно, — миссис Марнич расправляет руки, говоря, что любое свободное место в моём распоряжении. Питер обходит меня и на авансцене раскрывает футляр. Одной рукой я забираю пальто со шляпой и застываю сбоку от Питера, наблюдая, как он вытаскивает скрипку, пахнущую грубой елью — клён на деках и боках радиального распила, на головке преобладает гладкий клён, без лучей, скрипка покрыта кремонским лаком жёлтого цвета с коричневым оттенком. Потёртый футляр — обман, внутри инструмент мастеров. Питер в испуге делает шаг в сторону, прижимая к груди скрипку. — Прости, — трясу шляпой, — не хотел тебя напугать. Я немного разбираюсь в скрипках, точнее в дереве, как и говорил. Это ель с клёном, чувствую по запаху. Питер нюхает гриф: — Она пахнет лаком. — Да, конечно. Ты чувствуешь лак, а я — древесину. Это твоя скрипка или… — дети в зале шумно обсуждают прошедшие уроки, миссис Марнич делает им замечания. — Это скрипка моей бабушки, моя бабушка играла на ней. — О, она — великая скрипачка? — Для меня она великая. Я пугаю Питера своим интересом, он в страхе прижимается боком к авансцене, вцепившись в интрумент. Это дорогая скрипка. Это Гварнери, бесспорно, вот только Джузеппе-сын или Джузеппе-внук? — А на твоей скрипке есть эмблема в виде креста и буквы ИХС? — Питер закрывает её руками, поэтому мне не видно. — Питер, — прерывает наш разговор миссис Марнич, — ты скоро? — Это скрипка мастера Гварнери, — привлекаю внимание Питера, доказываю свою осведомлённость. — Есть, мистер Компот. Я улыбаюсь, потому что он — сын Руди. Я улыбаюсь, потому что у сына Руди скрипка «дель Джезу». Я выбираю место позади миссис Марнич — не хочу рядом с ней сидеть — прячу правую руку под пальто на соседнем стуле. Питер забирается на авансцену, кладёт на плечо шёлковый платок, встаёт лицом к зрителям в зале. Щупленький мальчик становится сильным. Почти невидимая ямочка появляется на подбородке, когда Питер крепче берёт инструмент. На секунду он теряется, глаза мечутся по полу. — Опять забыл название, — недовольно вздыхает миссис Марнич. Скрипач на авансцене не мешает детям в зале громко перешёптываться. Питер опускает смычок, дважды ударяет о коленку — так и не вспоминает название — и подносит к струнам. — Питер Брессанелло, — негромко объявляет, но этого достаточно, чтобы наступила тишина, — на Серене. Дети смеются, воображая, что Питер имеет в виду подружку. Скрипач представился и представил скрипку. Указательный палец стучит по грифу — Питер считает. С первых секунд щекотно в носовой пазухе. От волнения на струнах в груди нарастает тепло. По плечевым суставам на запястья спускаются мурашки. Казалось бы, Питер всего лишь водит смычком, но вместо обтянутых овечьими кишками струн он касается моих нервов. Под носом мокро, внезапная испарина над верхней губой в ложбинке. Мурашки перебегают на бока и теряются между рёбрами. Я теряю власть над собственным телом. Застывшие слёзы не разрешают моргать. В 1943-м году они назвали это «Поездом смерти». Комендант Освенцима Хёсс устроил игру на смерть, в той игре невозможно было выжить. Я помню, как он выстроил лагерь и отбирал пассажиров. По железной дороге приезжали поезда из других концлагерей. Новоприбывших пересаживали в заранее подготовленный поезд. Десять вагонов заполнялись под выстрелы. На каждый вагон по солдату в противогазе с банкой — он забирался на крышу. Комендант Хёсс громко объявил отправку «Поезда смерти». Поезд проехал через каменные ворота, а через полчаса в лагерь вернулись только солдаты. Они смеялись и подбрасывали в воздух противогазы. «Arbeit macht frei», — повторял слова с железной вывески комендант Хёсс перед отправкой. Они уехали на свободу. Я хотел быть в том поезде, хотел на свободу, потому что устал быть в заточении. Меня не отвлекают падающие на брюки слёзы. Когда он играет на скрипке, аквамариновые глаза становятся ультрамарином. В ушах шум поезда и плач Серены. Мне тяжело дышать, миссис Марнич оборачивается на подозрительные звуки. Питер заканчивает играть, я его не вижу, рыдаю навзрыд в ладони. На следующий день солдаты притащили в лагерь десятки трупов, крематории работали до вечера. Поезд отогнали. Когда я проезжал то место после освобождения, в голове рисовались горы мёртвых тел у рельсов. — Ту, ту-ту-ту, ту, ту, — Питер имитирует губами звук клавиш, опустив смычок. — Ту. — Мистер Кóмпот? — миссис Марнич не знает, что спросить. Они видят шесть пальцев на правой руке и неподавляемый припадок. Я поспешно собираюсь, бормоча «Спасибо» и «Извините», выбегаю из зала. В туалете маленькие унитазы, писсуары и раковины — крайне неудобно для взрослого высокого мужчины. На мне нет лица, я сбросил кожу аукциониста и обнажил натуру «Выжившего». Счастливчик. Звенит звонок, оповещая конец урока. В туалет прибегают мальчишки, резко прекращают спорить, увидев меня за раковиной. В коридоре наспех надеваю пальто и закрываю покрасневшие глаза под полами трилби. Домой, в Великобританию. В раздевалку направляется Питер — узнаю со спины по деревянному футляру. Урок со мной был последним, я навсегда запомнил этот урок. Вежливо прощаюсь с охранником, обещая себе больше никогда не возвращаться в Ист-Сайдскую школу. В ближайшем магазинчике покупаю воду и далеко не отходя закуриваю. Самолёт в одиннадцать вечера, можно было бы погулять по Манхэттену или отдохнуть в отеле. Мои планы меняются, как только я замечаю Питера на автобусной остановке — сидит на лавочке, болтает стопами. Солнечной осенью не так прохладно, чтобы носить шапку и стёганную куртку. Маленький мальчик подмечает каждого, кто подходит на остановку. Наверное, поедет домой или на дополнительный кружок, например, музыкальный. Самостоятельный, раз его не забирают со школы. Я бы побоялся на месте родителей, в Америке вообще опасно жить. Питер садится в небольшой автобус, сливается с толпой. Любопытство подталкивает меня поймать такси. — За тем автобусом, пожалуйста. Не обгонять. Я скажу, когда высадить, — протягиваю сто евро. — Не вопрос. В прошлом году мы с Руди украли упущенный на аукционе подлинник Пикассо. Помню, как нервничал Руди из-за близости к дому, где проживает его сын с матерью. Возможно, Питера встретит Ориетта или упомянутая бабушка-скрипачка. Автобус едет медленно, путь не близкий. Я пожалел, что поймал такси, ещё потеряюсь на одинаковых улицах Америки. Почти через час Питер выходит на остановке. — Стойте-стойте! Высадите меня. — Без проблем. — А что это за место? Улица? — Уолл-стрит, мистер. — Далеко от Лонг-Айленда? — на Лонг-Айленде живёт Руди. — О-о! Очень далеко, мистер! — А какие тут достопримечательности поблизости? — Бруклинский мост, скверы, Бродвей. Не помню, откуда конкретно мы похищали Пикассо. Я держусь на расстоянии, мальчика с деревянным футляром не теряю из вида. С прохожими не говорит, по сторонам не смотрим. Он поднимается по ступенькам к дому, опускает футляр и залезает в рюкзак за спиной. Я перебегаю через дорогу, чтобы с противоположной стороны лучше видеть Питера. Ковыряется в замке, открывает дверь, исчезает внутри с футляром. Его никто не встретил. На окнах жёлтые шторы, больше похожие на грязные или старые, на подоконнике горшки с завядшими растениями. Ориетта не вышла замуж? Ориетта не содержит дом в чистоте? Я приземляюсь в семь утра. В особняке мне сообщают, что вчера звонил Руди. Принимаю ванну, плотно завтракаю, читаю газеты. В Америке шесть утра, на моих часах десять. — Компот, что тебе нужно? — гнусавый голос Руди в трубке. — Звоню тебе с тем же вопросом, — наливаю шотландский виски в стакан-тамблер. — Лин сказала, ты меня искал вчера. — Вчера? — скрип, вздох, Руди садится в кресло. — Олли, я не помню, наверное, соскучился и решил позвонить. Где ты был? — Работал. — Дебра! — орёт он в трубку. — Дебра, сделай мне кофе! А? — возвращается ко мне, подкуривает сигарету. — Не услышал. — Говорю, работал я, на оценку ездил в Уэльс. — И как? — выдох. — Тухло, — проглатываю виски. — Зря потратил время. — Не по бабам ли или по мужикам ты лазал, Компот? — недоверие в голосе. Ему нельзя говорить о Питере, Руди не поднимает тему сына. В самолёте я спал, в отеле меня мучил вопрос о скрипке. — Что подарить женщине на Рождество? — А что за женщина? Мелинда твоя? — Она самая. Что бы ты подарил на моём месте? — Я дарю женщинам себя, попробуй, штука хорошая. — Ты предлагаешь подарить Мелинде тебя? Руди смеётся: — Дурачок ты, Компот. Я говорю о тебе. Подари ужин и себя… — На столе, — представляю голого себя на тарелках. — Можно и на столе. Олли, секс всегда выигрышный вариант. Секс с тобой лучший подарок. Я преподнесу Мелинде платье от Диор антрацитового цвета и туфли на каблуке. Подарок куплен ещё летом. — Какой подарок ты вытащил из сердца? Руди молчит, вспоминает женщин и мужчин, любовь которых купил, за ночь с которыми расплатился на богатом языке. — Скрипку «дель Джезу», — с волнением отвечает Руди. — И кому ты её подарил? — Серене. Она научила Питера играть на Гварнери. Она передала внуку талант.